В мире идей Эрнесто Гевары
Из предисловия к книге "Эрнесто Че Гевара. Избранные статьи, выступления и главы"Сегодня в массовом сознании существует по сути два различных восприятия личности Эрнесто Че Гевары: как народного героя, человека действия в глобальном масштабе или же как честного, талантливого политика, пропагандиста лево-марксистского толка. Однако оба этих восприятия оказываются заведомо неполными, представляя лишь одну из сторон личности Че Гевары. «Полит.ру» публикует работу Кивы Майданика, кандидата исторических наук, ведущего научного сотрудника Института мировой экономики и международных отношений РАН, «В мире идей Эрнесто Гевары», в которой автор предлагает комплексный подход, основанный на изучении идей и мыслей Че Гевары в процессе их становления на протяжении всей его жизни. Именно такая точка зрения, по мысли автора, позволяет соединить два образа, существующих в массовом сознании, поскольку практически каждая теоретическая мысль Че Гевары была воплощена им в жизнь. Настоящая работа легла в основу предисловия к книге «Эрнесто Че Гевара. Избранные статьи, выступления и главы», готовящейся к выходу в издательстве «Культурная революция» и представляющей собой сборник работ Че Гевары. Статья также опубликована в новом номере журнала «Свободная мысль – XXI» (2005. № 9).
Представлять читателю сборник «статей, выступлений и писем» — всегда дело сложное: слишком легко сбиться на пересказ и таким образом «сплющить», обеднить содержание книги, и тем самым — помимо прочего — лишить читателя радости первой личной встречи (и притупить его интерес к ней).
Применительно же к наследию Эрнесто Гевары — как и иных марксистов прошлого — трудность эта усугубляется и тем, что в современной России марксизм «не в моде». Истины XIX или XX века по распространенному мнению (во многом справедливому) сегодня перестали быть таковыми. (А многими марксизм и за бывшую истину не почитается). Постмодернисты теоретически отрицают научную ценность любых «тотализирующих концепций», а «нормальные» люди точно знают, что читать стоит только детективы и рекламные объявления.
Спрашивается, зачем же (в переводе на нормативную лексику) сегодня тратить время на автора, убежденного в истинности марксизма, его объяснения мира и его прогнозов на будущее? А убежденность эта, сначала — романтическая (найденная, наконец, истина), потом — как реалистическое руководство к действию, впоследствии — «аналитическая» и, наконец, стоическая — пронизывает всё, что было написано, сказано, сделано Эрнесто Геварой (никогда, правда, не превращаясь для него в догму раз навсегда познанной истины. «Но об этом — потом»).
Так уж лучше — говорю о тех, кто не уверен, что Че — это кличка бандита, людоеда, кровожадного фанатика, авантюриста-террориста, сердцееда, персонажа комиксов и т. п.[1] — почитать о жизненном пути легендарного революционера через страны и континенты, о его делах — на войнах и вокруг власти (один «уход» из нее чего стоит!), чем о сказанном и написанном им. Да и вообще, что понимал в теории и что мог дать теории Гевара — самоучка, дилетант, любитель поговорить и пострелять? И разве не знаем мы, чем «всё это» закончилось — и для него самого, и для теории, и «вообще»?
Я намеренно смешал воедино голоса россиян разных настроений и поколений. Впрочем, и в «большом мире» из «триады» Че — личность, путь, идеи — последний компонент не являлся и не является ни наиболее известным, ни самым мощным — по силе, долговременности и массовости воздействия.
Но вместе с тем именно этот идейно-теоретический вектор «послания» придает остальным двум историческое объяснение, подлинный исторический смысл, «знак» перед абсолютной величиной. Без него меньшей становится и сама эта величина; вне этого компонента легче воспринять — или изобразить — Гевару лишь как «героического партизана» или современного Савонаролу; искателя приключений, «не способного к созидательной деятельности», или донкихотствующего мечтателя[2].
Или — жестче: Эрнесто Гевара, лишенный пути (реальной биографии, жизненных «выборов»), — это честный, талантливый политик, организатор, пропагандист лево-марксистского толка, не чуждый теоретизирования, не удовлетворенный ритуальными ответами на «проклятые вопросы» реальной жизни.
А Че вне своего теоретического поиска — герой; что-то вроде Чапаева глобального масштаба; человек действия, последовательно противостоящий и «мировому империализму», и — объективно — выжидающему («зрелости предпосылок») большинству в рядах своих «вроде бы единомышленников».
Но лишь соединение одного с другим придает полнокровный смысл и тому, и другому, мысли и действию; позволяет понять глубину, смелость и — через несколько опосредующих звеньев — актуальность его теоретического поиска. И конечный смысл того, что стояло за многообразием интересов Че и географией его передвижений по глобусу, за бескомпромиссностью его требовательности к себе и соратникам, за его сегодняшней востребованностью[3].
И точно так же можно, наверное, сказать, что сугубо незаурядные личные качества Эрнесто Гевары, так выделявшие его из числа сверстников[4], могли воплотиться и в совсем иной биографии (врача или исследователя, путешественника, благородного бандита или тайного агента) — если бы не то воздействие духовного (теоретического) поиска, которое в огромной мере определило выбор пути. Пути, придавшего этим качествам ту огранку, которая и создала образ Че, третий и, быть может, самый долгосрочный компонент «триады»…
Все это и возвращает непосредственно к проблеме формирования взглядов Эрнесто Гевары, к общей оценке идейно-теоретического наследства Че.
Начать, пожалуй, СТОИТ с того, что медик по университетскому образованию, Эрнесто Гевара с раннего детства (астма!) и до последних буквально дней жизни и борьбы был одержим жаждой знания[5]. И прежде всего был страстным читателем и почитателем книг[6]. Наверное, большую часть написанного им составляют выписки, заметки, словари (философский и др.), которые оседали у него после чтения и размышления о прочитанном. Определенное представление об этом дает список авторов, книги которых прочитал Че в последние месяцы своей жизни — в Конго, Танзании, Праге, на Кубе (август — октябрь 1966 года) и в Боливии, между боями и между двумя войнами[7].
Когда Эрнесто (Тете) Геваре было 15 лет, в этом «широком бредне» (испано- и франкоязычном) впервые оказались работы Маркса и Энгельса. Мало что поняв в них тогда, он вернулся к Марксу (и встретился с Лениным) четыре года спустя, в университете. И хотя на этот раз Гевара разобрался в содержании прочитанного и даже поставил Маркса в один ряд со всегда высоко ценимым им Фрейдом, — решающей, «озаряющей» эта встреча в ту пору (1948 год) не стала. Специфическая, связанная прежде всего с феноменом перонизма ситуация в Аргентине не способствовала «открытию ставен в собственном доме». Ни через осмысление социальной борьбы в стране, ни через личное участие в борьбе политической Гевара «выйти на Маркса» тогда не мог (немалую роль тут сыграли и особенности компартии Аргентины — оплота «догматизма и начетничества» в коммунистическом движении региона). А на веру он уже в те годы ничего не принимал.
Восприятие марксизма как «своей истины», ответа на свои вопросы пришло к ироничному аргентинцу позднее — в ходе и в результате его странствий 1950—1953 годов по Латинской Америке. Они и послужили для него тем личным опытом, который превратил знания, данные чтением, в мировоззрение. Важно подчеркнуть, что Гевара пришел к марксизму индивидуально — и через первоисточники (не «за компанию» и не через учебники). Пришел, ведомый двумя главными импульсами: гуманистическим (социально-гуманистическим), от непримиримости к «страданию бедных», к угнетению, к попранию и утрате человеческого достоинства, — и антиимпериалистическим (антисевероамериканским — это, очевидно и был первичный импульс, превративший богемистого книжника-бродягу, «ни в малейшей мере не участвовавшего в политической и студенческой борьбе в своей стране», в бунтаря).
К концу 1953 года в Гватемале 25-летний Эрнесто Гевара осознает себя революционером — и социалистом. Еще через год в письме к матери непочтительный скептик и постоянный спорщик пишет о своих коммунистических убеждениях. Первый этап поиска заканчивался. Путь к своей истине был долог, зато, как показало будущее, основателен. Но отнюдь не завершен: сразу же — сначала в Гватемале, затем в Мексике, в одиночку, потом — параллельно с военной подготовкой (с Кастро и его соратниками) Эрнесто Гевара углубленно изучает марксистскую литературу, включая тексты по философии и политэкономии.
О становлении Гевары (с середины 1956 года — уже Че) как марксиста дают представление некоторые из писем. И известный, едва не ставший фатальным для судьбы революционера эпизод, когда, вопреки жестким указаниям Фиделя Кастро, после ареста аргентинец на допросе в мексиканской полиции утвердительно ответил на вопрос: «Есть ли тут марксисты?» («Я не мог солгать», — объяснил он потом Фиделю…)
Таким — убежденным и самостоятельно пришедшим к своему мировоззрению марксистом — вступал Че в Кубинскую революцию. Вступал «левофланговым» 82-х смельчаков с «Гранмы»…
Два года вооруженной борьбы сыграли свою роль в становлении Че как марксиста (и коммуниста). Оно происходило в ходе первого знакомства Че с реальностями социальной борьбы (крестьянства) и борьбы внутриполитической, через нараставшую интенсивность его связей с кадрами компартии (PSP) — и, опять-таки, через чтение. К этому времени относятся, по-видимому, и рождение осознанного антидогматизма Гевары, и ригоризм его «стиля», и эскиз того, что через пару лет станет по существу теорией латиноамериканской революции. Но пока все это — между прочим, между боями, в которых Гевара участвует как постоянный боец авангарда, лучший командир Повстанческой Армии, ближайший помощник Фиделя (особенно в 1958 году).
В первый год после победы Кубинской революции Че, подчиняясь тактической линии Фиделя, практически не выступает ни как марксист, ни вообще как «теоретик слова». Его теория — в его делах, он — на «острие копья» перерастающей, «перманентной» Кубинской революции и ее полномочный представитель в «третьем мире», а затем — в странах «реального социализма».
Ситуация довольно резко изменяется в 1960—1961 годах.
Именно Че становится провозвестником и теоретиком перерастания Кубинской революции: за много месяцев до «официального» объявления о ее социалистическом характере (16 апреля 1961 года) он по существу уже говорит об этом — и на Кубе, и в Москве, избегая лишь самого слова-определения.
Гевара продолжает начатый ранее теоретический анализ Кубинской революции, ее уроков для Латинской Америки, развития ее новых международных связей. Впоследствии многие его выступления будут посвящены экономическим, «административным», идеологическим («воспитательным»), в меньшей мере — политическим проблемам социалистического строительства на Кубе[8].
Уже тогда — через начавшуюся (в 1961—1962 годах) полемику в левом движении региона — Че выходит к проблематике, которой суждено будет стать главной, узловой в его марксизме: к вопросам о соотношении объективных условий и действия исторических субъектов, о роли личности/сознания в выборе исторической альтернативы, к теме революционного гуманизма…
Мысль Гевары постепенно, но неуклонно движется к границам тогдашнего «официального марксизма», по существу вступая уже в противоречие с некоторыми — тоже официальными — его новациями 1950-х годов и находя точки опоры в «активистском» марксизме первой трети XX века. Эта двойственность теоретической эволюции («движение без выхода за пределы») в значительной мере была обусловлена поступательным развитием событий на Кубе, в Латинской Америке и в мире в 1959—1961 годах: альтернативный капитализму и колониализму процесс все еще развивался по восходящей[9]. Отражением этой ситуации и стало то сочетание «оптимизма воли» и «оптимизма разума», которым проникнуты выступления и статьи Че в 1960—1961 годах.
Конец 1962-го и, особенно, 1963 год вновь изменяют положение: читатель без труда убедится в том, что в эти годы общие теоретические поиски Че выходят за границы «марксистско-ленинского» единомыслия. С 1963 года Гевара вступает в ту («экономическую») дискуссию, которая окончательно определяет его место во «внутримарксистской» идейной борьбе и трактовке теории. Еретическое, бунтарское, стоическое начала в его теоретическом мироощущении окончательно становятся ведущими, что делает еще более бескомпромиссным «оптимизм воли» революционера.
Конечно не только — и не столько — «теоретическое чтение» (ночное) объясняет этот сдвиг[10]. Главным стимулом новых «поисков и находок» служил сам ход событий, ситуация «встречного боя» (1962—1968), сменявшая в регионе и мире фазу поступательного подъема освободительного движения и альтернативного развития. Планы латиноамериканских революционеров 1962—1963 годов остаются нереализованными. В дни и недели Карибского кризиса США жестко обозначают границы своего отступления, а СССР — границы своей поддержки революционных движений региона и (по убеждению Че) мира, что заставляет Гевару по-новому взглянуть на стратегию мирного сосуществования. Сомнения в правильности курса строительства нового общества в СССР (и в переносе его на Кубу) становятся все более глубокими и теоретичными, постепенно перерастая в уверенность «no es eso!» («это не то»!) — и в разработку соответствующей альтернативы. Раскол мирового коммунистического движения воспринимается как свершившийся факт. На самой Кубе стихийный стремительный рост сознательности народных масс замедляется, наталкиваясь — на разных уровнях — и на «свойства человеческой натуры», и на трудности снабжения, и на неистребимость бюрократии, и на влияние советских учебников… Перед лицом всех этих проблем и их возможных альтернативных решений выбор Че — и на практике, и в теории — определяется «оптимизмом воли», стремлением до конца использовать и наращивать не иссякший пока импульс «подъема» (революции)[11], и возможности сознания (субъективного фактора) воздействовать на развитие событий…
Очевидно, насколько этот подход, эта ментальность соответствовали пафосу ленинизма — от постановки Лениным проблем революции 1905 года («долг партии — научить революцию») до его предсмертного анализа закономерностей Октября. Вместе с тем у Че установка на отказ от фетишизации материальных предпосылок развития и объективного фактора в целом, категорическое неприятие установки «ждать, пока…» — сочетались с максимальным вниманием к проблеме личности, ее роли и возможностям в революционном процессе; к личности, как средству и как главной цели революции (разотчуждение).
И «антиатлантистский», и революционно-гуманистический комплексы Че определяют его объективную принадлежность тому течению марксистской мысли, расцвет которого пришелся на первую треть XX века. Связанное с именами Р. Люксембург и А. Грамши, Х. Мариатеги и А. Понсе, Л. Троцкого и Д. Лукача течение это к середине 1930-х годов сходит (точнее — было сведено) на нет — во всяком случае в рамках «официального» коммунистического движения. На смену его поискам пришло обоснование «генеральной линии» (и зигзагов сталинской политики) постфактум и катехизис «Краткого курса». Но и двадцать лет спустя «оттепель» данное течение не воскресила. Ни официальные новации XX съезда КПСС, ни неодогмы маоизма, ни полуеретические построения левых структуралистов, ни лево-либеральные и либерально-гуманистические поиски складывающегося еврокоммунизма не отвечали — или прямо противостояли — установкам революционного гуманизма («активизма», «философии практики»). Иначе говоря, идейных союзников, «резонансную камеру» в основных течениях коммунистического движения (и мысли), эволюционировавших в 1950—1960-х годах в разные стороны от революционного марксизма, Че обрести не мог. Но это до определенной степени компенсировалось более интенсивным, чем когда-либо, поиском плоскости опоры в наследстве мыслителей прошлого. А с другой стороны — тем откликом, который нашло «послание» Че в «неокоммунистической» и некоммунистической левой (включая экзистенциалистов, единомышленников Ф. Фанона, европейскую и североамериканскую «новую левую», сторонников Манделя — среди троцкистов и, главное, «повстанческую левую» Латинской Америки и Африки) и, особенно, в новых, послевоенных поколениях.
«Гуманистически-активистским» посылом проникнуты почти все выводы, к которым приходит Гевара в 1964—1966 годах. Выводы, отмеченные неизменным культом правды, героическим стоицизмом и все тем же «оптимизмом воли».
Таковы те основные посылки и «направляющие», вокруг которых складывался «в голове» Че тот «мир перекрещивающихся, сталкивающихся, а иногда и организующихся» идей, которые сам он уподобил в известном письме (Ш. Беттельхейму) «хаосу на первый или второй день творения». Придать этому, к 1967 году достаточно внутренне упорядоченному, «хаосу идей» внешний облик, соответствующий хотя бы «пятому дню творения» Че не успел. И цельность — в глазах мира — его «послания» возникла уже как результат биографии Че, а не его теоретического творчества.
Общий же итог своих отношений с «философией практики» в «кубинские» годы Че Гевара подвел строчкой прощального письма родителям. «Мой марксизм укоренился и очистился», — формулирует он единственную существенную разницу между собою 1956-го и 1965 года.
Из двух наиболее частых вариантов поведения «неофита» — догматического экстремизма (большего католика, чем сам Папа) и сохранения инерции многолетнего поиска, Че безусловно представляет второй. Иначе, наверное, и быть не могло. В том числе и потому, что индивидуальный путь Эрнесто Гевары к марксизму стал своего рода равнодействующей влияния нескольких культурно-политических сред, марксистской мысли трех регионов, нескольких «типовых мотивов» идейно-политического самоопределения. И потому, что внутренняя свобода в выборе своего бытия и своего сознания с ранней юности была его основополагающей максимой.
Признаю, однако, что у тех, кто непосредственно познакомится с выступлениями и статьями Че, могут возникнуть определенные недоумения и сомнения насчет сказанного.
Первое из них касается «не оправданного и не оправдавшегося оптимизма прогнозов Че — будь то уверенность в неизбежности революции в Латинской Америке и в неуклонном росте коммунистической сознательности народа Кубы или гипотеза о возможности — на этой основе — одновременного строительства социализма и коммунизма.
Другое — в связи с тем, что многим представляется главным парадоксом, противоречием, непоследовательностью в установках Гевары. Настойчиво подчеркивая «личность-центричную» систему своего марксизма, любовь к людям как непременное и основополагающее качество революционера, Че одновременно — и много раз — демонстрирует чуть ли не маоистское отношение к человеческим жизням, готовность принести на алтарь освобождения любые жертвы; превращает свою многократно доказанную способность к самопожертвованию в императив для миллионов. И подчеркивая необходимость готовности к лишениям, и требуя участия в добровольном неоплачиваемом труде, и призывая к вооруженной борьбе, которая — как он сам признает — неминуемо потребует «большой крови»… Как все это совмещается с исходной посылкой — и императивом — гуманизма в «проекте Че»?
Обличение «волюнтаристской», «субъективистской», «антигуманистической» и т. д. составляющей «послания» Гевары является общим местом либерально-реформистской и ортодоксально-коммунистической (1956—1991 годов) критики в его адрес. Именно отсюда — считают некоторые из обличителей — вытекает еще один изъян «мира идей» Че: в нем, действительно, почти не представлена тема политической демократии. Из всего этого делается однозначный вывод: Гевара стремился «загнать народ в свой рай», вопреки его, народа воле; навязать народу свои утопии («нового человека» и т. д.), если не физическим принуждением, то принуждением моральным, если не насилием, то силой («гипнозом») примера. Но в любом случае — не желая считаться с реальными, сегодняшними настроениями, мироощущением, слабостями и т. д. большинства, с его правом на эти слабости…
Ответ Че своим будущим критикам в значительной мере содержится в тексте книги. Дискуссия о проблеме «требовательности» — и «права на эгоизм» продолжается. Но кое о чем надо, по-видимому, сказать, используя преимущества, которые дают нам историческая перспектива, взгляд из следующего века, знание того, что и как произошло за истекшие сорок лет.
Во-первых, о мере оправданности «оптимизма разума» — вначале и «оптимизма воли» — до конца.
Да, сегодня мы точно знаем, что волна революционного движения в Латинской Америке, на исходе которой погиб Эрнесто Гевара, и следующая волна этого движения — на стыке 1960-х и 1970-х годов, и третья (центральноамериканская) его волна — разбились (за пределами Кубы), так и не прорвав до конца валы сопротивления статус-кво. Однако не заемным знанием из будущего руководствуются те, кто реально желают изменить настоящее, а не ограничиваться его объяснением, призванным служить оправданием собственного бездействия. Объективная оценка степени их реализма (авантюризма, волюнтаризма и т. п.) требует сопоставления взглядов (и действий) «прогрессоров» с тенденциями их исторического времени. И с этой точки зрения «оптимизм воли» Че представляется совершенно оправданным, а оптимизм интеллекта — уверенность в возможности победы — опирался на вероятностный характер объективного прогноза середины 1950-х.
Как мне приходилось уже писать, главной чертой той, специфической фазы мирового развития (1953—1968), которая пришлась на годы исторического действия Эрнесто Гевары, была «глобальная ситуация высокого уровня альтернативности»[12].
Это были годы, когда страны альтернативного развития — и прежде всего СССР — объективно доказывали свою способность к соревнованию с Западом, будь то в космосе, в становящемся «третьем мире» или на идеологическом и даже экономическом поприще. Годы максимальных темпов и напряженности антиколониальной борьбы в Африке, на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии, во многих странах переросшей в борьбу за полную политическую независимость и свободный выбор пути развития. Годы начала второй национально-революционной войны во Вьетнаме и поисков новых путей антикапиталистической борьбы на Западе, созревания «гроздьев гнева» 1968 года…
На острие же этого, третьего за XX век подъема борьбы против системного статус-кво оказалась в 1957—1962 годах именно Латинская Америка, где закономерности и тенденции, порожденные ситуацией глобальной альтернативности развития, преломлялись и умножались импульсами, шедшими от ситуации пика альтернативности в развитии региона…
«Затянувшийся на десятилетия кризис структур — прибегну к самоцитированию — вступал в свою решающую фазу… Возникла объективная возможность полярного решения комплекса проблем и противоречий “среднеразвитого зависимого капитализма”. Эта историческая ситуация превращала народы далекого (от прежних магистралей исторического прогресса), “экзотического” континента в современников и субъектов глобального развития. “Сто лет одиночества” остались позади. История и здесь обретала общечеловеческое дыхание, упиралась в глобальные структуры и новейшие проблемы мира, в равнодействующую решения которых Латинская Америка была призвана внести свой вклад — своими культурой, мыслью, действием…
Именно эта историческая атмосфера рождала восприятие революции как “рычага” и одновременно — “точки опоры” решения проклятых вопросов прошлого и настоящего; как тотального освобождения — от нищеты, унижения, отчуждения, покорности, догм. И то ощущение полной внутренней свободы в определении своей судьбы, в противостоянии астме и заемному здравому смыслу, единовластию северной империи и — впоследствии — единомыслию “реал-социализма”, которые сформировали Че как личность, как образ, как идеал»[13].
Иначе говоря, то, к чему призывал Гевара и что он предсказывал, вполне вмещалось в рамки «объективно возможного». Тогда…
Однако критики из лагеря «антиволюнтаристского гуманизма» могут возразить, что в подобной ситуации как раз и не надо было вооруженной борьбой пришпоривать ход событий. Раз объективные условия в целом благополучно созревают, надо дожидаться полной их зрелости, а не форсировать ход событий кровью и жертвами…
Чтобы понять логику Че[14], надо взглянуть на проблему с другой стороны. Даже с двух.
Во-первых, механизм народной революции второй половины XX века[15], перерастания антиколониальных и антидиктаторских (а впоследствии и «либертарных» — à la 1968 год) движений в борьбу за альтернативный — зависимости и капитализму — путь развития оказался иным, нежели соответствующие «механизмы», известные из истории 1917—1923 или 1944—1949 годов. Возникали многочисленные факторы социальной и политической блокировки начавшегося процесса[16]. Они дополнялись внешней его блокировкой — народные революции зарождались и развивались в отдалении от евразийского ядра альтернативного развития (а в Латинской Америке — и в непосредственной близости от противостоящего ему полюса силы). Все это означало, что инициирующая сила и деблокирующая роль субъективного фактора движения объективно возрастала, превращалась в непременное условие победы движения.
Но было еще одно обстоятельство, заставлявшее революционеров «третьего мира» торопиться, подчас действительно жертвуя собой, своими товарищами, экономическими и иными интересами стран «альтернативного» («социалистического») блока. Речь идет о той дискретности исторического развития, осознание которой пришло к Че после Карибского кризиса, тех трудностей и поражений, с которыми столкнулись революционные и освободительные движения в Латинской Америке и Тропической Африке в 1962—1964 годах. Затем осознание это было усилено отмежеванием Че от теории и практики «реального социализма», расколом мирового коммунистического движения, «одиночеством Вьетнама». Возлагать в подобной ситуации все — или главные — надежды на «поступательный ход исторического развития», а по сути — на «развитие производительных сил», под которыми с середины 1930-х неизменно подразумевался лишь материальный их элемент, не считаясь с вероятностью глобального перехода империализма в контрнаступление и реставрации капитализма в Восточной Европе, — значило для Че и его единомышленников предать интересы человечества и дело своей жизни. А жертвы, которых требовала борьба (если они станут результатом сознательного выбора народа) представлялись им — на фоне гекатомб в Алжире, Гватемале, Конго, Индонезии, Вьетнаме — тяжелой, но неизбежной ценой освобождения, гарантией от будущих гекатомб…
Проблемы «неоправданных оптимизмов» (разума и воли) Че, его «волюнтаризма» и субъективизма («нетерпения»), его проповеди «готовности к жертвам и крови» связаны друг с другом настолько тесно и органично, что любая попытка отделить их друг от друга (в жизни и при анализе) была бы искусственной. А вот с вопросом об отношении Эрнесто Гевары к проблематике политической демократии и со «смежной» темой отношения революционеров, «народа» к течениям нереволюционной (левоцентристской, центристской, буржуазной) оппозиции дело обстоит, мне кажется, по-иному.
Места для этой тематики в «хаосе идей» Че, действительно, не нашлось. Есть борьба против империалистического господства и диктаторских режимов, есть революции и национально-освободительные войны, борьба за землю и воспитание сознания, личность и классы, эксплуатация и отчуждение, единство Латинской Америки и народов «третьего мира», проблемы социалистического строительства и отношения между «Югом» и «социалистическими странами». А вот тематика политической демократии, проблемы и противоречия борьбы за нее почти отсутствуют, хотя рядом с ними, вокруг них — множество вопросов, Геварой поставленных.
Соблазн намертво соединить этот изъян с проблемами, о которых шла речь чуть раньше, велик. И все же связь эта далеко не абсолютна, не безусловна…
Напомню, что определенная маргинализация тематики политической демократии (и более широко — политического устройства общества) была свойственна в ту пору — вплоть до 1973 года — отнюдь не только Че и его единомышленникам, но и всему «мэйнстриму» общественной мысли региона.
Это потом, после установления на значительной части региона «авторитарно-бюрократических» (квазифашистских) режимов — и в ходе борьбы против них — проблемы политического устройства и борьбы за политическую демократию оказались в центре внимания политики, науки, теории. При жизни же Че такими фокусирующими проблемами были борьба против империализма — и пути социальных преобразований.
Как известно, в постколониальной Латинской Америке вопросы политического устройства, политических институтов и т. д. во многом стояли и решались по-иному, нежели в Европе XIX—XX веков; с середины же прошлого столетия лозунги политической (электоральной) демократии чаще использовались правыми силами, чем реформаторами или революционерами. С неоднозначностью, «запутанностью» создавшейся вокруг этого ситуации Эрнесто Гевара в полной мере столкнулся еще в дни своего отрочества и юности (феномен перонизма[17]); именно она в большей, чем какой-либо иной «единичный» фактор, обусловила особенности его политической биографии во второй половине 1940-х и в начале 1950-х годов…
Надо, очевидно, учитывать и отпечаток, наложенный двумя годами вооруженной борьбы с ее императивом максимальной централизации (и даже персонализации) руководства. И все же столь слабое внимание к проблемам послереволюционного политического бытия при огромном внимании к теме политического сознания (и бытия социально-экономического) говорят, мне кажется, о реальном изъяне «мира идей» Че — и как революционера, и как мыслителя. И изъяне неслучайном: он наложил отпечаток и на решение Геварой таких вроде бы далеко отстоявших друг от друга вопросов, как проблема «тактических союзников» — и отношение к СССР.
В текстах Че вопрос о союзе — даже временном — с нереволюционными группами и течениями оппозиции не ставится; более того, сама возможность такого союза по существу отвергается — идет ли речь о «буржуазии», оппозиционных военных, либеральных политических течениях и т. п. Эти установки контрастируют с отсутствием каких-либо моментов сектантства в идеологическом плане — или применительно к отношениям между левыми, или в отношениях «индивидуального» и личностного плана.
Очевидно, что за этой линией — выводы, сделанные Че из опыта Аргентины, Гватемалы, частично — Мексики и, конечно, самой Кубы (1958—1961 годы). И прежде всего, сама фокусировка проблематики борьбы на завоевании полноты политической власти последовательно революционными силами, способными жестко противостоять США и «спрямить путь» исторического развития. Вообще закономерностью большинства революционных (и «смежных») процессов XX века было сужение движения в его наступательной фазе и, напротив, расширение его (и его союзников) фронта — в ситуации обороны (против абсолютизма, «белых», фашистов, империалистической агрессии и т. п.). И следуя — в фазе подъема — этой линии на Кубе и в Латинской Америке, Че не грешил против опыта и уроков прошлого: просто он «не хотел — и не умел — лгать», то есть призывать к единству, держа в уме известную установку: «сегодня — союзники, а завтра посмотрим, кто кого расстреляет».
Вместе с тем императив завоевания и упрочнения политической демократии, сохранения и развития ее институтов и ценностей, бесспорно, предполагал борьбу за широту союзов. Иными словами, установка исключительно на боевой союз единомышленников («левый фронт») и игнорирование проблем политического плюрализма, электоральной демократии и т. д. оказывались достаточно органически связанными. В итоге стратегические выводы Че — и в вопросе об антиимпериализме латиноамериканской буржуазии, и относительно объективного характера победоносной революции в регионе — были подтверждены историей. Но игнорирование (или маргинализация) проблем политической демократии и союзов с демократическими движениями центра и «левого центра», особенно в новой обстановке 1970-х годов, облегчило наступление правой и крайней правой. Обстановка менялась куда быстрее, чем установки…
«Невнимание» к проблематике политической демократии отразилось и на решении Геварой такой специфической, но весьма для него важной проблемы, как отношение к СССР — его прошлому, настоящему и будущему, оценке его роли в мире и для мира. Простым, прямолинейным данное отношение и его эволюцию при всем желании не назовешь.
В середине 1950-х годов именно через интерес и восторженное отношение к странам «за железным занавесом» (прежде всего как к противовесу империализму США) проходил один из магистральных путей Эрнесто Гевары к социализму и марксизму. Такие вопросы, как сталинизм, XX съезд КПСС и т. п. для него, по-видимому, попросту не существовали; пропасти между псевдореволюционной, псевдоинтернационалистической риторикой и имперско-бюрократической практикой он не ощущал. И, вообще, Гевара, по-видимому, руководствовался в те годы логикой: «слушай врага и знай, что истина — в обратном». Вся история СССР воспринималась им тогда как прямое продолжение Октябрьской революции (восторженное отношение к которой Гевара сохранял до конца жизни) и победы над фашизмом.
Это видение и эти оценки сохранялись и в годы партизанской борьбы, и в первый послевоенный год. А затем последовательно интернационалистская позиция, занятая СССР (Хрущевым) в отношении Кубинской революции, большая и — в материальном плане — совершенно бескорыстная помощь, оказанная ей; поведение «sovieticos» на Кубе — все это еще более усилило элементы энтузиазма в отношении Че к СССР, его людям[18]. В 1960—1962 годах он, действительно, был едва ли не главным архитектором кубинско-советской дружбы, председателем Общества дружбы Куба—СССР и т. д.
И все же задолго до Карибского кризиса восприятие Геварой ряда советских реалий становилось критическим. Здесь сыграли свою роль и непосредственное знакомство с этими реалиями в ходе визитов в СССР в 1960-м и 1962 годах, и сомнения, возникавшие по поводу определенных аспектов внешней политики СССР и полемики КПСС — КПК, и, наверное, раздумья над прочитанной литературой… Сам же кризис, точнее позиция, занятая советским руководством на втором его этапе, превратила сомнения в грустную уверенность: на смену романтике «братской солидарности единомышленников» приходил реализм «необходимого союза различных»…
Одновременно быстро менялась оценка внутренней ситуации в СССР — по мере все более категорического неприятия советского толкования марксизма и положения дел на «идеологическом фронте» в целом, все более глубокого знакомства с социально-экономической моделью СССР. Сначала под сомнение была поставлена возможность достижения — в рамках этой модели — коммунизма (1963—1964 годы), а затем — уже с конца 1964-го, а, особенно, в 1965—1966 годах — и совместимость ее с социалистическими элементами системы.
Так или иначе в 1964—1966 годах и в открытых, и особенно в закрытых текстах и выступлениях Че появляются многочисленные, прямые и косвенные выражения несогласия как с отдельными аспектами идеологической, культурной, социально-экономической («полурыночной»), внешнеполитической и т. п. линии СССР—КПСС, так и с постнэповской моделью в целом, критика привилегий бюрократии, социального неравенства, отстранения трудящихся от участия в планировании, неадекватности культурной политики и т. п. Но по-прежнему нет — ни в каком ракурсе — ни упоминаний о сталинизме (как структурном феномене), ни о ситуации с политической демократией в СССР, о связи отмечаемых им феноменов догматизма, бюрократизации, отчуждения и т. п. с антидемократизмом политического устройства страны…
Проще всего, как уже отмечалось выше, объяснить все это реалиями политической жизни на самой Кубе 1960—1966 годов. Но, думается, проблема шире и глубже. Она — в основе своей — достаточно традиционна для мысли левых, но до сих пор не решена. В отношении Че лично с учетом его антидогматизма и «антикопирования», решающего значения, придававшемся им проблеме личности и ее отчуждения, она была поставлена в левой литературе Запада (К. Кароль и др.) еще несколько десятилетий назад, но сколько-нибудь полного и непротиворечивого освещения, по-моему, до сих пор не получила.
Подводя итоги, можно, думается, сделать два сугубо «разнокалиберных» вывода:
1. «Ядрами» специфического идейно-теоретического комплекса марксизма Эрнесто Гевары предстают:
с одной стороны, оптимизм разума, воли (и прогноза); уверенность в необходимости и возможности деблокирующего и «спрямляющего» воздействия субъективного фактора истории на ее объективное развитие в национальном, региональном и глобальном масштабах;
с другой — установки революционного гуманизма, проповедь «нового человека», признание разотчуждения личности главной, конечной целью революционно-освободительной борьбы и коммунистического строительства.
Между этими двумя определяющими компонентами «геваризма» не существовало (тогда) противоречия, «не было проблемы».
2. Напротив, такое противоречие возникло между концепцией Гевары, взятой в целом, — и «белым пятном», образовавшимся в ее рамках вокруг вопроса о политическом устройстве общества (особенно — послереволюционного), проблемы политической демократии. Проблемы «частичной», но, как показал последующий ход событий, исключительно важной. С этим «зиянием» в теории оказались связаны и изъяны в постановке и решениях Геварой проблем современного ему советского общества — с одной стороны, и решения проблемы союзников (в особенности — в оборонительных фазах борьбы) — с другой.
Вместе с тем представляется, что изъян (уход от проблемы), о котором идет речь, не присущ «геваризму» органически. В принципе включение «демократического комплекса» в концепцию Че возможно; он совместим с обоими ее «ядрами» — и «активистским», и гуманистическим[19]. Более того, включение проблематики демократической борьбы и развития посткапиталистической демократии в эту концепцию усилило бы ее цельность и действенность.
Но это уже — мудрость задним числом…
В заключение стоит на момент вернуться из «мира проблем» к «миру личности» Эрнесто Гевары — революционера «с наибольшей полнотой воплотившего в себе в наше время качества человека» (Ж.-П. Сартр). Вернуться, чтобы напомнить о том, в какой ситуации писались строки и произносились речи Эрнесто Гевары, о том, что не было в них слов, которые так или иначе не воплотились бы в его дела. Будь то рассуждения о добровольном (неоплачиваемом) труде или о борьбе «насмерть» против привилегий руководителей, о коммунистическом сознании или о тяготах и жертвах партизанской борьбы, об интернационализме мысли и действия или о значении «проповеди примером».
И так — до самого конца, когда, встречая пули палача, Че последним в жизни сознательным движением прикусил себе руку — чтобы не вырвался непроизвольный крик боли…
[1] Взято из отечественных «масс-медиа».
[2] Каждое из этих определений содержит крупицу — или увесистый кусок — истины. Но даже объединенные вместе представления об истинном Геваре они не дают.
[3] См. об этом: «Свободная мысль». 1998. № 7. С. 38—50; № 9—12. С. 92—99; «Свободная мысль-XXI». 2003. № 9. С. 53—55
[4] Такие, как культ правды и дела (противопоставленного пустословию), безразличие к материальным благам и страсть к чтению и познанию, абсолютность самостоятельности выбора, нонконформизм, сочувствие чужому страданию, редкое личное мужество и упорство (воспитанные астмой и страстью преодолеть налагаемые ею ограничения).
[5] Символами этого могут служить и ночные министерские семинары по «Капиталу», организованные Че, и — ночные же — классы по высшей математике, и тома книг в боливийском рюкзаке Че (опытные туристы оценят это по достоинству) — тексты Райта Миллса, Лукача, Троцкого, стихи Л. Фелипе и др.
[6] Об этом вспоминают все, кто знал его. Именно книга, а не оружие, в его руках — непременный атрибут описаний Че в мемуарах о «его» войнах, о его встречах со знаменитостями и т. д.
[7] В списке значатся Маркс, Энгельс, Ленин, Троцкий, Сталин, Мао, Меринг, Плеханов, Дж. Рид, Малькольм «Х.» (США), Мондольфо (Италия), Лукач, Альтюссер, Райт Миллс, Клаузевиц, Гегель, Хосе Гаос, Джордано Бруно, Эразм Роттердамский, Лукреций, Гомер, Х. Марти, Шекспир, Гете, Гарсиа Лорка, Гойтисоло, Болеслав Левин (биография Тупак Амару), Х. Кортасар и многие другие. Список заканчивается — уже в Боливии — Ф. Ницше («Секретные силы»).
[8] В конце 1961-го — начале 1962 годов Гевару вместе с большинством других лидеров и активистов «Движения 26 июля» как «ревизиониста» оттирают от политики (!) выходцы из традиционной компартии (PSP).
[9] Центральные события этого периода — полет Ю. Гагарина и Плайя Хирон (апрель 1961 года).
[10] Исключением в данном плане могло быть знакомство Че с марксовыми «Экономико-философскими рукописями 1844 г.» — вот уж где открылись «ставни в собственном доме»!
[11] Решающее, принципиальное значение имела в этом плане поддержка Вьетнама; победа которого должна была, помимо прочего, опровергнуть неизбежность выбора между статус-кво и Третьей мировой войной.
[12] См. «Свободная мысль», 1998, №7, стр.39—40.
[13] Там же, стр. 40.
[14] То есть логику «спрямления» пути, форсированного «наращивания» объективных предпосылок под воздействием субъективного фактора развития.
[15] Характеристику этого типа революций см.: «Развивающиеся страны в современном мире. Пути революционного процесса». М., 1986. С. 248—249, 264—267.
[16] См. «Латинская Америка». 1977. № 6. С. 133—134.
[17] Авторитарный режим Перона проводил автономистскую политику по отношению к «Северу» и «социальную» — внутри страны (что обеспечило ему поддержку городской бедноты). С либеральными же лозунгами тогда выступали олигархия, интеллигенция и посольство США.
[18] См. «Свободная мысль-ХХI». 2003. № 9. С. 52.
[19] А вот решения, основанные на выжидании, «этапизме», абсолютизации роли «объективного фактора», с геваризмом, действительно, несовместимы.
02 сентября 2005, 06:00 Кива Майданик
http://www.polit.ru/research/2005/09/02/gevara.html
Из предисловия к книге "Эрнесто Че Гевара. Избранные статьи, выступления и главы"Сегодня в массовом сознании существует по сути два различных восприятия личности Эрнесто Че Гевары: как народного героя, человека действия в глобальном масштабе или же как честного, талантливого политика, пропагандиста лево-марксистского толка. Однако оба этих восприятия оказываются заведомо неполными, представляя лишь одну из сторон личности Че Гевары. «Полит.ру» публикует работу Кивы Майданика, кандидата исторических наук, ведущего научного сотрудника Института мировой экономики и международных отношений РАН, «В мире идей Эрнесто Гевары», в которой автор предлагает комплексный подход, основанный на изучении идей и мыслей Че Гевары в процессе их становления на протяжении всей его жизни. Именно такая точка зрения, по мысли автора, позволяет соединить два образа, существующих в массовом сознании, поскольку практически каждая теоретическая мысль Че Гевары была воплощена им в жизнь. Настоящая работа легла в основу предисловия к книге «Эрнесто Че Гевара. Избранные статьи, выступления и главы», готовящейся к выходу в издательстве «Культурная революция» и представляющей собой сборник работ Че Гевары. Статья также опубликована в новом номере журнала «Свободная мысль – XXI» (2005. № 9).
Представлять читателю сборник «статей, выступлений и писем» — всегда дело сложное: слишком легко сбиться на пересказ и таким образом «сплющить», обеднить содержание книги, и тем самым — помимо прочего — лишить читателя радости первой личной встречи (и притупить его интерес к ней).
Применительно же к наследию Эрнесто Гевары — как и иных марксистов прошлого — трудность эта усугубляется и тем, что в современной России марксизм «не в моде». Истины XIX или XX века по распространенному мнению (во многом справедливому) сегодня перестали быть таковыми. (А многими марксизм и за бывшую истину не почитается). Постмодернисты теоретически отрицают научную ценность любых «тотализирующих концепций», а «нормальные» люди точно знают, что читать стоит только детективы и рекламные объявления.
Спрашивается, зачем же (в переводе на нормативную лексику) сегодня тратить время на автора, убежденного в истинности марксизма, его объяснения мира и его прогнозов на будущее? А убежденность эта, сначала — романтическая (найденная, наконец, истина), потом — как реалистическое руководство к действию, впоследствии — «аналитическая» и, наконец, стоическая — пронизывает всё, что было написано, сказано, сделано Эрнесто Геварой (никогда, правда, не превращаясь для него в догму раз навсегда познанной истины. «Но об этом — потом»).
Так уж лучше — говорю о тех, кто не уверен, что Че — это кличка бандита, людоеда, кровожадного фанатика, авантюриста-террориста, сердцееда, персонажа комиксов и т. п.[1] — почитать о жизненном пути легендарного революционера через страны и континенты, о его делах — на войнах и вокруг власти (один «уход» из нее чего стоит!), чем о сказанном и написанном им. Да и вообще, что понимал в теории и что мог дать теории Гевара — самоучка, дилетант, любитель поговорить и пострелять? И разве не знаем мы, чем «всё это» закончилось — и для него самого, и для теории, и «вообще»?
Я намеренно смешал воедино голоса россиян разных настроений и поколений. Впрочем, и в «большом мире» из «триады» Че — личность, путь, идеи — последний компонент не являлся и не является ни наиболее известным, ни самым мощным — по силе, долговременности и массовости воздействия.
Но вместе с тем именно этот идейно-теоретический вектор «послания» придает остальным двум историческое объяснение, подлинный исторический смысл, «знак» перед абсолютной величиной. Без него меньшей становится и сама эта величина; вне этого компонента легче воспринять — или изобразить — Гевару лишь как «героического партизана» или современного Савонаролу; искателя приключений, «не способного к созидательной деятельности», или донкихотствующего мечтателя[2].
Или — жестче: Эрнесто Гевара, лишенный пути (реальной биографии, жизненных «выборов»), — это честный, талантливый политик, организатор, пропагандист лево-марксистского толка, не чуждый теоретизирования, не удовлетворенный ритуальными ответами на «проклятые вопросы» реальной жизни.
А Че вне своего теоретического поиска — герой; что-то вроде Чапаева глобального масштаба; человек действия, последовательно противостоящий и «мировому империализму», и — объективно — выжидающему («зрелости предпосылок») большинству в рядах своих «вроде бы единомышленников».
Но лишь соединение одного с другим придает полнокровный смысл и тому, и другому, мысли и действию; позволяет понять глубину, смелость и — через несколько опосредующих звеньев — актуальность его теоретического поиска. И конечный смысл того, что стояло за многообразием интересов Че и географией его передвижений по глобусу, за бескомпромиссностью его требовательности к себе и соратникам, за его сегодняшней востребованностью[3].
И точно так же можно, наверное, сказать, что сугубо незаурядные личные качества Эрнесто Гевары, так выделявшие его из числа сверстников[4], могли воплотиться и в совсем иной биографии (врача или исследователя, путешественника, благородного бандита или тайного агента) — если бы не то воздействие духовного (теоретического) поиска, которое в огромной мере определило выбор пути. Пути, придавшего этим качествам ту огранку, которая и создала образ Че, третий и, быть может, самый долгосрочный компонент «триады»…
Все это и возвращает непосредственно к проблеме формирования взглядов Эрнесто Гевары, к общей оценке идейно-теоретического наследства Че.
Начать, пожалуй, СТОИТ с того, что медик по университетскому образованию, Эрнесто Гевара с раннего детства (астма!) и до последних буквально дней жизни и борьбы был одержим жаждой знания[5]. И прежде всего был страстным читателем и почитателем книг[6]. Наверное, большую часть написанного им составляют выписки, заметки, словари (философский и др.), которые оседали у него после чтения и размышления о прочитанном. Определенное представление об этом дает список авторов, книги которых прочитал Че в последние месяцы своей жизни — в Конго, Танзании, Праге, на Кубе (август — октябрь 1966 года) и в Боливии, между боями и между двумя войнами[7].
Когда Эрнесто (Тете) Геваре было 15 лет, в этом «широком бредне» (испано- и франкоязычном) впервые оказались работы Маркса и Энгельса. Мало что поняв в них тогда, он вернулся к Марксу (и встретился с Лениным) четыре года спустя, в университете. И хотя на этот раз Гевара разобрался в содержании прочитанного и даже поставил Маркса в один ряд со всегда высоко ценимым им Фрейдом, — решающей, «озаряющей» эта встреча в ту пору (1948 год) не стала. Специфическая, связанная прежде всего с феноменом перонизма ситуация в Аргентине не способствовала «открытию ставен в собственном доме». Ни через осмысление социальной борьбы в стране, ни через личное участие в борьбе политической Гевара «выйти на Маркса» тогда не мог (немалую роль тут сыграли и особенности компартии Аргентины — оплота «догматизма и начетничества» в коммунистическом движении региона). А на веру он уже в те годы ничего не принимал.
Восприятие марксизма как «своей истины», ответа на свои вопросы пришло к ироничному аргентинцу позднее — в ходе и в результате его странствий 1950—1953 годов по Латинской Америке. Они и послужили для него тем личным опытом, который превратил знания, данные чтением, в мировоззрение. Важно подчеркнуть, что Гевара пришел к марксизму индивидуально — и через первоисточники (не «за компанию» и не через учебники). Пришел, ведомый двумя главными импульсами: гуманистическим (социально-гуманистическим), от непримиримости к «страданию бедных», к угнетению, к попранию и утрате человеческого достоинства, — и антиимпериалистическим (антисевероамериканским — это, очевидно и был первичный импульс, превративший богемистого книжника-бродягу, «ни в малейшей мере не участвовавшего в политической и студенческой борьбе в своей стране», в бунтаря).
К концу 1953 года в Гватемале 25-летний Эрнесто Гевара осознает себя революционером — и социалистом. Еще через год в письме к матери непочтительный скептик и постоянный спорщик пишет о своих коммунистических убеждениях. Первый этап поиска заканчивался. Путь к своей истине был долог, зато, как показало будущее, основателен. Но отнюдь не завершен: сразу же — сначала в Гватемале, затем в Мексике, в одиночку, потом — параллельно с военной подготовкой (с Кастро и его соратниками) Эрнесто Гевара углубленно изучает марксистскую литературу, включая тексты по философии и политэкономии.
О становлении Гевары (с середины 1956 года — уже Че) как марксиста дают представление некоторые из писем. И известный, едва не ставший фатальным для судьбы революционера эпизод, когда, вопреки жестким указаниям Фиделя Кастро, после ареста аргентинец на допросе в мексиканской полиции утвердительно ответил на вопрос: «Есть ли тут марксисты?» («Я не мог солгать», — объяснил он потом Фиделю…)
Таким — убежденным и самостоятельно пришедшим к своему мировоззрению марксистом — вступал Че в Кубинскую революцию. Вступал «левофланговым» 82-х смельчаков с «Гранмы»…
Два года вооруженной борьбы сыграли свою роль в становлении Че как марксиста (и коммуниста). Оно происходило в ходе первого знакомства Че с реальностями социальной борьбы (крестьянства) и борьбы внутриполитической, через нараставшую интенсивность его связей с кадрами компартии (PSP) — и, опять-таки, через чтение. К этому времени относятся, по-видимому, и рождение осознанного антидогматизма Гевары, и ригоризм его «стиля», и эскиз того, что через пару лет станет по существу теорией латиноамериканской революции. Но пока все это — между прочим, между боями, в которых Гевара участвует как постоянный боец авангарда, лучший командир Повстанческой Армии, ближайший помощник Фиделя (особенно в 1958 году).
В первый год после победы Кубинской революции Че, подчиняясь тактической линии Фиделя, практически не выступает ни как марксист, ни вообще как «теоретик слова». Его теория — в его делах, он — на «острие копья» перерастающей, «перманентной» Кубинской революции и ее полномочный представитель в «третьем мире», а затем — в странах «реального социализма».
Ситуация довольно резко изменяется в 1960—1961 годах.
Именно Че становится провозвестником и теоретиком перерастания Кубинской революции: за много месяцев до «официального» объявления о ее социалистическом характере (16 апреля 1961 года) он по существу уже говорит об этом — и на Кубе, и в Москве, избегая лишь самого слова-определения.
Гевара продолжает начатый ранее теоретический анализ Кубинской революции, ее уроков для Латинской Америки, развития ее новых международных связей. Впоследствии многие его выступления будут посвящены экономическим, «административным», идеологическим («воспитательным»), в меньшей мере — политическим проблемам социалистического строительства на Кубе[8].
Уже тогда — через начавшуюся (в 1961—1962 годах) полемику в левом движении региона — Че выходит к проблематике, которой суждено будет стать главной, узловой в его марксизме: к вопросам о соотношении объективных условий и действия исторических субъектов, о роли личности/сознания в выборе исторической альтернативы, к теме революционного гуманизма…
Мысль Гевары постепенно, но неуклонно движется к границам тогдашнего «официального марксизма», по существу вступая уже в противоречие с некоторыми — тоже официальными — его новациями 1950-х годов и находя точки опоры в «активистском» марксизме первой трети XX века. Эта двойственность теоретической эволюции («движение без выхода за пределы») в значительной мере была обусловлена поступательным развитием событий на Кубе, в Латинской Америке и в мире в 1959—1961 годах: альтернативный капитализму и колониализму процесс все еще развивался по восходящей[9]. Отражением этой ситуации и стало то сочетание «оптимизма воли» и «оптимизма разума», которым проникнуты выступления и статьи Че в 1960—1961 годах.
Конец 1962-го и, особенно, 1963 год вновь изменяют положение: читатель без труда убедится в том, что в эти годы общие теоретические поиски Че выходят за границы «марксистско-ленинского» единомыслия. С 1963 года Гевара вступает в ту («экономическую») дискуссию, которая окончательно определяет его место во «внутримарксистской» идейной борьбе и трактовке теории. Еретическое, бунтарское, стоическое начала в его теоретическом мироощущении окончательно становятся ведущими, что делает еще более бескомпромиссным «оптимизм воли» революционера.
Конечно не только — и не столько — «теоретическое чтение» (ночное) объясняет этот сдвиг[10]. Главным стимулом новых «поисков и находок» служил сам ход событий, ситуация «встречного боя» (1962—1968), сменявшая в регионе и мире фазу поступательного подъема освободительного движения и альтернативного развития. Планы латиноамериканских революционеров 1962—1963 годов остаются нереализованными. В дни и недели Карибского кризиса США жестко обозначают границы своего отступления, а СССР — границы своей поддержки революционных движений региона и (по убеждению Че) мира, что заставляет Гевару по-новому взглянуть на стратегию мирного сосуществования. Сомнения в правильности курса строительства нового общества в СССР (и в переносе его на Кубу) становятся все более глубокими и теоретичными, постепенно перерастая в уверенность «no es eso!» («это не то»!) — и в разработку соответствующей альтернативы. Раскол мирового коммунистического движения воспринимается как свершившийся факт. На самой Кубе стихийный стремительный рост сознательности народных масс замедляется, наталкиваясь — на разных уровнях — и на «свойства человеческой натуры», и на трудности снабжения, и на неистребимость бюрократии, и на влияние советских учебников… Перед лицом всех этих проблем и их возможных альтернативных решений выбор Че — и на практике, и в теории — определяется «оптимизмом воли», стремлением до конца использовать и наращивать не иссякший пока импульс «подъема» (революции)[11], и возможности сознания (субъективного фактора) воздействовать на развитие событий…
Очевидно, насколько этот подход, эта ментальность соответствовали пафосу ленинизма — от постановки Лениным проблем революции 1905 года («долг партии — научить революцию») до его предсмертного анализа закономерностей Октября. Вместе с тем у Че установка на отказ от фетишизации материальных предпосылок развития и объективного фактора в целом, категорическое неприятие установки «ждать, пока…» — сочетались с максимальным вниманием к проблеме личности, ее роли и возможностям в революционном процессе; к личности, как средству и как главной цели революции (разотчуждение).
И «антиатлантистский», и революционно-гуманистический комплексы Че определяют его объективную принадлежность тому течению марксистской мысли, расцвет которого пришелся на первую треть XX века. Связанное с именами Р. Люксембург и А. Грамши, Х. Мариатеги и А. Понсе, Л. Троцкого и Д. Лукача течение это к середине 1930-х годов сходит (точнее — было сведено) на нет — во всяком случае в рамках «официального» коммунистического движения. На смену его поискам пришло обоснование «генеральной линии» (и зигзагов сталинской политики) постфактум и катехизис «Краткого курса». Но и двадцать лет спустя «оттепель» данное течение не воскресила. Ни официальные новации XX съезда КПСС, ни неодогмы маоизма, ни полуеретические построения левых структуралистов, ни лево-либеральные и либерально-гуманистические поиски складывающегося еврокоммунизма не отвечали — или прямо противостояли — установкам революционного гуманизма («активизма», «философии практики»). Иначе говоря, идейных союзников, «резонансную камеру» в основных течениях коммунистического движения (и мысли), эволюционировавших в 1950—1960-х годах в разные стороны от революционного марксизма, Че обрести не мог. Но это до определенной степени компенсировалось более интенсивным, чем когда-либо, поиском плоскости опоры в наследстве мыслителей прошлого. А с другой стороны — тем откликом, который нашло «послание» Че в «неокоммунистической» и некоммунистической левой (включая экзистенциалистов, единомышленников Ф. Фанона, европейскую и североамериканскую «новую левую», сторонников Манделя — среди троцкистов и, главное, «повстанческую левую» Латинской Америки и Африки) и, особенно, в новых, послевоенных поколениях.
«Гуманистически-активистским» посылом проникнуты почти все выводы, к которым приходит Гевара в 1964—1966 годах. Выводы, отмеченные неизменным культом правды, героическим стоицизмом и все тем же «оптимизмом воли».
Таковы те основные посылки и «направляющие», вокруг которых складывался «в голове» Че тот «мир перекрещивающихся, сталкивающихся, а иногда и организующихся» идей, которые сам он уподобил в известном письме (Ш. Беттельхейму) «хаосу на первый или второй день творения». Придать этому, к 1967 году достаточно внутренне упорядоченному, «хаосу идей» внешний облик, соответствующий хотя бы «пятому дню творения» Че не успел. И цельность — в глазах мира — его «послания» возникла уже как результат биографии Че, а не его теоретического творчества.
Общий же итог своих отношений с «философией практики» в «кубинские» годы Че Гевара подвел строчкой прощального письма родителям. «Мой марксизм укоренился и очистился», — формулирует он единственную существенную разницу между собою 1956-го и 1965 года.
Из двух наиболее частых вариантов поведения «неофита» — догматического экстремизма (большего католика, чем сам Папа) и сохранения инерции многолетнего поиска, Че безусловно представляет второй. Иначе, наверное, и быть не могло. В том числе и потому, что индивидуальный путь Эрнесто Гевары к марксизму стал своего рода равнодействующей влияния нескольких культурно-политических сред, марксистской мысли трех регионов, нескольких «типовых мотивов» идейно-политического самоопределения. И потому, что внутренняя свобода в выборе своего бытия и своего сознания с ранней юности была его основополагающей максимой.
Признаю, однако, что у тех, кто непосредственно познакомится с выступлениями и статьями Че, могут возникнуть определенные недоумения и сомнения насчет сказанного.
Первое из них касается «не оправданного и не оправдавшегося оптимизма прогнозов Че — будь то уверенность в неизбежности революции в Латинской Америке и в неуклонном росте коммунистической сознательности народа Кубы или гипотеза о возможности — на этой основе — одновременного строительства социализма и коммунизма.
Другое — в связи с тем, что многим представляется главным парадоксом, противоречием, непоследовательностью в установках Гевары. Настойчиво подчеркивая «личность-центричную» систему своего марксизма, любовь к людям как непременное и основополагающее качество революционера, Че одновременно — и много раз — демонстрирует чуть ли не маоистское отношение к человеческим жизням, готовность принести на алтарь освобождения любые жертвы; превращает свою многократно доказанную способность к самопожертвованию в императив для миллионов. И подчеркивая необходимость готовности к лишениям, и требуя участия в добровольном неоплачиваемом труде, и призывая к вооруженной борьбе, которая — как он сам признает — неминуемо потребует «большой крови»… Как все это совмещается с исходной посылкой — и императивом — гуманизма в «проекте Че»?
Обличение «волюнтаристской», «субъективистской», «антигуманистической» и т. д. составляющей «послания» Гевары является общим местом либерально-реформистской и ортодоксально-коммунистической (1956—1991 годов) критики в его адрес. Именно отсюда — считают некоторые из обличителей — вытекает еще один изъян «мира идей» Че: в нем, действительно, почти не представлена тема политической демократии. Из всего этого делается однозначный вывод: Гевара стремился «загнать народ в свой рай», вопреки его, народа воле; навязать народу свои утопии («нового человека» и т. д.), если не физическим принуждением, то принуждением моральным, если не насилием, то силой («гипнозом») примера. Но в любом случае — не желая считаться с реальными, сегодняшними настроениями, мироощущением, слабостями и т. д. большинства, с его правом на эти слабости…
Ответ Че своим будущим критикам в значительной мере содержится в тексте книги. Дискуссия о проблеме «требовательности» — и «права на эгоизм» продолжается. Но кое о чем надо, по-видимому, сказать, используя преимущества, которые дают нам историческая перспектива, взгляд из следующего века, знание того, что и как произошло за истекшие сорок лет.
Во-первых, о мере оправданности «оптимизма разума» — вначале и «оптимизма воли» — до конца.
Да, сегодня мы точно знаем, что волна революционного движения в Латинской Америке, на исходе которой погиб Эрнесто Гевара, и следующая волна этого движения — на стыке 1960-х и 1970-х годов, и третья (центральноамериканская) его волна — разбились (за пределами Кубы), так и не прорвав до конца валы сопротивления статус-кво. Однако не заемным знанием из будущего руководствуются те, кто реально желают изменить настоящее, а не ограничиваться его объяснением, призванным служить оправданием собственного бездействия. Объективная оценка степени их реализма (авантюризма, волюнтаризма и т. п.) требует сопоставления взглядов (и действий) «прогрессоров» с тенденциями их исторического времени. И с этой точки зрения «оптимизм воли» Че представляется совершенно оправданным, а оптимизм интеллекта — уверенность в возможности победы — опирался на вероятностный характер объективного прогноза середины 1950-х.
Как мне приходилось уже писать, главной чертой той, специфической фазы мирового развития (1953—1968), которая пришлась на годы исторического действия Эрнесто Гевары, была «глобальная ситуация высокого уровня альтернативности»[12].
Это были годы, когда страны альтернативного развития — и прежде всего СССР — объективно доказывали свою способность к соревнованию с Западом, будь то в космосе, в становящемся «третьем мире» или на идеологическом и даже экономическом поприще. Годы максимальных темпов и напряженности антиколониальной борьбы в Африке, на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии, во многих странах переросшей в борьбу за полную политическую независимость и свободный выбор пути развития. Годы начала второй национально-революционной войны во Вьетнаме и поисков новых путей антикапиталистической борьбы на Западе, созревания «гроздьев гнева» 1968 года…
На острие же этого, третьего за XX век подъема борьбы против системного статус-кво оказалась в 1957—1962 годах именно Латинская Америка, где закономерности и тенденции, порожденные ситуацией глобальной альтернативности развития, преломлялись и умножались импульсами, шедшими от ситуации пика альтернативности в развитии региона…
«Затянувшийся на десятилетия кризис структур — прибегну к самоцитированию — вступал в свою решающую фазу… Возникла объективная возможность полярного решения комплекса проблем и противоречий “среднеразвитого зависимого капитализма”. Эта историческая ситуация превращала народы далекого (от прежних магистралей исторического прогресса), “экзотического” континента в современников и субъектов глобального развития. “Сто лет одиночества” остались позади. История и здесь обретала общечеловеческое дыхание, упиралась в глобальные структуры и новейшие проблемы мира, в равнодействующую решения которых Латинская Америка была призвана внести свой вклад — своими культурой, мыслью, действием…
Именно эта историческая атмосфера рождала восприятие революции как “рычага” и одновременно — “точки опоры” решения проклятых вопросов прошлого и настоящего; как тотального освобождения — от нищеты, унижения, отчуждения, покорности, догм. И то ощущение полной внутренней свободы в определении своей судьбы, в противостоянии астме и заемному здравому смыслу, единовластию северной империи и — впоследствии — единомыслию “реал-социализма”, которые сформировали Че как личность, как образ, как идеал»[13].
Иначе говоря, то, к чему призывал Гевара и что он предсказывал, вполне вмещалось в рамки «объективно возможного». Тогда…
Однако критики из лагеря «антиволюнтаристского гуманизма» могут возразить, что в подобной ситуации как раз и не надо было вооруженной борьбой пришпоривать ход событий. Раз объективные условия в целом благополучно созревают, надо дожидаться полной их зрелости, а не форсировать ход событий кровью и жертвами…
Чтобы понять логику Че[14], надо взглянуть на проблему с другой стороны. Даже с двух.
Во-первых, механизм народной революции второй половины XX века[15], перерастания антиколониальных и антидиктаторских (а впоследствии и «либертарных» — à la 1968 год) движений в борьбу за альтернативный — зависимости и капитализму — путь развития оказался иным, нежели соответствующие «механизмы», известные из истории 1917—1923 или 1944—1949 годов. Возникали многочисленные факторы социальной и политической блокировки начавшегося процесса[16]. Они дополнялись внешней его блокировкой — народные революции зарождались и развивались в отдалении от евразийского ядра альтернативного развития (а в Латинской Америке — и в непосредственной близости от противостоящего ему полюса силы). Все это означало, что инициирующая сила и деблокирующая роль субъективного фактора движения объективно возрастала, превращалась в непременное условие победы движения.
Но было еще одно обстоятельство, заставлявшее революционеров «третьего мира» торопиться, подчас действительно жертвуя собой, своими товарищами, экономическими и иными интересами стран «альтернативного» («социалистического») блока. Речь идет о той дискретности исторического развития, осознание которой пришло к Че после Карибского кризиса, тех трудностей и поражений, с которыми столкнулись революционные и освободительные движения в Латинской Америке и Тропической Африке в 1962—1964 годах. Затем осознание это было усилено отмежеванием Че от теории и практики «реального социализма», расколом мирового коммунистического движения, «одиночеством Вьетнама». Возлагать в подобной ситуации все — или главные — надежды на «поступательный ход исторического развития», а по сути — на «развитие производительных сил», под которыми с середины 1930-х неизменно подразумевался лишь материальный их элемент, не считаясь с вероятностью глобального перехода империализма в контрнаступление и реставрации капитализма в Восточной Европе, — значило для Че и его единомышленников предать интересы человечества и дело своей жизни. А жертвы, которых требовала борьба (если они станут результатом сознательного выбора народа) представлялись им — на фоне гекатомб в Алжире, Гватемале, Конго, Индонезии, Вьетнаме — тяжелой, но неизбежной ценой освобождения, гарантией от будущих гекатомб…
Проблемы «неоправданных оптимизмов» (разума и воли) Че, его «волюнтаризма» и субъективизма («нетерпения»), его проповеди «готовности к жертвам и крови» связаны друг с другом настолько тесно и органично, что любая попытка отделить их друг от друга (в жизни и при анализе) была бы искусственной. А вот с вопросом об отношении Эрнесто Гевары к проблематике политической демократии и со «смежной» темой отношения революционеров, «народа» к течениям нереволюционной (левоцентристской, центристской, буржуазной) оппозиции дело обстоит, мне кажется, по-иному.
Места для этой тематики в «хаосе идей» Че, действительно, не нашлось. Есть борьба против империалистического господства и диктаторских режимов, есть революции и национально-освободительные войны, борьба за землю и воспитание сознания, личность и классы, эксплуатация и отчуждение, единство Латинской Америки и народов «третьего мира», проблемы социалистического строительства и отношения между «Югом» и «социалистическими странами». А вот тематика политической демократии, проблемы и противоречия борьбы за нее почти отсутствуют, хотя рядом с ними, вокруг них — множество вопросов, Геварой поставленных.
Соблазн намертво соединить этот изъян с проблемами, о которых шла речь чуть раньше, велик. И все же связь эта далеко не абсолютна, не безусловна…
Напомню, что определенная маргинализация тематики политической демократии (и более широко — политического устройства общества) была свойственна в ту пору — вплоть до 1973 года — отнюдь не только Че и его единомышленникам, но и всему «мэйнстриму» общественной мысли региона.
Это потом, после установления на значительной части региона «авторитарно-бюрократических» (квазифашистских) режимов — и в ходе борьбы против них — проблемы политического устройства и борьбы за политическую демократию оказались в центре внимания политики, науки, теории. При жизни же Че такими фокусирующими проблемами были борьба против империализма — и пути социальных преобразований.
Как известно, в постколониальной Латинской Америке вопросы политического устройства, политических институтов и т. д. во многом стояли и решались по-иному, нежели в Европе XIX—XX веков; с середины же прошлого столетия лозунги политической (электоральной) демократии чаще использовались правыми силами, чем реформаторами или революционерами. С неоднозначностью, «запутанностью» создавшейся вокруг этого ситуации Эрнесто Гевара в полной мере столкнулся еще в дни своего отрочества и юности (феномен перонизма[17]); именно она в большей, чем какой-либо иной «единичный» фактор, обусловила особенности его политической биографии во второй половине 1940-х и в начале 1950-х годов…
Надо, очевидно, учитывать и отпечаток, наложенный двумя годами вооруженной борьбы с ее императивом максимальной централизации (и даже персонализации) руководства. И все же столь слабое внимание к проблемам послереволюционного политического бытия при огромном внимании к теме политического сознания (и бытия социально-экономического) говорят, мне кажется, о реальном изъяне «мира идей» Че — и как революционера, и как мыслителя. И изъяне неслучайном: он наложил отпечаток и на решение Геварой таких вроде бы далеко отстоявших друг от друга вопросов, как проблема «тактических союзников» — и отношение к СССР.
В текстах Че вопрос о союзе — даже временном — с нереволюционными группами и течениями оппозиции не ставится; более того, сама возможность такого союза по существу отвергается — идет ли речь о «буржуазии», оппозиционных военных, либеральных политических течениях и т. п. Эти установки контрастируют с отсутствием каких-либо моментов сектантства в идеологическом плане — или применительно к отношениям между левыми, или в отношениях «индивидуального» и личностного плана.
Очевидно, что за этой линией — выводы, сделанные Че из опыта Аргентины, Гватемалы, частично — Мексики и, конечно, самой Кубы (1958—1961 годы). И прежде всего, сама фокусировка проблематики борьбы на завоевании полноты политической власти последовательно революционными силами, способными жестко противостоять США и «спрямить путь» исторического развития. Вообще закономерностью большинства революционных (и «смежных») процессов XX века было сужение движения в его наступательной фазе и, напротив, расширение его (и его союзников) фронта — в ситуации обороны (против абсолютизма, «белых», фашистов, империалистической агрессии и т. п.). И следуя — в фазе подъема — этой линии на Кубе и в Латинской Америке, Че не грешил против опыта и уроков прошлого: просто он «не хотел — и не умел — лгать», то есть призывать к единству, держа в уме известную установку: «сегодня — союзники, а завтра посмотрим, кто кого расстреляет».
Вместе с тем императив завоевания и упрочнения политической демократии, сохранения и развития ее институтов и ценностей, бесспорно, предполагал борьбу за широту союзов. Иными словами, установка исключительно на боевой союз единомышленников («левый фронт») и игнорирование проблем политического плюрализма, электоральной демократии и т. д. оказывались достаточно органически связанными. В итоге стратегические выводы Че — и в вопросе об антиимпериализме латиноамериканской буржуазии, и относительно объективного характера победоносной революции в регионе — были подтверждены историей. Но игнорирование (или маргинализация) проблем политической демократии и союзов с демократическими движениями центра и «левого центра», особенно в новой обстановке 1970-х годов, облегчило наступление правой и крайней правой. Обстановка менялась куда быстрее, чем установки…
«Невнимание» к проблематике политической демократии отразилось и на решении Геварой такой специфической, но весьма для него важной проблемы, как отношение к СССР — его прошлому, настоящему и будущему, оценке его роли в мире и для мира. Простым, прямолинейным данное отношение и его эволюцию при всем желании не назовешь.
В середине 1950-х годов именно через интерес и восторженное отношение к странам «за железным занавесом» (прежде всего как к противовесу империализму США) проходил один из магистральных путей Эрнесто Гевары к социализму и марксизму. Такие вопросы, как сталинизм, XX съезд КПСС и т. п. для него, по-видимому, попросту не существовали; пропасти между псевдореволюционной, псевдоинтернационалистической риторикой и имперско-бюрократической практикой он не ощущал. И, вообще, Гевара, по-видимому, руководствовался в те годы логикой: «слушай врага и знай, что истина — в обратном». Вся история СССР воспринималась им тогда как прямое продолжение Октябрьской революции (восторженное отношение к которой Гевара сохранял до конца жизни) и победы над фашизмом.
Это видение и эти оценки сохранялись и в годы партизанской борьбы, и в первый послевоенный год. А затем последовательно интернационалистская позиция, занятая СССР (Хрущевым) в отношении Кубинской революции, большая и — в материальном плане — совершенно бескорыстная помощь, оказанная ей; поведение «sovieticos» на Кубе — все это еще более усилило элементы энтузиазма в отношении Че к СССР, его людям[18]. В 1960—1962 годах он, действительно, был едва ли не главным архитектором кубинско-советской дружбы, председателем Общества дружбы Куба—СССР и т. д.
И все же задолго до Карибского кризиса восприятие Геварой ряда советских реалий становилось критическим. Здесь сыграли свою роль и непосредственное знакомство с этими реалиями в ходе визитов в СССР в 1960-м и 1962 годах, и сомнения, возникавшие по поводу определенных аспектов внешней политики СССР и полемики КПСС — КПК, и, наверное, раздумья над прочитанной литературой… Сам же кризис, точнее позиция, занятая советским руководством на втором его этапе, превратила сомнения в грустную уверенность: на смену романтике «братской солидарности единомышленников» приходил реализм «необходимого союза различных»…
Одновременно быстро менялась оценка внутренней ситуации в СССР — по мере все более категорического неприятия советского толкования марксизма и положения дел на «идеологическом фронте» в целом, все более глубокого знакомства с социально-экономической моделью СССР. Сначала под сомнение была поставлена возможность достижения — в рамках этой модели — коммунизма (1963—1964 годы), а затем — уже с конца 1964-го, а, особенно, в 1965—1966 годах — и совместимость ее с социалистическими элементами системы.
Так или иначе в 1964—1966 годах и в открытых, и особенно в закрытых текстах и выступлениях Че появляются многочисленные, прямые и косвенные выражения несогласия как с отдельными аспектами идеологической, культурной, социально-экономической («полурыночной»), внешнеполитической и т. п. линии СССР—КПСС, так и с постнэповской моделью в целом, критика привилегий бюрократии, социального неравенства, отстранения трудящихся от участия в планировании, неадекватности культурной политики и т. п. Но по-прежнему нет — ни в каком ракурсе — ни упоминаний о сталинизме (как структурном феномене), ни о ситуации с политической демократией в СССР, о связи отмечаемых им феноменов догматизма, бюрократизации, отчуждения и т. п. с антидемократизмом политического устройства страны…
Проще всего, как уже отмечалось выше, объяснить все это реалиями политической жизни на самой Кубе 1960—1966 годов. Но, думается, проблема шире и глубже. Она — в основе своей — достаточно традиционна для мысли левых, но до сих пор не решена. В отношении Че лично с учетом его антидогматизма и «антикопирования», решающего значения, придававшемся им проблеме личности и ее отчуждения, она была поставлена в левой литературе Запада (К. Кароль и др.) еще несколько десятилетий назад, но сколько-нибудь полного и непротиворечивого освещения, по-моему, до сих пор не получила.
Подводя итоги, можно, думается, сделать два сугубо «разнокалиберных» вывода:
1. «Ядрами» специфического идейно-теоретического комплекса марксизма Эрнесто Гевары предстают:
с одной стороны, оптимизм разума, воли (и прогноза); уверенность в необходимости и возможности деблокирующего и «спрямляющего» воздействия субъективного фактора истории на ее объективное развитие в национальном, региональном и глобальном масштабах;
с другой — установки революционного гуманизма, проповедь «нового человека», признание разотчуждения личности главной, конечной целью революционно-освободительной борьбы и коммунистического строительства.
Между этими двумя определяющими компонентами «геваризма» не существовало (тогда) противоречия, «не было проблемы».
2. Напротив, такое противоречие возникло между концепцией Гевары, взятой в целом, — и «белым пятном», образовавшимся в ее рамках вокруг вопроса о политическом устройстве общества (особенно — послереволюционного), проблемы политической демократии. Проблемы «частичной», но, как показал последующий ход событий, исключительно важной. С этим «зиянием» в теории оказались связаны и изъяны в постановке и решениях Геварой проблем современного ему советского общества — с одной стороны, и решения проблемы союзников (в особенности — в оборонительных фазах борьбы) — с другой.
Вместе с тем представляется, что изъян (уход от проблемы), о котором идет речь, не присущ «геваризму» органически. В принципе включение «демократического комплекса» в концепцию Че возможно; он совместим с обоими ее «ядрами» — и «активистским», и гуманистическим[19]. Более того, включение проблематики демократической борьбы и развития посткапиталистической демократии в эту концепцию усилило бы ее цельность и действенность.
Но это уже — мудрость задним числом…
В заключение стоит на момент вернуться из «мира проблем» к «миру личности» Эрнесто Гевары — революционера «с наибольшей полнотой воплотившего в себе в наше время качества человека» (Ж.-П. Сартр). Вернуться, чтобы напомнить о том, в какой ситуации писались строки и произносились речи Эрнесто Гевары, о том, что не было в них слов, которые так или иначе не воплотились бы в его дела. Будь то рассуждения о добровольном (неоплачиваемом) труде или о борьбе «насмерть» против привилегий руководителей, о коммунистическом сознании или о тяготах и жертвах партизанской борьбы, об интернационализме мысли и действия или о значении «проповеди примером».
И так — до самого конца, когда, встречая пули палача, Че последним в жизни сознательным движением прикусил себе руку — чтобы не вырвался непроизвольный крик боли…
[1] Взято из отечественных «масс-медиа».
[2] Каждое из этих определений содержит крупицу — или увесистый кусок — истины. Но даже объединенные вместе представления об истинном Геваре они не дают.
[3] См. об этом: «Свободная мысль». 1998. № 7. С. 38—50; № 9—12. С. 92—99; «Свободная мысль-XXI». 2003. № 9. С. 53—55
[4] Такие, как культ правды и дела (противопоставленного пустословию), безразличие к материальным благам и страсть к чтению и познанию, абсолютность самостоятельности выбора, нонконформизм, сочувствие чужому страданию, редкое личное мужество и упорство (воспитанные астмой и страстью преодолеть налагаемые ею ограничения).
[5] Символами этого могут служить и ночные министерские семинары по «Капиталу», организованные Че, и — ночные же — классы по высшей математике, и тома книг в боливийском рюкзаке Че (опытные туристы оценят это по достоинству) — тексты Райта Миллса, Лукача, Троцкого, стихи Л. Фелипе и др.
[6] Об этом вспоминают все, кто знал его. Именно книга, а не оружие, в его руках — непременный атрибут описаний Че в мемуарах о «его» войнах, о его встречах со знаменитостями и т. д.
[7] В списке значатся Маркс, Энгельс, Ленин, Троцкий, Сталин, Мао, Меринг, Плеханов, Дж. Рид, Малькольм «Х.» (США), Мондольфо (Италия), Лукач, Альтюссер, Райт Миллс, Клаузевиц, Гегель, Хосе Гаос, Джордано Бруно, Эразм Роттердамский, Лукреций, Гомер, Х. Марти, Шекспир, Гете, Гарсиа Лорка, Гойтисоло, Болеслав Левин (биография Тупак Амару), Х. Кортасар и многие другие. Список заканчивается — уже в Боливии — Ф. Ницше («Секретные силы»).
[8] В конце 1961-го — начале 1962 годов Гевару вместе с большинством других лидеров и активистов «Движения 26 июля» как «ревизиониста» оттирают от политики (!) выходцы из традиционной компартии (PSP).
[9] Центральные события этого периода — полет Ю. Гагарина и Плайя Хирон (апрель 1961 года).
[10] Исключением в данном плане могло быть знакомство Че с марксовыми «Экономико-философскими рукописями 1844 г.» — вот уж где открылись «ставни в собственном доме»!
[11] Решающее, принципиальное значение имела в этом плане поддержка Вьетнама; победа которого должна была, помимо прочего, опровергнуть неизбежность выбора между статус-кво и Третьей мировой войной.
[12] См. «Свободная мысль», 1998, №7, стр.39—40.
[13] Там же, стр. 40.
[14] То есть логику «спрямления» пути, форсированного «наращивания» объективных предпосылок под воздействием субъективного фактора развития.
[15] Характеристику этого типа революций см.: «Развивающиеся страны в современном мире. Пути революционного процесса». М., 1986. С. 248—249, 264—267.
[16] См. «Латинская Америка». 1977. № 6. С. 133—134.
[17] Авторитарный режим Перона проводил автономистскую политику по отношению к «Северу» и «социальную» — внутри страны (что обеспечило ему поддержку городской бедноты). С либеральными же лозунгами тогда выступали олигархия, интеллигенция и посольство США.
[18] См. «Свободная мысль-ХХI». 2003. № 9. С. 52.
[19] А вот решения, основанные на выжидании, «этапизме», абсолютизации роли «объективного фактора», с геваризмом, действительно, несовместимы.
02 сентября 2005, 06:00 Кива Майданик
http://www.polit.ru/research/2005/09/02/gevara.html