"Вий", вокальный цикл Шуберта на слова ГоголяФрагмент нового романа Леонида ГиршовичаЛеонид Гиршович – известный прозаик, автор романов «Бременские музыканты», «Прайс» (шорт-лист Букеровской премии 1999 года), «Суббота навсегда». «Полит.ру» представляет фрагмент нового романа Гиршовича «Вий», вокальный цикл Шуберта на стихи Гоголя» (Гиршович Л. «Вий», вокальный цикл Шуберта на стихи Гоголя. М.: Текст, 2005. 366 с.), вошедший в лонг-лист премии «Букер – Открытая Россия» 2005 года. Действие романа разворачивается в оккупированном немцами Киеве, в котором волею новых хозяев продолжает кипеть жизнь – выходят оперные спектакли, выпускаются газеты, проводятся творческие вечера – в то время как за городом происходят массовые убийства и царит разорение.
С чего начинается Киев — с колоколов ли, когда ровно и полно льется на город со звонницы Успенского собора «Коль славен»? С весеннего ли ветерка, что разносит запахи, до которых так падок бываешь в зрелости, особливо на чужбине: чуете, паны добродии, это ж акации с нашего бульвара... а это... ну, прямо «Шато де флер», кондитерская, та, что на углу Левашовской и Шуваловского переулка.
Или Киев начинался с краеведческих восторгов, с «задирания» Подола до самой Владимирской горки? О, надо быть киевлянином, чтобы... (Впрочем, не надо быть киевлянином, чтобы...)
А может, все начинается со слов:
— Ба-аб, купишь мне червоного пивника на струке?
— Купиш уехал в Париж. Идем, идем, Панечка.
Они шли, стар и млад, в Александровский сад, где у входа чернавка торговала фигурной карамелью.
Но вообще уже много лет, как для Пани Лиходеевой Киев начинался со звонка будильника. Нет, нет, команда «подъем!» не подкреплялась угрозою расстрела. Паня стремительно, словно говорила «Есть, товарищ будильник!», впрыгивала в босоножки, предоставляя молоточку какое-то время бить ее по пальцу — вместо никелированного грибка. Это чтобы не разбудить маму.
Погода на улице была ослепительная, синее-синее небо, вряд ли вода за ночь очень остыла. Паня, зябко вбирая сквозь зубы воздух, стянула с себя майку и принялась умываться из железной в окалине бочки во дворе. Дворик был задний, маленький, отовсюду защищенный зеленой толщей кустов. За ночь вода покрывалась разными былинками-тычинками, мошками — все это Паня сняла ковшиком. Для нее «основной вопрос современности» не стоял, напрасно Скоробогатов старался: «Вы, Панечка, будете пить чай с сахаром или мыть руки с мылом?» Не касаясь того, что анекдот устарел в принципе — теперь не приходится выбирать даже между мылом и сахаром, Паня, однако, терпеливо объясняла: сахар портит зубы и фигуру, тогда как чистота залог здоровья.
— В Киеве дядько...
Нет уж, извините, дядя у нее как раз в Таганроге.
— А по утрам, — продолжала она, — кушать совсем и не хочется, это «завтрак отдай врагу» — не ужин.
Бабушка, в чьей постели Паня теперь спит, любила повторять: «Завтрак съешь сама, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу». В то время враг в представлении Пани носил немецкую форму, был надменным и стройным арийцем. Друг, хлебавший с ней из одной тарелки густой жирный борщ, был добродушным казаком в вышитой косоворотке, у которого с кончиков долгих усов, клыками глядящих книзу, капали алые капли. А вот ужин хотелось съесть самой — даже очень хотелось.
Она оделась и принялась расчесывать волосы еще бабушкиным гребнем.
Если бабушкины максимы вызывали улыбку — о привлекательности полных женщин, и все такое прочее, — то мамин опыт мотался на ус. И был этот опыт совсем другим. Например: лучше две морщины на лице, чем одна на чулке. Вчера мама вернулась поздно, Паня даже не не слышала как. Ну, а мамочка не услышит, как ушла на работу ее Панечка
В школе Паню многие звали Степой. «Степка-растрепка», — шутила историчка. Это раздражало. Историчка вообще действовала на нервы: фальшивая. Сейчас встретишь ее — оказывается, она была единственной в городе учительницей истории — некоммунисткой. Нашла, чем хвастаться — лицемерием.
Вот учитель литературы, тот действительно редкая птица. Мужчина. Словник. Барин. В него влюблялись все поголовно. Лаврентий Германович... С девятого класса обращался к Пане не иначе как «распрекраснейшая наша панна». Не врал, она была первой красавицей. Вернее, их было две таких — богини красоты: она и Софа Ялышева. Ялышева брала лицом: бесподобные васильковые глаза с загнутыми кверху черными ресницами, кудри, как ночь, темны. Нога же чуть-чуть полновата в икре. А у Пани фигурка точеная. Глаза тоже голубые, спичку на ресницы, может, и не положишь, но очень ласковые, тающий взгляд. Вообще-то ее богатство — пшеничная коса, которую она носила то узлом, как балерина, то — опуская на грудь. Кто-то предпочитал ее внешность, кто-то — ялышевскую. Пане всегда хотелось знать, в какой партии Словник.
Она тихо отворила дверь и прошла через мамину комнату. На пианино стоял листок с нотами и картинкой: девушка, закрыв ладонями лицо, бросается в пропасть. Слова:
«Прощай», — сказала, сама погибла,
Туда, где плывут корабли,
Упала в воду, и все затихло,
Нашла притулище соби.
Чего только мама не исполняет! Она всегда гордилась маминой профессией. А теперь и мама гордится Паниной: мать в театре, дочь в газете — в глазах простых смертных одно другого стоит.
«Буйно зацвела головушка июня», — ни с того ни с сего произнеслось в Паниной головушке, когда она прикрывала калитку.
Недавно еще она спустилась бы к остановке третьего. Но... это было недавно, это было давно. После «ведомых подий» трамваи ходить почти перестали, только по центру. Вместо них транспортники пустили «баржу» — товарную платформу, ездить на которой неприятно и небезопасно, лучше уж «одиннадцатым номером»: двадцать минут — и ты в редакции. Паня поморщилась: босоножек жаль.
Она ходила быстро. При быстрой ходьбе и время экономится, и мысль целенаправленней, не разменивается на пустяки. О чем сегодня думаем? Значит, что бы было, приди она да и скажи:
— Аполлинария Григорьевна! Не поминайте лихом: я в Германию замельдовалась.
Все:
— Пань, да ты шо...
— Ну, дает!
— А писать будешь?
— Да погоди... О чем спрашивали-то? Верно, что зубной врач проверяет?
А за спиной, едва сядет за машинку, начнется «шу-шу-шу»:
— Везет же... Еще влюбится в нее миллионер: рестораны, подарки, а там... (По-комедийному слаженный бабий вздох.) Хорошо быть красавицей. Знаешь, как на нее все оборачиваются? Так и слышишь: хрусть, хрусть — шеи хрустят. Первым делом он ее, конечно, с ног до головы оденет. У них в магазин только войдешь, тебя тут же усадят, кофе сварят... с пеночкой... потом спрашивают, чего изволите. А ты положила ногу на ногу: «Мне нужен туалет для выходов в свет». Или: «Мне нужен туалет для прогулок в пасмурную погоду». Или... да мало ли чего. Пять человек обслуживает: один туфельки примеряет, другой модную кофточку предлагает, третий чулки на кулак: и такие, и сякие... А ты в это время со своим миленьким обсуждаешь, куда пойти ужинать. По вечерам всегда страшно хочется есть.
Не заметила, как и до Дубенской дошла. Здесь земля горела под ногами оккупантов. Это мальчишки поджигали осевший тополиный пух. Дубенская была обсажена огромными столетними тополями — уверяют, Потемкин посадил их к приезду Екатерины. В июне сама природа устраивала в этих местах погромчик: пух кружился в воздухе, сбивался на земле в невесомые комья, при малейшем дуновении ветра они шевелились, катились, росли. Достаточно чиркнуть спичкой — и улица, как бензином облитая, вспыхивает.
— Пань!
Это Слава Нечипуренко. От булочной они всегда шли вместе. Паня остановилась. Над окнами (заколоченными) сохранилась вывеска (золоченая): «Булочная-кондитерская». А приезжий прочтет, начнет дергать дверь: написано же, он привык написанному верить.
— Разогналася... как на ходулях...
Нечипуренко жила на Куреневке, и ей до работы было топать и топать, но, когда она однажды что-то такое вякнула, Паня сразу же отбрила: «Зато невысоко подыматься».
«Прапору» отвели бэльэтаж, а москалей, «Вечерний Киев», значит, загнали на самый чердак, где летом было не продохнуть, а зимой зуб на зуб не попадал. Для русских на Украине настали жовто-блакытные времена. Можно, конечно, податься в украинцы — ходила же она в первые недели с желто-голубой тряпицей на локте. Тогда все русские так ходили. Но Паня не такой человек, чтобы предать великое русское слово — «Так диво ль, что в память союза святого со Знаменем русским и русское Слово...» Небось они и «Слово о полку Игореве» теперь проходят по-украински. Интересно, Лаврентий Германович тоже выкрестился в украинську мову?
— Слыхала? — говорила Слава Пане в спину — коротконогая, она все равно не поспевала за ней. — Слыхала? Музыкантская едет в Германию.
Паня молчала, она знала. Музыкантская закончила прошлым летом музучилище. Известно, музыкантам в Германии проще.
— Ты ж толковая, — продолжала Слава, подлизываясь. — Взяла б да и пошла на курсы переподготовки. Русская стенография и машинопись — то ж вчерашний день.
— Или завтрашний.
Пусть не воображает себе, что видит ее, Паню, насквозь.
— Зъихала с глузду.
— И не подумала даже.
Настроение тем не менее испорчено. Вдобавок на проходной сидел вахтер, который при виде ее неизменно протягивал свою единственную руку за ее удостоверением — тогда как у других никогда не проверял.
— Угу... Степанида Валентиновна Лиходеева... — нарочито вглядываясь. — Проходь, Степанида Валентиновна. — Усмешка и насмешка разом: ничего-ничего, доберемся. (В бородище у него был тайный ход, куда он то и дело отправлял щепоть с чем-нибудь съестным; запасы под столом не переводились, как если бы поступали прямой кишкою из деревни.)
Паня пришла, по обыкновению, раньше времени. Первым делом проверила, кому носить воду (Линевой), потом уселась на подоконник, растворила окно и принялась глазеть. Она высовывается наружу так, что замечающим ее прохожим становится дурно. По секрету: ей нравилось, что «Вечерний Киев» помещался на последнем этаже. Всю жизнь она завидовала жильцам многоквартирных домов — с лестницами, с водопроводом... как назло, сейчас только «Прапор» имеет напор — выше напора нет. В «Вечернем Киеве» в туалете стояло ведро с водой, которое приходилось таскать всем сотрудникам — кроме Аполлинарии Григорьевны, ну, и Скоробогатова, разумеется.
Такими, должно быть, видит фигурки на шахматном поле прославленный Богатырчук — какими ей виделись из окна прохожие: каждый из них знал только свой ход. Но с высоты шестого этажа Пане (как и Богатырчуку) открывалась комбинация в целом — комбинация, в которой большинство фигурок друг против друга так и не окажется.
И еще: у людей, когда смотришь сверху, отсутствует рост. Для военных это куда ни шло, они сходят за оловянных солдатиков, остальные же — просто шляпки от гвоздей.
Полоса кровель обрывалась косогором; совсем близко, вся во вспыхивавших на солнце золотых звездах героя, синела маковка Макарьевской церкви — той, что в соседнем Телятинском переулке. Бог, он хоть и не от мира сего, а церкви ремонтируются — дома бы так!
Показалась Линева, сегодняшняя водоноша — работавшая еще вчера машинисткой в райкоме. С Телятинского свернула и перешла наискосок улицу. Прежде чем подняться, «бывшая» Линева сперва зайдет в бытовку — за ведром, потом в «Прапор» — за водой, заодно выслушает от Музыкантской-старшей, которая там бухгалтером, какие магазины в Германии, и тогда уж, вздыхая о своем светлом райкомовском прошлом, потащится с полным ведром на шестой этаж.
Обследовать, что ли, что у Скоробогатова на столе творится?
Паня вошла в кабинет, помещавшийся за фанерной перегородкой. Там половину места занимало кресло — забравшись в него в отсутствие владельца, можно было отколупывать последние сухие островки кожи. Другая половина кабинета — это стол, заваленный тем, чем и должен был быть завален стол главного редактора: рукописями, газетными вырезками, кипами платежных ведомостей, схваченных бельевой прищепкой или нанизанных на шильце («...Когда, Панечка, даже в слове «бюстгальтер» мне слышится что-то счетоводческое...»). С прошлого раза ландшафт едва ли изменился. Разве что... Паня перелистнула несколько страниц и прочла: «Я против сакрализации инстинкта, Светлана. Вы можете сколько угодно негодовать и возмущаться, но жизнь в низовьях тела и жизнь в верховьях духа протекают каждая по своим законам. Я могу любить вашу маменьку чистой прекрасной любовью и при этом вожделеть до безумия к юной шестнадцатилетней девушке...»
Она посмотрела на обложку: Николай Февр, «Солнце восходит на западе», роман. Не наша печать, сразу видно. Изданные за рубежом книги все еще были чудом. Бумага, обложка...
Шум на лестнице заставил ее отложить книжку и быстро уйти к себе.
Нет, послышалось.
Паня пробовала свои силы в литературе и поэтому много читала. Не как некоторые — что попало, а только те книги, которые могли обогатить ее внутрений мир. Эта книга, как ей показалось, могла. Она вернулась в скоробогатовский кабинет и стала читать — теперь уже с начала.
«Несмотря на раннюю осень, вечера над Городом стоят совсем летние. Из настежь распахнутых окон доносятся звуки рояля, пение. Фундуклеевская улица предстает тогда какой-то огромной консерваторией. (Фундуклеевская! Да это же Киев!) В этот час не видно ни ран Города, ни его убогого рубища. И чудится, что он по-прежнему прекрасен.
Сидящие на балкончиках горожане в темноте перекликаются друг с другом:
— Светлана, ау! — кричит кто-то с соседнего балкона.
— Ку-ку! — отвечает с другой стороны улицы Светлана.
— Кукушка, сколько тебе лет?
Из темноты раздается «ку-ку», повторяемое шестнадцать раз. Немного!.. Светлана может куковать...
А когда все стихает, слышно как ударяются о тротуар выпавшие из лопнувшей кожуры каштаны. Скоро упадет и последний. Потом облетят листья. И старинные каштаны станут такими же оголенными и неприютными, как Город».
...Она поймала себя на том, что кончает уже сотую страницу: Светлана карабкается по кремнистым отрогам Аю-Дага, Иван Борисович — за ней. Почему-то ни Линева, ни кто другой из редакции «Вечернего Киева» так и не появился. И слава Богу! Какая книга... Ничего подобного она в жизни не читала. Щеки у Пани горели, глаза были широко раскрыты — как навстречу неведомой, но желанной опасности.
28 июля 2005, 16:07 Леонид Гиршович
http://www.polit.ru/fiction/2005/07/28/girshovich.html
С чего начинается Киев — с колоколов ли, когда ровно и полно льется на город со звонницы Успенского собора «Коль славен»? С весеннего ли ветерка, что разносит запахи, до которых так падок бываешь в зрелости, особливо на чужбине: чуете, паны добродии, это ж акации с нашего бульвара... а это... ну, прямо «Шато де флер», кондитерская, та, что на углу Левашовской и Шуваловского переулка.
Или Киев начинался с краеведческих восторгов, с «задирания» Подола до самой Владимирской горки? О, надо быть киевлянином, чтобы... (Впрочем, не надо быть киевлянином, чтобы...)
А может, все начинается со слов:
— Ба-аб, купишь мне червоного пивника на струке?
— Купиш уехал в Париж. Идем, идем, Панечка.
Они шли, стар и млад, в Александровский сад, где у входа чернавка торговала фигурной карамелью.
Но вообще уже много лет, как для Пани Лиходеевой Киев начинался со звонка будильника. Нет, нет, команда «подъем!» не подкреплялась угрозою расстрела. Паня стремительно, словно говорила «Есть, товарищ будильник!», впрыгивала в босоножки, предоставляя молоточку какое-то время бить ее по пальцу — вместо никелированного грибка. Это чтобы не разбудить маму.
Погода на улице была ослепительная, синее-синее небо, вряд ли вода за ночь очень остыла. Паня, зябко вбирая сквозь зубы воздух, стянула с себя майку и принялась умываться из железной в окалине бочки во дворе. Дворик был задний, маленький, отовсюду защищенный зеленой толщей кустов. За ночь вода покрывалась разными былинками-тычинками, мошками — все это Паня сняла ковшиком. Для нее «основной вопрос современности» не стоял, напрасно Скоробогатов старался: «Вы, Панечка, будете пить чай с сахаром или мыть руки с мылом?» Не касаясь того, что анекдот устарел в принципе — теперь не приходится выбирать даже между мылом и сахаром, Паня, однако, терпеливо объясняла: сахар портит зубы и фигуру, тогда как чистота залог здоровья.
— В Киеве дядько...
Нет уж, извините, дядя у нее как раз в Таганроге.
— А по утрам, — продолжала она, — кушать совсем и не хочется, это «завтрак отдай врагу» — не ужин.
Бабушка, в чьей постели Паня теперь спит, любила повторять: «Завтрак съешь сама, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу». В то время враг в представлении Пани носил немецкую форму, был надменным и стройным арийцем. Друг, хлебавший с ней из одной тарелки густой жирный борщ, был добродушным казаком в вышитой косоворотке, у которого с кончиков долгих усов, клыками глядящих книзу, капали алые капли. А вот ужин хотелось съесть самой — даже очень хотелось.
Она оделась и принялась расчесывать волосы еще бабушкиным гребнем.
Если бабушкины максимы вызывали улыбку — о привлекательности полных женщин, и все такое прочее, — то мамин опыт мотался на ус. И был этот опыт совсем другим. Например: лучше две морщины на лице, чем одна на чулке. Вчера мама вернулась поздно, Паня даже не не слышала как. Ну, а мамочка не услышит, как ушла на работу ее Панечка
В школе Паню многие звали Степой. «Степка-растрепка», — шутила историчка. Это раздражало. Историчка вообще действовала на нервы: фальшивая. Сейчас встретишь ее — оказывается, она была единственной в городе учительницей истории — некоммунисткой. Нашла, чем хвастаться — лицемерием.
Вот учитель литературы, тот действительно редкая птица. Мужчина. Словник. Барин. В него влюблялись все поголовно. Лаврентий Германович... С девятого класса обращался к Пане не иначе как «распрекраснейшая наша панна». Не врал, она была первой красавицей. Вернее, их было две таких — богини красоты: она и Софа Ялышева. Ялышева брала лицом: бесподобные васильковые глаза с загнутыми кверху черными ресницами, кудри, как ночь, темны. Нога же чуть-чуть полновата в икре. А у Пани фигурка точеная. Глаза тоже голубые, спичку на ресницы, может, и не положишь, но очень ласковые, тающий взгляд. Вообще-то ее богатство — пшеничная коса, которую она носила то узлом, как балерина, то — опуская на грудь. Кто-то предпочитал ее внешность, кто-то — ялышевскую. Пане всегда хотелось знать, в какой партии Словник.
Она тихо отворила дверь и прошла через мамину комнату. На пианино стоял листок с нотами и картинкой: девушка, закрыв ладонями лицо, бросается в пропасть. Слова:
«Прощай», — сказала, сама погибла,
Туда, где плывут корабли,
Упала в воду, и все затихло,
Нашла притулище соби.
Чего только мама не исполняет! Она всегда гордилась маминой профессией. А теперь и мама гордится Паниной: мать в театре, дочь в газете — в глазах простых смертных одно другого стоит.
«Буйно зацвела головушка июня», — ни с того ни с сего произнеслось в Паниной головушке, когда она прикрывала калитку.
Недавно еще она спустилась бы к остановке третьего. Но... это было недавно, это было давно. После «ведомых подий» трамваи ходить почти перестали, только по центру. Вместо них транспортники пустили «баржу» — товарную платформу, ездить на которой неприятно и небезопасно, лучше уж «одиннадцатым номером»: двадцать минут — и ты в редакции. Паня поморщилась: босоножек жаль.
Она ходила быстро. При быстрой ходьбе и время экономится, и мысль целенаправленней, не разменивается на пустяки. О чем сегодня думаем? Значит, что бы было, приди она да и скажи:
— Аполлинария Григорьевна! Не поминайте лихом: я в Германию замельдовалась.
Все:
— Пань, да ты шо...
— Ну, дает!
— А писать будешь?
— Да погоди... О чем спрашивали-то? Верно, что зубной врач проверяет?
А за спиной, едва сядет за машинку, начнется «шу-шу-шу»:
— Везет же... Еще влюбится в нее миллионер: рестораны, подарки, а там... (По-комедийному слаженный бабий вздох.) Хорошо быть красавицей. Знаешь, как на нее все оборачиваются? Так и слышишь: хрусть, хрусть — шеи хрустят. Первым делом он ее, конечно, с ног до головы оденет. У них в магазин только войдешь, тебя тут же усадят, кофе сварят... с пеночкой... потом спрашивают, чего изволите. А ты положила ногу на ногу: «Мне нужен туалет для выходов в свет». Или: «Мне нужен туалет для прогулок в пасмурную погоду». Или... да мало ли чего. Пять человек обслуживает: один туфельки примеряет, другой модную кофточку предлагает, третий чулки на кулак: и такие, и сякие... А ты в это время со своим миленьким обсуждаешь, куда пойти ужинать. По вечерам всегда страшно хочется есть.
Не заметила, как и до Дубенской дошла. Здесь земля горела под ногами оккупантов. Это мальчишки поджигали осевший тополиный пух. Дубенская была обсажена огромными столетними тополями — уверяют, Потемкин посадил их к приезду Екатерины. В июне сама природа устраивала в этих местах погромчик: пух кружился в воздухе, сбивался на земле в невесомые комья, при малейшем дуновении ветра они шевелились, катились, росли. Достаточно чиркнуть спичкой — и улица, как бензином облитая, вспыхивает.
— Пань!
Это Слава Нечипуренко. От булочной они всегда шли вместе. Паня остановилась. Над окнами (заколоченными) сохранилась вывеска (золоченая): «Булочная-кондитерская». А приезжий прочтет, начнет дергать дверь: написано же, он привык написанному верить.
— Разогналася... как на ходулях...
Нечипуренко жила на Куреневке, и ей до работы было топать и топать, но, когда она однажды что-то такое вякнула, Паня сразу же отбрила: «Зато невысоко подыматься».
«Прапору» отвели бэльэтаж, а москалей, «Вечерний Киев», значит, загнали на самый чердак, где летом было не продохнуть, а зимой зуб на зуб не попадал. Для русских на Украине настали жовто-блакытные времена. Можно, конечно, податься в украинцы — ходила же она в первые недели с желто-голубой тряпицей на локте. Тогда все русские так ходили. Но Паня не такой человек, чтобы предать великое русское слово — «Так диво ль, что в память союза святого со Знаменем русским и русское Слово...» Небось они и «Слово о полку Игореве» теперь проходят по-украински. Интересно, Лаврентий Германович тоже выкрестился в украинську мову?
— Слыхала? — говорила Слава Пане в спину — коротконогая, она все равно не поспевала за ней. — Слыхала? Музыкантская едет в Германию.
Паня молчала, она знала. Музыкантская закончила прошлым летом музучилище. Известно, музыкантам в Германии проще.
— Ты ж толковая, — продолжала Слава, подлизываясь. — Взяла б да и пошла на курсы переподготовки. Русская стенография и машинопись — то ж вчерашний день.
— Или завтрашний.
Пусть не воображает себе, что видит ее, Паню, насквозь.
— Зъихала с глузду.
— И не подумала даже.
Настроение тем не менее испорчено. Вдобавок на проходной сидел вахтер, который при виде ее неизменно протягивал свою единственную руку за ее удостоверением — тогда как у других никогда не проверял.
— Угу... Степанида Валентиновна Лиходеева... — нарочито вглядываясь. — Проходь, Степанида Валентиновна. — Усмешка и насмешка разом: ничего-ничего, доберемся. (В бородище у него был тайный ход, куда он то и дело отправлял щепоть с чем-нибудь съестным; запасы под столом не переводились, как если бы поступали прямой кишкою из деревни.)
Паня пришла, по обыкновению, раньше времени. Первым делом проверила, кому носить воду (Линевой), потом уселась на подоконник, растворила окно и принялась глазеть. Она высовывается наружу так, что замечающим ее прохожим становится дурно. По секрету: ей нравилось, что «Вечерний Киев» помещался на последнем этаже. Всю жизнь она завидовала жильцам многоквартирных домов — с лестницами, с водопроводом... как назло, сейчас только «Прапор» имеет напор — выше напора нет. В «Вечернем Киеве» в туалете стояло ведро с водой, которое приходилось таскать всем сотрудникам — кроме Аполлинарии Григорьевны, ну, и Скоробогатова, разумеется.
Такими, должно быть, видит фигурки на шахматном поле прославленный Богатырчук — какими ей виделись из окна прохожие: каждый из них знал только свой ход. Но с высоты шестого этажа Пане (как и Богатырчуку) открывалась комбинация в целом — комбинация, в которой большинство фигурок друг против друга так и не окажется.
И еще: у людей, когда смотришь сверху, отсутствует рост. Для военных это куда ни шло, они сходят за оловянных солдатиков, остальные же — просто шляпки от гвоздей.
Полоса кровель обрывалась косогором; совсем близко, вся во вспыхивавших на солнце золотых звездах героя, синела маковка Макарьевской церкви — той, что в соседнем Телятинском переулке. Бог, он хоть и не от мира сего, а церкви ремонтируются — дома бы так!
Показалась Линева, сегодняшняя водоноша — работавшая еще вчера машинисткой в райкоме. С Телятинского свернула и перешла наискосок улицу. Прежде чем подняться, «бывшая» Линева сперва зайдет в бытовку — за ведром, потом в «Прапор» — за водой, заодно выслушает от Музыкантской-старшей, которая там бухгалтером, какие магазины в Германии, и тогда уж, вздыхая о своем светлом райкомовском прошлом, потащится с полным ведром на шестой этаж.
Обследовать, что ли, что у Скоробогатова на столе творится?
Паня вошла в кабинет, помещавшийся за фанерной перегородкой. Там половину места занимало кресло — забравшись в него в отсутствие владельца, можно было отколупывать последние сухие островки кожи. Другая половина кабинета — это стол, заваленный тем, чем и должен был быть завален стол главного редактора: рукописями, газетными вырезками, кипами платежных ведомостей, схваченных бельевой прищепкой или нанизанных на шильце («...Когда, Панечка, даже в слове «бюстгальтер» мне слышится что-то счетоводческое...»). С прошлого раза ландшафт едва ли изменился. Разве что... Паня перелистнула несколько страниц и прочла: «Я против сакрализации инстинкта, Светлана. Вы можете сколько угодно негодовать и возмущаться, но жизнь в низовьях тела и жизнь в верховьях духа протекают каждая по своим законам. Я могу любить вашу маменьку чистой прекрасной любовью и при этом вожделеть до безумия к юной шестнадцатилетней девушке...»
Она посмотрела на обложку: Николай Февр, «Солнце восходит на западе», роман. Не наша печать, сразу видно. Изданные за рубежом книги все еще были чудом. Бумага, обложка...
Шум на лестнице заставил ее отложить книжку и быстро уйти к себе.
Нет, послышалось.
Паня пробовала свои силы в литературе и поэтому много читала. Не как некоторые — что попало, а только те книги, которые могли обогатить ее внутрений мир. Эта книга, как ей показалось, могла. Она вернулась в скоробогатовский кабинет и стала читать — теперь уже с начала.
«Несмотря на раннюю осень, вечера над Городом стоят совсем летние. Из настежь распахнутых окон доносятся звуки рояля, пение. Фундуклеевская улица предстает тогда какой-то огромной консерваторией. (Фундуклеевская! Да это же Киев!) В этот час не видно ни ран Города, ни его убогого рубища. И чудится, что он по-прежнему прекрасен.
Сидящие на балкончиках горожане в темноте перекликаются друг с другом:
— Светлана, ау! — кричит кто-то с соседнего балкона.
— Ку-ку! — отвечает с другой стороны улицы Светлана.
— Кукушка, сколько тебе лет?
Из темноты раздается «ку-ку», повторяемое шестнадцать раз. Немного!.. Светлана может куковать...
А когда все стихает, слышно как ударяются о тротуар выпавшие из лопнувшей кожуры каштаны. Скоро упадет и последний. Потом облетят листья. И старинные каштаны станут такими же оголенными и неприютными, как Город».
...Она поймала себя на том, что кончает уже сотую страницу: Светлана карабкается по кремнистым отрогам Аю-Дага, Иван Борисович — за ней. Почему-то ни Линева, ни кто другой из редакции «Вечернего Киева» так и не появился. И слава Богу! Какая книга... Ничего подобного она в жизни не читала. Щеки у Пани горели, глаза были широко раскрыты — как навстречу неведомой, но желанной опасности.
28 июля 2005, 16:07 Леонид Гиршович
http://www.polit.ru/fiction/2005/07/28/girshovich.html