Культура: зоны выживания
Лекция Дмитрия ПриговаМы публикуем полную стенограмму лекции одного из основоположников отечественного концептуализма, известного поэта, эссеиста, художника, скульптора, постоянного автора «Полит.ру» Дмитрия Александровича Пригова, прочитанной 26 апреля 2007 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции "Полит.ру"».
Дмитрий Александрович Пригов после школы два года проработал слесарем на заводе, в 1959-66 гг. учился в Высшем художественно-промышленном училище (Строгановке) на скульптурном отделении. С 1966 по 1974 гг. работал в Архитектурном управлении г. Москвы инспектором по проверке покраски зданий. В конце 60-х – начале 70-х годов сблизился с художниками московского андеграунда. Стихи пишет с 1956 года. В 1975 году был принят в члены Союза художников, однако в СССР не было организовано ни одной его выставки. На родине до 1986 года не печатался. С 1979 года начинает публиковаться на Западе в эмигрантских журналах, а с 1980 года за рубежом выставляются его скульптурные работы. В 1986 году направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу, но благодаря протестам деятелей культуры внутри страны (Б.Ахмадулина) и за рубежом был скоро освобожден. С 1989 г. — участник московского Клуба Авангардистов. С 1991 года – член русского ПЕН-центра и Союза российских писателей. Пригов является автором большого числа графических работ, коллажей, инсталляций, перформансов, Постоянный участник многочисленных выставок изобразительного искусства в России и за рубежом. В музыкальных и сонорных перформансах выступает совместно с рок-, джаз- и классическими музыкантами. Лауреат премии имени А.С.Пушкина Германской академии искусств (1993 г.).
Текст лекции
Я не буду, вернее, не смогу сказать здесь что-либо иное, чем то, что говорю всегда и повсеместно, уж извините. Да и кто бы похвастался иным? Надеюсь, что немногие в этой аудитории что-либо слышали или читали из мной написанного по данному поводу. К тому же, как мне представляется, произносимое и артикулируемое таким образом подлежит изменению разве что на длительном промежутке времени, превышающем если не длительность конкретного человеческого пребывания на этой земле, то уж, во всяком случае, длительность культурного поколения, которое нынче достигло продолжительности примерно 10 лет. Для краткого пояснения: если в старые времена (не углубляясь в самые дремучие древности) культурное поколение могло покрывать три биологических, когда к последнему идеалы дедов приходили уже в качестве почти небесных истин, то к концу XIX в. культурное поколение совпало с биологическим; стало как бы не обсуждаемой нормой, даже максимой, что каждое новое поколение приходило в мир с новой идеей.
В наше время культурное поколение перестало совпадать, полностью разошлось с биологическим, все время укорачиваясь, сокращаясь наподобие шагреневой кожей. И если раньше сквозь почти незыблемые идеи и идеалы текли поколения людей, то ныне, наоборот, человек за свою жизнь проносится сквозь многочисленные модусы стремительно меняющегося мира. Соответственно, мобильность стала почти необходимым качеством выживания в пределах мегаполисных культур и в качестве культурной вменяемости стала если не основным, то неотъемлемым свойством артистического профессионализма. Но это мы забежали несколько вперед.
Перед всеми всегда и повсюду стоит простая проблема выживания, как биологического, так и социального. А у художника, существа лукавого, амбициозного и не чуждого властных претензий (я это знаю по себе), все это, естественно, обретает своеобразный облик и соответствующую стратегию.
Другое дело, как понимать это самое выживание.
Как правило, по итогам долгой жизни в искусстве подсчитывается баланс некоего уровня реализации культурных амбиций, финансовой состоятельности и все еще продолжающейся искренней заинтересованности в своей творческой деятельности. То есть, условно говоря, подобный подсчет можно было бы сравнить со способом существования в пределах американских университетов, где результат определяется по сумме баллов. И если ты, скажем, выдающийся пловец, то все равно, невозможно заработать все требуемые аттестационные баллы одним твоим плаванием – по всем остальным необходимым позициям должны быть результаты не ниже критериального уровня. Так и в нашем случае с итогом художнической жизни. Хотя, конечно, известны перверсивные случаи, когда всем жертвовали ради славы, ради денег, или гибли во имя некоего невыразимого высокого идеала. Но мы не об этом.
Рассматривая названные позиции в пределах как бы экзаменации художнического существования, попробуем разобрать их в отдельности.
Первое – так что же может предоставить ныне поэтическое служение для реализации культурных амбиций служителям словесности? Буду изъясняться более-менее сухим языком как бы некой социальной квази-науки, вполне неподспудным мне как литератору, но и простительному в своей неточности и приблизительности мне тоже как бедному неразумному поэту.
Для начала нехитро сравним нынешнее положения данного рода литературного служения с буквально недавним прошлым. Или же бросим краткий сравнивающий взгляд на статус поэзии в ряду современных ей иных видов культурной деятельности (т.е., то, что называется рассмотрением в диахронии и синхронии, уж извините).
Не надо особенно напрягать память, чтобы припомнить недавние времена, когда наша родная поэзия была одним из основных ресурсов всеобщего цитирования, главной составляющей общекультурной и национальной памяти. Поэтические строки служили заголовками статей, эпиграфами научных исследований, проскальзывали в речах руководителей. В качестве разговорных цитат поэзия служили способом опознания друг друга и склеивающим наполнением бесед. Но это вполне банально и известно. Не будем преувеличивать, но все-таки отметим, что критическая масса населения, пользовавшаяся поэзией подобным образом, была достаточна, чтобы определять культурную атмосферу тех времен. Я уже не говорю про памятные многим вечера студенческих компаний или вечеринок вполне пожилых людей, когда после естественных выпивок-закусок участники засиживались далеко за полночь, предаваясь чтению своих или чужих стихов, которые знали, без преувеличения, сотнями, если не тысячами.
Для полной безутешности нынешней картины помянем, что поэты в своей массовой популярности вполне могли сравниться с нынешними супер- и мегастарами, извините за жаргон. Но, если не подобная картина, то немалые популярность и влиятельность поэтов были вполне обычны и для всех стран европейской культуры конца XIX – начала XX вв. В наших пределах такая ситуация задержалась до недавних времен по причине сознательной архаизации культуры и выстраивания ее по некому подобию просвещенческо-аристократической модели старого образца, в которой поэзия доминировала в качестве наиболее актуальной и креативной сферы художественной деятельности. Этому немало способствовали, естественно, система образования и цензура, не столько своей политико-идеологической функцией, сколько культурно-охранительной.
Собственно, несколько подмороженный тип социума с весьма давних времен породил в наших пределах такой феномен, как интеллигенция. В пределах развала жесткого сословного общества, развития урбанистической культуры, отсутствия развитых социальных институций, служивших бы посредниками между обществом и властью соответственно своему роду служения и с собственным языком, роль такого посредника взяла на себя эта, как ее называли, «социальная прослойка», транслировавшая претензии народа к власти и власти к народу. Как и всякий посредник, она обрела естественные властные амбиции быть перед властью народом и народом перед властью.
Поскольку все идеологии и поныне артикулированы вербально и в исключительно беллетристском обличье, то, естественно, главными в обществе стали владетели и мастера языка – писатели. А среди них – властители тайной магической сути языка, поэты. В таком образе и статусе поэзия и стала все-культурой, поставщиком квази-религиозных образов и сообщений, а также, по примеру первых, уже с незапамятных дней ее возникновения, почти ритуально-магическим способом приведения аудитории в измененное состояние сознания. Не мне вам напоминать одинаковую, почти единую на всех, манеру чтения российских поэтов, напоминающую подвывание шаманов или муэдзинов.
По этой причине при нынешнем возникновении тех самых пресловутых социальных институтов, понятно, что интеллигенция превратилась в разрозненных, профессионально-ориентированных интеллектуалов, которых, в их единстве, поверх профессиональных интересов, могли бы объединить вполне структурно оформленные общественные движения и гражданские институции. Ну да ладно. Вот поэзия и стала не больше, чем поэзия, тем более что ее экстатические формы существования и поп-геройство переняли на себя рок и поп-культуры.
Конечно же, конечно же, никогда не исчезнет со свету определенное количество людей, пользующих язык неконвенциональным способом, один из которых и есть поэзия. В этом смысле она станет существовать, да и уже существует, наряду и наравне со многими иными родами культурной деятельности, не являя собой сколько-нибудь выделенную зону особой престижности, порождения значимых социальных, социокультурных и эстетических идей, выходящих за ее пределы. Возможно, этот почти приватный модус существования поэзии можно оценить положительно. Возможно. Все зависит от того, какие наличествуют амбиции и какие преследуются цели.
Но непременной составляющей деятельности художника являются как раз амбиции (порой неуемные!) и возможности их реализации. Поэтому наиболее энергетийные личности, не ощущая дополнительной подпитки в этой сфере, уходят в зоны большей интенсивности и престижности. Поэзия, которая раньше была смыслом и наполнением жизни, ныне становится побочным занятием людей, серьезно погруженных в другие роды деятельности. Заметим, что на нынешней культурной сцене нет поэтов, перешагнувших бы в своей популярности границу чисто поэтических кругов. Все сохранившиеся поныне, так сказать, поэтические поп-фигуры – доживающие могикане, продукты разнородных культурных процессов предыдущего времени.
Вообще, представляется, что литература с ее способом порождения текста, явлением определенного образа автора, местом предъявления читателю своих продуктов и читательскими ожиданиями онтологически положена в XIX в. и в наше время длится как любой художественный промысел или же традиционное творчество. И в этом качестве, поменяв свой социокультурный статус, она может существовать почти бесконечно.
В этом нет ничего странного и необыкновенного. Мало ли что на протяжении человеческой истории возникало, становилось безумно актуальным, претендовало на свое вечное доминирование и благополучно сходило на нет, оставаясь в человеческой практике некоторыми бытовыми привычками и традиционными обрядами.
В возможном исчезновении литературы (в упомянутом “высоком” смысле и статусе) нет, по сути, ничего необыкновенного и трагического. И вправду, явилась ведь она человеку не в его мрачную первобытную пещеру, а вполне даже, по историческим меркам, недавно. Соответственно, вполне может и исчезнуть. А почему нет? Надо сказать, что исчезновение из культуры вещей не менее фундаментальных, без которых, как представлялось в свое время (особенно людям, связанных с ними своей судьбой и профессиональной деятельностью), помыслить человеческое существование невозможно, оказывалось не столь уж невозможным и не таким уж болезненным. А через некоторое время все это благополучно и забывалось.
К примеру, еще в 20-х годах XX в. почти 90% населения земного шара в своем быту и трудовой деятельности было тесно связано с лошадью. Даже во Вторую Мировую войну конные армии совершали свои архаические походы и прорывы, бросаясь с саблями и копьями на железных чудовищ нового времени. Ныне же редкий городской житель (кроме узких специалистов) припомнит название предметов конской упряжи. И это при том, что лошадь на протяжении более чем 3 тысячелетий доминировала в человеческой культуре, войдя значимым, если не основным структурообразующим элементом и образом в основные мифы и эпосы народов всего мира. Ничего, позабыли. Ходят в зоопарк с детишками, дивятся на нее как на некое чудище, наравне со всякими там слонами, жирафами и верблюдами.
В свое время, одним жарким летом мы с приятелем прогуливались вдоль местной дороги его подмосковной дачи в районе Абрамцево, ведя на поводке огромного черного дога (знаете его размеры). Вдруг из-за поворота показалась обычная усталая деревенская лошадка, везущая «немалый хвороста воз». Дог на мгновение замер, а затем, вскинув кверху все свои четыре неслабые ноги, брякнулся в обморок. С рождения в его ежедневном городском быту ему не доводилось встречать четвероногой твари крупнее себя. А вы говорите: «Литература!» Уж какая тут литература!
Так что на уровне широкого функционирования текстов в современной культуре нынешний поэт вполне неотличим от всех, работающих в сфере развлечения. Тут не приходится различать среди текстов или произведений традиционные, кичевые, высокие и поп-тексты (в данном случае под текстами понимаются не только вербальные, но и визуальные, и музыкальные). Все они одинаковы в своей функции развлечения и заполнения свободного времени, хотя и обитают в различных сферах, обслуживая читателей и зрителей разной степени «продвинутости» в области культуры, их восприятия и интеллектуальности, служа тестами социальной дифференциации и опознания, правда, уже в меньшей степени, чем в прошлые годы.
В названных пределах, естественно, функционируют категории эстетических оценок и эмоционального восприятия, понятия красивого, захватывающего, изящного, грубого, потрясающего, повергающего в транс, отвратительного, милого и забавного. Один и тот же потребитель вполне может использовать тексты различного уровня и направленности. Повергать в транс, восприниматься как откровеннические и высоко-духовные могут практически любые тексты. В неземной экстаз люди приходят как от Баха, так и от Анжелики Варум, как от Малевича, так и от расписной матрешки, от Пастернака и от опусов соседа по лестничной площадке. При нижайшем уровне престижности и финансовой состоятельности людей академической и интеллектуальной сферы экспертные оценки мало чего стоят, пример этому – абсолютно неработающая система литературных премий.
Стоило бы отметить вообще общую, почти тотальную архаичность литературного типа мышления (и не только здесь, но и по всему миру) относительно того же, к примеру, изобразительного искусства. Если сравнить истеблишмент нынешнего изобразительного искусства, определяемый по выставкам в музеях, известности и ценам на рынке, с истеблишментом литературным, определяемый, скажем, по тем же Нобелевским премиям, то мы получим весьма показательную картину. Эстетические идеи, разрабатываемые литературным истеблишментом, проецируются на проблематику, волновавшую изобразительное искусство самое позднее (если не раньше), в 50-х –60-х годах прошлого века. Учитывая, как говорилось выше, что нынешний культурный возраст решительно разошелся с биологическим и составляет теперь около 7-10 лет, то визуальное искусство отделяет от литературы (презентируемой ее истеблишментом, в отличие от отдельных радикальных экспериментаторов в ее пределах, так и не вписавшихся в мир и рынок литературы) примерно 5 культурных поколений.
Я говорю о литературе высокой и радикальной. В отличие от изобразительного искусства, производящего единичные объекты, литература и литератор могут существовать только тиражами. И, естественно, гораздо легче отыскать 5, 6, 7, ну, 10-20 ценителей и покупателей неординарного и уникального визуального объекта, чем отыскать миллион изысканных и продвинутых читателей, делающих литературную деятельность подобного рода в пределах рынка рентабельной. В этом смысле рынок изобразительного искусства сходен с рынком эксклюзивной роскоши, в то время как литература с ее тиражами включена в массовый рынок.
В этом статусе поставщика уникальных объектов изобразительное искусство дошло до того, что сподобилось продавать и музеефицировать уникальные поведенческие проекты, артистические жесты, перформансы, акты, среди прочих родов художественной деятельности, радикально оторвав автора от текста и весьма дискредитировав самоценность любого текста (и визуального, и вербального, и поведенческого) в его онтологических претензиях.
Соответственно, если наиболее радикальные деятели изобразительного искусства последних лет с их неординарными произведениями могут найти и вполне находят себе покупателя даже на нашем, непривычном к этому рынке, поднявшись до неимоверно высоких рыночных цен, и сподобились стать на рынке активными агентами и престижными личностями в пределах как самого авангардного искусства, так и широкой культуры, то подобного же рода литераторы, производящие подобного же рода неординарные произведения и, назовем так, вербальные проекты, вряд ли могут рассчитывать на сколько-нибудь окупаемые тиражи, довольствуясь грантами, стипендиями, премиями, т.е. оставаясь маргиналами и паразитами на открытом рыночном пространстве.
В этом смысле, в своем явлении культуре и обществу, еще до всякого текстового оформления образ художника в качестве социально-адаптивной модели в современном мире, в отличие от деятелей изобразительного искусства, являет собой весьма архаическую и мало престижную модель. Увы, все это говорится с интонацией не порицания, но ностальгического сожаления! Их культурное поведение – это поведение отторгнутых от основных властных сфер и возможностей прямого влияния на общество творцов. В отличие, например, от времен дорыночного владычества, когда основным потребителем подобного рода творчества была властвующая элита, и об основной массе населения с его малым рыночным и властным влиянием можно было просто не думать, ни в смысле влиятельности на определяющие процессы в обществе и культуре, ни в смысле финансовой составляющей дела и способа существования. Тем более что именно поэзия входила в состав престижных занятий властной верхушки, наряду, например, с музыкой, верховой ездой, фехтованием и пр. Кстати, социокультурную судьбу последних тоже можно проследить в наше время, сравнив с теми же футболом и роком.
Конечно, в качестве представителей некого рода эзотерической деятельности, влияющей на общество не напрямую, но некоторым сложным способом многочисленных опосредований и редукций (как те же космологи, вообще неведомые широкой публике), поэты даже вполне уместны в современном обществе. Но в данном случае у большинства из них уровень и содержательное наполнение текстов, а также атавистические социокультурные амбиции не соответствуют подобному образу.
Правда, конечно, у них есть мощный аргумент в нынешнем противостоянии массмедиа, поп-культуре и прочим соблазнителям слабых человеческих душ. Это прекрасно сформулировано в замечательной немецкой поговорке: «Говно не может быть невкусным, миллионы мух не могут ошибаться».
Однако продолжим не о столь одиозном, но все же малоутешительном для нашего любимого стихотворчества и серьезной литературы вообще. В наше время поведенческая модель в сфере искусства выходит из тени просто неординарного поведения в свет первичного по отношению к тексту, значимого культурно-эстетического акта (его следует различать с социокультурным поведением, связанным в глазах широкой публики с традиционным богемным поведением). И возникает вопрос: а не есть ли именно явление нового образа художника специфической и исключительной задачей художника? Отчасти.
Хотя, конечно, подобное виртуальное явление некоего образа, типа художественного поведения требует и особой культурной оптики. Зачастую для адептов привычного восприятия акта искусства как явления текстов, подобное предстает некой, если не выдуманной специально для их обмана, то просто фантомно-неразличимой областью.
Как, помните, в том анекдоте славного советского прошлого? В магазине над стерильно-пустующем прилавком задумчивый покупатель уже без всякой надежды, просто так, чтобы удостовериться в соответствии явленной ему реальности с описывающим ее дискурсом, вопрошает: «У вас мяса нет?» «У нас рыбный отдел. Мяса нет в мясном отделе, а у нас нет рыбы» – ответ, исполненный почти мистико-апофатической мощи.
Теперь, отвлекшись от внутренних, глобальных и почти вечных распрей внутри самого искусства и его разнообразных родов, обратимся к суровой конкретике наших дней –к вопросу о возможности творческого и финансового выживания вообще. И что же мы видим сегодня, обозревая (не к ночи быть помянутой!) социально-политическую и, следственно, социокультурную ситуацию? Мы обнаруживаем, даже не особо изощряя зрение, отсутствие каких-либо иных зон социального влияния и престижности, кроме, увы, финансово-экономической и социально-политической. «Увы» – конечно, с нашей сугубо пристрастной точки зрения. Причем если и наблюдается какая-либо динамика в обществе, то лишь в направлении возрастания их тотальной срощенности, трогательного и почти нерушимого союза, правда, с опять-таки все время возрастающим перекосом в сторону доминации власти. При этом фактически существует один, единый центр, источник власти, влияния и престижности, к которому пристегнуты массмедиа и отчасти шоу бизнес и поп-культура. Во всяком случае, последние сильно искривлены относительно названного выше мощного центра гравитации.
Тут следует отметить интересный феномен. Памятливые еще помнят, что даже при советской власти существовали (естественно, при их весьма различной степени вовлеченности во властные и идеологические структуры) такие отдельные зоны престижности, как академическая, творческо-интеллигентская и андерграундно-диссидентская. И степень соревновательности, закомплексованности и даже зависти одних к другим и одних относительно других во многих случаях почти не зависела от материальной состоятельности и властных возможностей соревнующихся сторон. Конкретные примеры приводить не будем. Но были, и весьма нередко, случаи ревности официальных и удачливых писателей и художников к бедным и почти несоциализированным обитателям сырых подвалов и темных мастерских. Сейчас даже смешно представить себе подобные драматургические, почти шекспировские коллизии. Все стало гораздо проще.
То есть, как оказывается на поверку, и как, вроде бы, нелегко себе это было вообразить либералу и поборнику демократии, советский строй в его поздней модификации структурно оказался ближе к чаемому западному образцу (в этом узком, но весьма болезненном для культуры аспекте рассмотрения), отличаясь конкретным наполнением этих структур. В то же время, нынешний строй своим конкретным наполнением напоминает западные массмедиа, поп и потребительскую культуру, структурно весьма и весьма, даже, можно сказать, катастрофически, от них отличаясь. Что лучше? Можно было бы сказать, что все хуже. Но попытаемся сохранить холодную отстраненность и доброжелательную наблюдательность если не этнографа, то не угрюмого созерцателя.
И вот, при отсутствии гражданского общества, развитого и артикулированного левого мышления и движения, развитой университетской среды и зоны академической престижности – основных потребителей, питательной среды и поставщиков деятелей интеллектуальной мысли и оппозиционного мышления – весьма затруднителен осмысленный интеллектуальный и оппозиционный жест. Заметим, что опять-таки во времена советской власти при наличии неких аналогов всего перечисленного оппозиционный и интеллектуальный жест были вполне осмыслены и прочитываемы. (Ну, не будем идеализировать недавнее прошлое и забывать людскую и нравственную цену подобной несколько парадоксальной социальной конфигурации. В данном случае мы обращаемся, повторяюсь, к узкой и специфической стороне социального бытия просто для некой эффективности и даже эффектности сравнения).
При нынешнем состоянии общества возможны, собственно, две основные социокультурные и, более узко, литературные стратегии. Первая (с очень высокой гарантией успеха при наличии, конечно, всех прочих творческих и профессиональных составляющих) – оседлание одной из двух сторон социально-политического процесса: политико-финансовой или поп-медийной. Последняя, при внимательном рассмотрении является все-таки редукцией первых, хотя и обладает некой самостоятельностью в пределах нами рассматриваемых стратегий. И, естественно, эта стратегия, при всех оговорках, личных творческих особенностях и отрефлексированности позиции автора, в результате работает на стабилизацию, укрепление и узаконивание нынешней ситуации. Плохо? Хорошо? Всякий сам решает для себя.
Вторая стратегия рассчитана на весьма длительный процесс с сомнительными гарантиями успеха. Мы говорим отнюдь не о духовно-исповедальной стороне творчества и культурной деятельности, которая вообще не оперирует понятиями больших социокультурных стратегий, и не о тех редких случаях узко-кружковой замкнутости со своими культовыми фигурами. Эта стратегия ориентирована если не на создание, то на способствование возникновения сферы гражданской и интеллектуальной активности – гражданского общества, левой мысли, влиятельной академической и университетской среды. Причем проблема именно в их комплексности, параллельном зарождении и развитии, т.к. левое движение без гражданского общества и академической среды моментально вырождается в террористические и инсургентские группы и движения. А в случае победы мы имеем результатом какую-нибудь Кампучию. Академическая среда без двух других составляющих легко становится простым придатком финансово-политических групп. Гражданские институции без двух других составляющих имеют тенденцию приобретать черту государственно-корпоротивных образований.
Уже почти осуществленной задачей этой власти является концентрация всей политической власти, отдавшей в пользование обществу небольшие площадки разных клубов по интересам, всевозможных «наиавангарднейших» художественных (просто невозможных бы при советской власти) малопосещаемых проектов и немногочисленных социально-радикальных образований. В пределах небольшой олигархической группы собран и весь основной капитал, оставляя прочему бизнесу с некритериальным для нее годовым оборотом (не знаю, я не экономист, может, в 500 000 долларов) разбираться самим между собой, мелкими властями и всякими претендующими на него самостоятельными криминальными группами.
Аналогичным образом и все средства массовой информации, покрывающие группы населения числом не более 1000-2000 человек пока власти не волнуют. И в этом, надо заметить, существенное отличие нынешней власти от власти тоталитарной, которую интересовал каждый отдельно взятый человек, в этом отношении ее можно было бы назвать властью человеческой. Собственно, из всего вышеизложенного получается, что зоной возможного выживания интеллектуалов и зарождения гражданского общества являются зоны среднего бизнеса и малых сообществ, совпадая с ними стратегически и идеологически в противостоянии претензий на тотальность крупного капитала и власти.
Ясное дело, что нигде интеллектуалы не вправе рассчитывать на миллионные тиражи, но в обществах с развитыми гражданскими институтами влияние их малотиражных высказываний вполне ощутимо и на уровне власти, и на уровне большого бизнеса.
Вспоминается, как в каком-то интервью Сэлинджер, которого спросили о его отличии от всемирно гремевшего тогда Евтушенко, отвечал: «Ему [Евтушенко] интересно, что думает о нем Брежнев. А американскому президенту интересно, что Сэлинджер думает о нем».
Так это мне представляется. На этом и завершим наш неверный и во многом некорректный экскурс как в сферу культурно-эстетических, так и социокультурных стратегий. В итоге всего вышесказанного получается, как в том анекдоте: «Хочется на фортепьяно сыграть». – «Вот оно, играй». – «Да? А я его себе как-то по-другому представлял». Спасибо
http://polit.ru/lectures/2007/05/10/zony.html
Лекция Дмитрия ПриговаМы публикуем полную стенограмму лекции одного из основоположников отечественного концептуализма, известного поэта, эссеиста, художника, скульптора, постоянного автора «Полит.ру» Дмитрия Александровича Пригова, прочитанной 26 апреля 2007 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции "Полит.ру"».
Дмитрий Александрович Пригов после школы два года проработал слесарем на заводе, в 1959-66 гг. учился в Высшем художественно-промышленном училище (Строгановке) на скульптурном отделении. С 1966 по 1974 гг. работал в Архитектурном управлении г. Москвы инспектором по проверке покраски зданий. В конце 60-х – начале 70-х годов сблизился с художниками московского андеграунда. Стихи пишет с 1956 года. В 1975 году был принят в члены Союза художников, однако в СССР не было организовано ни одной его выставки. На родине до 1986 года не печатался. С 1979 года начинает публиковаться на Западе в эмигрантских журналах, а с 1980 года за рубежом выставляются его скульптурные работы. В 1986 году направлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу, но благодаря протестам деятелей культуры внутри страны (Б.Ахмадулина) и за рубежом был скоро освобожден. С 1989 г. — участник московского Клуба Авангардистов. С 1991 года – член русского ПЕН-центра и Союза российских писателей. Пригов является автором большого числа графических работ, коллажей, инсталляций, перформансов, Постоянный участник многочисленных выставок изобразительного искусства в России и за рубежом. В музыкальных и сонорных перформансах выступает совместно с рок-, джаз- и классическими музыкантами. Лауреат премии имени А.С.Пушкина Германской академии искусств (1993 г.).
Текст лекции
Я не буду, вернее, не смогу сказать здесь что-либо иное, чем то, что говорю всегда и повсеместно, уж извините. Да и кто бы похвастался иным? Надеюсь, что немногие в этой аудитории что-либо слышали или читали из мной написанного по данному поводу. К тому же, как мне представляется, произносимое и артикулируемое таким образом подлежит изменению разве что на длительном промежутке времени, превышающем если не длительность конкретного человеческого пребывания на этой земле, то уж, во всяком случае, длительность культурного поколения, которое нынче достигло продолжительности примерно 10 лет. Для краткого пояснения: если в старые времена (не углубляясь в самые дремучие древности) культурное поколение могло покрывать три биологических, когда к последнему идеалы дедов приходили уже в качестве почти небесных истин, то к концу XIX в. культурное поколение совпало с биологическим; стало как бы не обсуждаемой нормой, даже максимой, что каждое новое поколение приходило в мир с новой идеей.
В наше время культурное поколение перестало совпадать, полностью разошлось с биологическим, все время укорачиваясь, сокращаясь наподобие шагреневой кожей. И если раньше сквозь почти незыблемые идеи и идеалы текли поколения людей, то ныне, наоборот, человек за свою жизнь проносится сквозь многочисленные модусы стремительно меняющегося мира. Соответственно, мобильность стала почти необходимым качеством выживания в пределах мегаполисных культур и в качестве культурной вменяемости стала если не основным, то неотъемлемым свойством артистического профессионализма. Но это мы забежали несколько вперед.
Перед всеми всегда и повсюду стоит простая проблема выживания, как биологического, так и социального. А у художника, существа лукавого, амбициозного и не чуждого властных претензий (я это знаю по себе), все это, естественно, обретает своеобразный облик и соответствующую стратегию.
Другое дело, как понимать это самое выживание.
Как правило, по итогам долгой жизни в искусстве подсчитывается баланс некоего уровня реализации культурных амбиций, финансовой состоятельности и все еще продолжающейся искренней заинтересованности в своей творческой деятельности. То есть, условно говоря, подобный подсчет можно было бы сравнить со способом существования в пределах американских университетов, где результат определяется по сумме баллов. И если ты, скажем, выдающийся пловец, то все равно, невозможно заработать все требуемые аттестационные баллы одним твоим плаванием – по всем остальным необходимым позициям должны быть результаты не ниже критериального уровня. Так и в нашем случае с итогом художнической жизни. Хотя, конечно, известны перверсивные случаи, когда всем жертвовали ради славы, ради денег, или гибли во имя некоего невыразимого высокого идеала. Но мы не об этом.
Рассматривая названные позиции в пределах как бы экзаменации художнического существования, попробуем разобрать их в отдельности.
Первое – так что же может предоставить ныне поэтическое служение для реализации культурных амбиций служителям словесности? Буду изъясняться более-менее сухим языком как бы некой социальной квази-науки, вполне неподспудным мне как литератору, но и простительному в своей неточности и приблизительности мне тоже как бедному неразумному поэту.
Для начала нехитро сравним нынешнее положения данного рода литературного служения с буквально недавним прошлым. Или же бросим краткий сравнивающий взгляд на статус поэзии в ряду современных ей иных видов культурной деятельности (т.е., то, что называется рассмотрением в диахронии и синхронии, уж извините).
Не надо особенно напрягать память, чтобы припомнить недавние времена, когда наша родная поэзия была одним из основных ресурсов всеобщего цитирования, главной составляющей общекультурной и национальной памяти. Поэтические строки служили заголовками статей, эпиграфами научных исследований, проскальзывали в речах руководителей. В качестве разговорных цитат поэзия служили способом опознания друг друга и склеивающим наполнением бесед. Но это вполне банально и известно. Не будем преувеличивать, но все-таки отметим, что критическая масса населения, пользовавшаяся поэзией подобным образом, была достаточна, чтобы определять культурную атмосферу тех времен. Я уже не говорю про памятные многим вечера студенческих компаний или вечеринок вполне пожилых людей, когда после естественных выпивок-закусок участники засиживались далеко за полночь, предаваясь чтению своих или чужих стихов, которые знали, без преувеличения, сотнями, если не тысячами.
Для полной безутешности нынешней картины помянем, что поэты в своей массовой популярности вполне могли сравниться с нынешними супер- и мегастарами, извините за жаргон. Но, если не подобная картина, то немалые популярность и влиятельность поэтов были вполне обычны и для всех стран европейской культуры конца XIX – начала XX вв. В наших пределах такая ситуация задержалась до недавних времен по причине сознательной архаизации культуры и выстраивания ее по некому подобию просвещенческо-аристократической модели старого образца, в которой поэзия доминировала в качестве наиболее актуальной и креативной сферы художественной деятельности. Этому немало способствовали, естественно, система образования и цензура, не столько своей политико-идеологической функцией, сколько культурно-охранительной.
Собственно, несколько подмороженный тип социума с весьма давних времен породил в наших пределах такой феномен, как интеллигенция. В пределах развала жесткого сословного общества, развития урбанистической культуры, отсутствия развитых социальных институций, служивших бы посредниками между обществом и властью соответственно своему роду служения и с собственным языком, роль такого посредника взяла на себя эта, как ее называли, «социальная прослойка», транслировавшая претензии народа к власти и власти к народу. Как и всякий посредник, она обрела естественные властные амбиции быть перед властью народом и народом перед властью.
Поскольку все идеологии и поныне артикулированы вербально и в исключительно беллетристском обличье, то, естественно, главными в обществе стали владетели и мастера языка – писатели. А среди них – властители тайной магической сути языка, поэты. В таком образе и статусе поэзия и стала все-культурой, поставщиком квази-религиозных образов и сообщений, а также, по примеру первых, уже с незапамятных дней ее возникновения, почти ритуально-магическим способом приведения аудитории в измененное состояние сознания. Не мне вам напоминать одинаковую, почти единую на всех, манеру чтения российских поэтов, напоминающую подвывание шаманов или муэдзинов.
По этой причине при нынешнем возникновении тех самых пресловутых социальных институтов, понятно, что интеллигенция превратилась в разрозненных, профессионально-ориентированных интеллектуалов, которых, в их единстве, поверх профессиональных интересов, могли бы объединить вполне структурно оформленные общественные движения и гражданские институции. Ну да ладно. Вот поэзия и стала не больше, чем поэзия, тем более что ее экстатические формы существования и поп-геройство переняли на себя рок и поп-культуры.
Конечно же, конечно же, никогда не исчезнет со свету определенное количество людей, пользующих язык неконвенциональным способом, один из которых и есть поэзия. В этом смысле она станет существовать, да и уже существует, наряду и наравне со многими иными родами культурной деятельности, не являя собой сколько-нибудь выделенную зону особой престижности, порождения значимых социальных, социокультурных и эстетических идей, выходящих за ее пределы. Возможно, этот почти приватный модус существования поэзии можно оценить положительно. Возможно. Все зависит от того, какие наличествуют амбиции и какие преследуются цели.
Но непременной составляющей деятельности художника являются как раз амбиции (порой неуемные!) и возможности их реализации. Поэтому наиболее энергетийные личности, не ощущая дополнительной подпитки в этой сфере, уходят в зоны большей интенсивности и престижности. Поэзия, которая раньше была смыслом и наполнением жизни, ныне становится побочным занятием людей, серьезно погруженных в другие роды деятельности. Заметим, что на нынешней культурной сцене нет поэтов, перешагнувших бы в своей популярности границу чисто поэтических кругов. Все сохранившиеся поныне, так сказать, поэтические поп-фигуры – доживающие могикане, продукты разнородных культурных процессов предыдущего времени.
Вообще, представляется, что литература с ее способом порождения текста, явлением определенного образа автора, местом предъявления читателю своих продуктов и читательскими ожиданиями онтологически положена в XIX в. и в наше время длится как любой художественный промысел или же традиционное творчество. И в этом качестве, поменяв свой социокультурный статус, она может существовать почти бесконечно.
В этом нет ничего странного и необыкновенного. Мало ли что на протяжении человеческой истории возникало, становилось безумно актуальным, претендовало на свое вечное доминирование и благополучно сходило на нет, оставаясь в человеческой практике некоторыми бытовыми привычками и традиционными обрядами.
В возможном исчезновении литературы (в упомянутом “высоком” смысле и статусе) нет, по сути, ничего необыкновенного и трагического. И вправду, явилась ведь она человеку не в его мрачную первобытную пещеру, а вполне даже, по историческим меркам, недавно. Соответственно, вполне может и исчезнуть. А почему нет? Надо сказать, что исчезновение из культуры вещей не менее фундаментальных, без которых, как представлялось в свое время (особенно людям, связанных с ними своей судьбой и профессиональной деятельностью), помыслить человеческое существование невозможно, оказывалось не столь уж невозможным и не таким уж болезненным. А через некоторое время все это благополучно и забывалось.
К примеру, еще в 20-х годах XX в. почти 90% населения земного шара в своем быту и трудовой деятельности было тесно связано с лошадью. Даже во Вторую Мировую войну конные армии совершали свои архаические походы и прорывы, бросаясь с саблями и копьями на железных чудовищ нового времени. Ныне же редкий городской житель (кроме узких специалистов) припомнит название предметов конской упряжи. И это при том, что лошадь на протяжении более чем 3 тысячелетий доминировала в человеческой культуре, войдя значимым, если не основным структурообразующим элементом и образом в основные мифы и эпосы народов всего мира. Ничего, позабыли. Ходят в зоопарк с детишками, дивятся на нее как на некое чудище, наравне со всякими там слонами, жирафами и верблюдами.
В свое время, одним жарким летом мы с приятелем прогуливались вдоль местной дороги его подмосковной дачи в районе Абрамцево, ведя на поводке огромного черного дога (знаете его размеры). Вдруг из-за поворота показалась обычная усталая деревенская лошадка, везущая «немалый хвороста воз». Дог на мгновение замер, а затем, вскинув кверху все свои четыре неслабые ноги, брякнулся в обморок. С рождения в его ежедневном городском быту ему не доводилось встречать четвероногой твари крупнее себя. А вы говорите: «Литература!» Уж какая тут литература!
Так что на уровне широкого функционирования текстов в современной культуре нынешний поэт вполне неотличим от всех, работающих в сфере развлечения. Тут не приходится различать среди текстов или произведений традиционные, кичевые, высокие и поп-тексты (в данном случае под текстами понимаются не только вербальные, но и визуальные, и музыкальные). Все они одинаковы в своей функции развлечения и заполнения свободного времени, хотя и обитают в различных сферах, обслуживая читателей и зрителей разной степени «продвинутости» в области культуры, их восприятия и интеллектуальности, служа тестами социальной дифференциации и опознания, правда, уже в меньшей степени, чем в прошлые годы.
В названных пределах, естественно, функционируют категории эстетических оценок и эмоционального восприятия, понятия красивого, захватывающего, изящного, грубого, потрясающего, повергающего в транс, отвратительного, милого и забавного. Один и тот же потребитель вполне может использовать тексты различного уровня и направленности. Повергать в транс, восприниматься как откровеннические и высоко-духовные могут практически любые тексты. В неземной экстаз люди приходят как от Баха, так и от Анжелики Варум, как от Малевича, так и от расписной матрешки, от Пастернака и от опусов соседа по лестничной площадке. При нижайшем уровне престижности и финансовой состоятельности людей академической и интеллектуальной сферы экспертные оценки мало чего стоят, пример этому – абсолютно неработающая система литературных премий.
Стоило бы отметить вообще общую, почти тотальную архаичность литературного типа мышления (и не только здесь, но и по всему миру) относительно того же, к примеру, изобразительного искусства. Если сравнить истеблишмент нынешнего изобразительного искусства, определяемый по выставкам в музеях, известности и ценам на рынке, с истеблишментом литературным, определяемый, скажем, по тем же Нобелевским премиям, то мы получим весьма показательную картину. Эстетические идеи, разрабатываемые литературным истеблишментом, проецируются на проблематику, волновавшую изобразительное искусство самое позднее (если не раньше), в 50-х –60-х годах прошлого века. Учитывая, как говорилось выше, что нынешний культурный возраст решительно разошелся с биологическим и составляет теперь около 7-10 лет, то визуальное искусство отделяет от литературы (презентируемой ее истеблишментом, в отличие от отдельных радикальных экспериментаторов в ее пределах, так и не вписавшихся в мир и рынок литературы) примерно 5 культурных поколений.
Я говорю о литературе высокой и радикальной. В отличие от изобразительного искусства, производящего единичные объекты, литература и литератор могут существовать только тиражами. И, естественно, гораздо легче отыскать 5, 6, 7, ну, 10-20 ценителей и покупателей неординарного и уникального визуального объекта, чем отыскать миллион изысканных и продвинутых читателей, делающих литературную деятельность подобного рода в пределах рынка рентабельной. В этом смысле рынок изобразительного искусства сходен с рынком эксклюзивной роскоши, в то время как литература с ее тиражами включена в массовый рынок.
В этом статусе поставщика уникальных объектов изобразительное искусство дошло до того, что сподобилось продавать и музеефицировать уникальные поведенческие проекты, артистические жесты, перформансы, акты, среди прочих родов художественной деятельности, радикально оторвав автора от текста и весьма дискредитировав самоценность любого текста (и визуального, и вербального, и поведенческого) в его онтологических претензиях.
Соответственно, если наиболее радикальные деятели изобразительного искусства последних лет с их неординарными произведениями могут найти и вполне находят себе покупателя даже на нашем, непривычном к этому рынке, поднявшись до неимоверно высоких рыночных цен, и сподобились стать на рынке активными агентами и престижными личностями в пределах как самого авангардного искусства, так и широкой культуры, то подобного же рода литераторы, производящие подобного же рода неординарные произведения и, назовем так, вербальные проекты, вряд ли могут рассчитывать на сколько-нибудь окупаемые тиражи, довольствуясь грантами, стипендиями, премиями, т.е. оставаясь маргиналами и паразитами на открытом рыночном пространстве.
В этом смысле, в своем явлении культуре и обществу, еще до всякого текстового оформления образ художника в качестве социально-адаптивной модели в современном мире, в отличие от деятелей изобразительного искусства, являет собой весьма архаическую и мало престижную модель. Увы, все это говорится с интонацией не порицания, но ностальгического сожаления! Их культурное поведение – это поведение отторгнутых от основных властных сфер и возможностей прямого влияния на общество творцов. В отличие, например, от времен дорыночного владычества, когда основным потребителем подобного рода творчества была властвующая элита, и об основной массе населения с его малым рыночным и властным влиянием можно было просто не думать, ни в смысле влиятельности на определяющие процессы в обществе и культуре, ни в смысле финансовой составляющей дела и способа существования. Тем более что именно поэзия входила в состав престижных занятий властной верхушки, наряду, например, с музыкой, верховой ездой, фехтованием и пр. Кстати, социокультурную судьбу последних тоже можно проследить в наше время, сравнив с теми же футболом и роком.
Конечно, в качестве представителей некого рода эзотерической деятельности, влияющей на общество не напрямую, но некоторым сложным способом многочисленных опосредований и редукций (как те же космологи, вообще неведомые широкой публике), поэты даже вполне уместны в современном обществе. Но в данном случае у большинства из них уровень и содержательное наполнение текстов, а также атавистические социокультурные амбиции не соответствуют подобному образу.
Правда, конечно, у них есть мощный аргумент в нынешнем противостоянии массмедиа, поп-культуре и прочим соблазнителям слабых человеческих душ. Это прекрасно сформулировано в замечательной немецкой поговорке: «Говно не может быть невкусным, миллионы мух не могут ошибаться».
Однако продолжим не о столь одиозном, но все же малоутешительном для нашего любимого стихотворчества и серьезной литературы вообще. В наше время поведенческая модель в сфере искусства выходит из тени просто неординарного поведения в свет первичного по отношению к тексту, значимого культурно-эстетического акта (его следует различать с социокультурным поведением, связанным в глазах широкой публики с традиционным богемным поведением). И возникает вопрос: а не есть ли именно явление нового образа художника специфической и исключительной задачей художника? Отчасти.
Хотя, конечно, подобное виртуальное явление некоего образа, типа художественного поведения требует и особой культурной оптики. Зачастую для адептов привычного восприятия акта искусства как явления текстов, подобное предстает некой, если не выдуманной специально для их обмана, то просто фантомно-неразличимой областью.
Как, помните, в том анекдоте славного советского прошлого? В магазине над стерильно-пустующем прилавком задумчивый покупатель уже без всякой надежды, просто так, чтобы удостовериться в соответствии явленной ему реальности с описывающим ее дискурсом, вопрошает: «У вас мяса нет?» «У нас рыбный отдел. Мяса нет в мясном отделе, а у нас нет рыбы» – ответ, исполненный почти мистико-апофатической мощи.
Теперь, отвлекшись от внутренних, глобальных и почти вечных распрей внутри самого искусства и его разнообразных родов, обратимся к суровой конкретике наших дней –к вопросу о возможности творческого и финансового выживания вообще. И что же мы видим сегодня, обозревая (не к ночи быть помянутой!) социально-политическую и, следственно, социокультурную ситуацию? Мы обнаруживаем, даже не особо изощряя зрение, отсутствие каких-либо иных зон социального влияния и престижности, кроме, увы, финансово-экономической и социально-политической. «Увы» – конечно, с нашей сугубо пристрастной точки зрения. Причем если и наблюдается какая-либо динамика в обществе, то лишь в направлении возрастания их тотальной срощенности, трогательного и почти нерушимого союза, правда, с опять-таки все время возрастающим перекосом в сторону доминации власти. При этом фактически существует один, единый центр, источник власти, влияния и престижности, к которому пристегнуты массмедиа и отчасти шоу бизнес и поп-культура. Во всяком случае, последние сильно искривлены относительно названного выше мощного центра гравитации.
Тут следует отметить интересный феномен. Памятливые еще помнят, что даже при советской власти существовали (естественно, при их весьма различной степени вовлеченности во властные и идеологические структуры) такие отдельные зоны престижности, как академическая, творческо-интеллигентская и андерграундно-диссидентская. И степень соревновательности, закомплексованности и даже зависти одних к другим и одних относительно других во многих случаях почти не зависела от материальной состоятельности и властных возможностей соревнующихся сторон. Конкретные примеры приводить не будем. Но были, и весьма нередко, случаи ревности официальных и удачливых писателей и художников к бедным и почти несоциализированным обитателям сырых подвалов и темных мастерских. Сейчас даже смешно представить себе подобные драматургические, почти шекспировские коллизии. Все стало гораздо проще.
То есть, как оказывается на поверку, и как, вроде бы, нелегко себе это было вообразить либералу и поборнику демократии, советский строй в его поздней модификации структурно оказался ближе к чаемому западному образцу (в этом узком, но весьма болезненном для культуры аспекте рассмотрения), отличаясь конкретным наполнением этих структур. В то же время, нынешний строй своим конкретным наполнением напоминает западные массмедиа, поп и потребительскую культуру, структурно весьма и весьма, даже, можно сказать, катастрофически, от них отличаясь. Что лучше? Можно было бы сказать, что все хуже. Но попытаемся сохранить холодную отстраненность и доброжелательную наблюдательность если не этнографа, то не угрюмого созерцателя.
И вот, при отсутствии гражданского общества, развитого и артикулированного левого мышления и движения, развитой университетской среды и зоны академической престижности – основных потребителей, питательной среды и поставщиков деятелей интеллектуальной мысли и оппозиционного мышления – весьма затруднителен осмысленный интеллектуальный и оппозиционный жест. Заметим, что опять-таки во времена советской власти при наличии неких аналогов всего перечисленного оппозиционный и интеллектуальный жест были вполне осмыслены и прочитываемы. (Ну, не будем идеализировать недавнее прошлое и забывать людскую и нравственную цену подобной несколько парадоксальной социальной конфигурации. В данном случае мы обращаемся, повторяюсь, к узкой и специфической стороне социального бытия просто для некой эффективности и даже эффектности сравнения).
При нынешнем состоянии общества возможны, собственно, две основные социокультурные и, более узко, литературные стратегии. Первая (с очень высокой гарантией успеха при наличии, конечно, всех прочих творческих и профессиональных составляющих) – оседлание одной из двух сторон социально-политического процесса: политико-финансовой или поп-медийной. Последняя, при внимательном рассмотрении является все-таки редукцией первых, хотя и обладает некой самостоятельностью в пределах нами рассматриваемых стратегий. И, естественно, эта стратегия, при всех оговорках, личных творческих особенностях и отрефлексированности позиции автора, в результате работает на стабилизацию, укрепление и узаконивание нынешней ситуации. Плохо? Хорошо? Всякий сам решает для себя.
Вторая стратегия рассчитана на весьма длительный процесс с сомнительными гарантиями успеха. Мы говорим отнюдь не о духовно-исповедальной стороне творчества и культурной деятельности, которая вообще не оперирует понятиями больших социокультурных стратегий, и не о тех редких случаях узко-кружковой замкнутости со своими культовыми фигурами. Эта стратегия ориентирована если не на создание, то на способствование возникновения сферы гражданской и интеллектуальной активности – гражданского общества, левой мысли, влиятельной академической и университетской среды. Причем проблема именно в их комплексности, параллельном зарождении и развитии, т.к. левое движение без гражданского общества и академической среды моментально вырождается в террористические и инсургентские группы и движения. А в случае победы мы имеем результатом какую-нибудь Кампучию. Академическая среда без двух других составляющих легко становится простым придатком финансово-политических групп. Гражданские институции без двух других составляющих имеют тенденцию приобретать черту государственно-корпоротивных образований.
Уже почти осуществленной задачей этой власти является концентрация всей политической власти, отдавшей в пользование обществу небольшие площадки разных клубов по интересам, всевозможных «наиавангарднейших» художественных (просто невозможных бы при советской власти) малопосещаемых проектов и немногочисленных социально-радикальных образований. В пределах небольшой олигархической группы собран и весь основной капитал, оставляя прочему бизнесу с некритериальным для нее годовым оборотом (не знаю, я не экономист, может, в 500 000 долларов) разбираться самим между собой, мелкими властями и всякими претендующими на него самостоятельными криминальными группами.
Аналогичным образом и все средства массовой информации, покрывающие группы населения числом не более 1000-2000 человек пока власти не волнуют. И в этом, надо заметить, существенное отличие нынешней власти от власти тоталитарной, которую интересовал каждый отдельно взятый человек, в этом отношении ее можно было бы назвать властью человеческой. Собственно, из всего вышеизложенного получается, что зоной возможного выживания интеллектуалов и зарождения гражданского общества являются зоны среднего бизнеса и малых сообществ, совпадая с ними стратегически и идеологически в противостоянии претензий на тотальность крупного капитала и власти.
Ясное дело, что нигде интеллектуалы не вправе рассчитывать на миллионные тиражи, но в обществах с развитыми гражданскими институтами влияние их малотиражных высказываний вполне ощутимо и на уровне власти, и на уровне большого бизнеса.
Вспоминается, как в каком-то интервью Сэлинджер, которого спросили о его отличии от всемирно гремевшего тогда Евтушенко, отвечал: «Ему [Евтушенко] интересно, что думает о нем Брежнев. А американскому президенту интересно, что Сэлинджер думает о нем».
Так это мне представляется. На этом и завершим наш неверный и во многом некорректный экскурс как в сферу культурно-эстетических, так и социокультурных стратегий. В итоге всего вышесказанного получается, как в том анекдоте: «Хочется на фортепьяно сыграть». – «Вот оно, играй». – «Да? А я его себе как-то по-другому представлял». Спасибо
http://polit.ru/lectures/2007/05/10/zony.html