Дебаты о нации в современной России
Лекция Алексея МиллераМы публикуем полную стенограмму лекции известного специалиста по истории России и стран Центральной и Восточной Европы, доктора исторических наук, профессора Центрально-европейского университета (Будапешт), ведущего научного сотрудника ИНИОН РАН Алексея Миллера, прочитанной 12 апреля 2007 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции "Полит.ру"».
Лекция представляет собой последнюю часть значимого для автора цикла о русском национализме. Первая лекция – «Триада графа Уварова» – была прочитана 5 апреля. Вторая лекция – Империя и нация в воображении русского национализма. Взгляд историка – была прочитана два года назад. Возможно, позже появятся промежуточные лекции этого цикла.
Текст лекции
Мы выйдем за рамки академического дискурса даже в большей степени, чем я планировал изначально. Я в прошлый раз жаловался на то, что у меня плохо с планированием, и, готовясь к этой лекции, убедился, что совсем плохо. Потому что попытка совместить аналитическую и проектную часть явно выходила за рамки 1,5-2 часов, и когда я стал думать, чем бы пожертвовать, то решил, что в данном случае я, в основном, буду жертвовать академической, аналитической частью. Это значит, что широкого анализа дискурса о современной нации вы сегодня не услышите, но некоторые отсылки к нему будут. В большей степени я сосредоточусь на том, что можно назвать проектной частью. Первые 15 минут я попытаюсь строже придерживаться академической традиции, а потом пущусь в свободное плавание.
Во-первых, с каких позиций я подхожу к обсуждению рассматриваемой темы? Логично задаться вопросом, нужна ли нация, и нужно ли о ней дискутировать, и, если нужно, то с кем и зачем. С моей точки зрения, нация – это понятие весьма неопределенное, разные трактовки «нации» и «национальных интересов» использовались и используются как инструмент укрепления общественной солидарности, инструмент исключения чужих и сплочения своих, как способ легитимации власти и собственности. И я бы сказал, что как регулятор проблемы социальной справедливости и солидарности нация не может похвастаться большими успехами. Если мы подумаем, чем руководствуется каждый из присутствующих в зале, когда решает, сколько ему платить налогов, станет очевидно, что он руководствуется, во-первых, «шкурными» интересами, а, во-вторых, страхом перед налоговым инспектором, но не очень думает про национальные интересы. Это нормально.
Однако роль нации, как несущей конструкции политической сферы, как регулятора политической жизни, представляется мне ключевой в современном мире. Для того чтобы это показать, я процитирую человека, которого никак нельзя заподозрить в увлечении любого сорта националистической мифологией, и который прекрасно знает, «из какого сора» растут нации. Это Иммануил Валлерстайн. Я зачитаю:
«Существование нации – это миф в том смысле, что все нации являются социальными образованиями, и основная роль в их создании принадлежит государству. Чтобы создать нацию, нужно восстановить ее историю и долгую хронологию (многое при этом приходится придумывать), а также определиться с набором характеристик, даже если далеко не всем в группе эти характеристики подходят. К концепциям национального государства следует относиться как к асимптоте [это математическое понятие, обозначает линию, с которой кривая не может пересечься на ограниченном пространстве], к которой стремятся все государства. Некоторые государства уверяют, что они многонациональны и единая нация им не нужна, но даже они пытаются создать у себя некую идентичность, которая объединяла бы все государство. Национализм, возможно, является основной статусной идентичностью, поддерживающей современную миросистему, которая, в свою очередь, опирается на структуру суверенных государств. Если посмотреть повнимательнее, то национализм характерен не только для слабых государств. На самом деле, национализм наиболее силен в самых богатых странах, хотя публично к нему взывают гораздо реже, чем в странах послабее».
Мы еще не раз будем возвращаться к этой цитате. Иными словами, совсем не обязательно верить в националистические мифы, чтобы признать значимость нации и национализма для функционирования современного общества. И, прежде чем говорить, например, что национализм однозначно плох, стоит задуматься, насколько уверенно мы можем утверждать, что мир без национализма был бы лучше. Глядя на исторические примеры обществ с господством религиозной, классовой или расовой идеологии, легко вообразить обратное.
Я напомню еще одного автора, на которого я люблю ссылаться в рассуждениях о современной функции национализме. Это антрополог Кэтрин Вердери, которая говорит о том, что нация – это наиболее универсальная легитимная ценность в политической жизни нашего времени. Т.е. особенность символа нации в том, что он пробуждает целый спектр эмоций, сформированных за долгое время его употребления. Он не однозначен, как всякий символ, и в этом его сила. Нация выступает как базовый оператор в системе социальной классификации. Это элемент политического и символико-идеологического порядка, а также социального взаимодействия и чувствования.
Из этого следует, что тотальный отказ от национализма – это отказ от эффективного политического действия, как ни грустно это для сторонников известной позиции, которые считают, что порядочные люди в националистическом дискурсе не участвуют, потому что, «ввязываясь в эту игру, обречены на проигрыш и лишь способствуют утверждению этого вредного взгляда на вещи». Националистический дискурс, мы помним, может быть на некоторое время оттеснен на периферию общественного сознания, как это было, например, в России конца 80-х – начала 90-х гг., но надолго сохранить это положение вещей не удается.
Здесь я хотел бы быть верно понятым. Во-первых, если мы, например, попробуем сказать, что все беды, которые пали на наши головы в конце 80-х – начале 90-х гг., связаны со слабостью национализма, то это еще нужно будет доказать. То есть повышенный градус национализма не предохраняет от ошибок реформаторов и от крупномасштабного жульничества. Более того, я бы сказал, что иногда хорошо, что национализм слабо развит, потому что можно представить себе ситуацию, когда он бы не мог предотвратить распад СССР, но гарантировал бы развитие по югославскому сценарию.
Во-вторых, следует разделять нацию как, с одной стороны, категорию практики политической жизни и социального взаимодействия, а, с другой, как категорию научного анализа, который, на самом деле, не слишком полезен для исследователя общества. Т.е., неверно интерпретировать наблюдение, что национализм неизбежно утверждается в современном обществе в сколько-нибудь длительной перспективе, как то, что «правда», «реальность» все равно возьмут свое. Эта правда состоит не в том, что суть конфликтов и проблем нашего времени неуклонно сводится к национализму и к национальному. А в том, что в мире сегодня доминирует дискурс, который именно через нацию и национальные интересы описывает актуальные проблемы.
Например, представим себе вполне актуальную на сегодня проблему борьбы группировок, которые позиционируют себя как национальные, с международными корпорациями за контроль над энергетическими ресурсами, будь то в России или где-то еще. Если мы захотим понять, какие там реально действуют интересы, то нам, в общем, категория национальных интересов не понадобиться. Но если мы захотим понять, почему кто-то выигрывает с помощью позиционирования себя как национальной группировки, отражающей национальные интересы, то эта категория очень пригодится, потому что такую позицию легче продать.
В близкой мне области исторических исследований, например, национальный нарратив, то есть рассказ истории через призму путешествующей через века нации, – сегодня объект насмешек или критики в профессиональной среде. Но это, в свою очередь, не отменяет того факта, что в школах по всему миру история рассказывается через призму национального нарратива. И, кстати, ничего в этом смысле в ближайшее время не изменится.
Отсюда вывод, что нацию можно понимать как социальный оператор, как способ идентификации, как главную ценность, как миф. Но, как бы то ни было, позиция неучастия в дискуссии о том, что такое национальные интересы, и какой должна быть нация, – это путь к политической маргинальности. И вопрос о том, какие ценности следует отстаивать в этих дебатах, какие вопросы следует обсудить, и как должно быть организовано это обсуждение – вот о чем я и собираюсь поговорить.
В приведенной выше цитате Валлерстайн ясно определяет, что главный участник националистического дискурса в современном мире – это государство. И это естественно. Государство заинтересовано в этом дискурсе потому, что в современном мире нация – это, прежде всего, способ легитимации власти и концепция, которая создает рамки политического процесса. В его руках самые мощные инструменты – школа, телевизор (даже там, где он в частных руках, никто «национальные ценности» подрывать не позволит), армия и т.д. В то же время даже в самодержавной России (как я пытался показать в прошлый четверг) власть понимала, что она не обладает монополией на говорение о нации, и в современной России власть понимает, что не обладает этой монополией, и что она не должна к этой монополии стремиться.
В этой связи возникает очень важный вопрос о том, как в рассуждениях, дебатах о нации используется неотъемлемо присущий любой политической жизни механизм исключения. Как в бизнесе каждый бизнес стремится к монопольному положению, если ему дается такая возможность, так и в политической жизни любая политическая сила хотела бы утвердиться как, желательно, единственный легитимный интерпретатор понятия «национальных интересов». В этом случае очень часто используется практика исключения, когда оппонирующие силы определяется как антинародные и антинациональные. Но вот зачем нужна нация как рамка? Если ее нет, если она не работает, то мы определили своего оппонента как антинародного и антинационального, он нас определил так же, в результате мы оказываемся в ситуации, очень близкой к гражданской войне. В принципе, гражданская война – это именно доведенный до абсолюта кризис нации как политической рамки, регулятора.
Все демократии функционируют на основании того, что определенные политические силы определяется как внутринациональные, как свои, и, таким образом, обеспечивается то, что, проиграв выборы, они не устраняются с политической арены, что они выживают и имеют право на свой голос в этом обсуждении. Она же налагает на политически сильную сторону обязательство уважать ненасильственные, в идеале демократические правила политической игры и обязательство относиться к оппонентам, как к «своим».
И власть, кстати, чувствует необходимость такого механизма. Даже в современной России она уже несколько раз делала попытку предложить партиям заключить пакт о том, как категория национального может использоваться в политической борьбе. Другое дело, что качество подготовки подобных пактов у нас примерно соответствует нашему опыту с демократией вообще, т.е. этот опыт в лучшем случае неуклюжий.
В свете этого, с одной стороны, можно, например, утверждать, что русский проект «Единой России» демонстрирует непонимание этих принципов или нежелание их понимать. Вы знаете, что это такое, я не буду это описывать.
Поскольку постоянная общественная дискуссия по проблемам нации – это способ воспроизводства идентификации, достижения и воспроизводства консенсуса основных политических сил по каким-то базовым вопросам, то идея, что доминирующая политическая сила может выступать в качестве главного организатора процесса этих дебатов, сама по себе абсурдна. Когда мы смотрим на персонификацию, то есть на то, кто должен со стороны «Единой России» курировать этот процесс, то, конечно, можно обсуждать, насколько И. Демидов подходит на роль лидера молодежного крыла «Единой России». Но насколько он подходит на роль модератора общенациональных дебатов о нации, обсуждать бессмысленно, потому что он категорически не подходит.
С другой стороны, чтобы показать, что это не болезнь «Единой России», а общая проблема, я сошлюсь на текст, который сегодня опубликован на «Полит.ру». Это очень интересная статья Галины Зверевой. Действительно очень интересная. Я до сих пор с трудом контролирую себя в попытках говорить об этом тексте. Она там говорит, что власть строит Матрицу («Матрицу» Г.Зверева берет из фильма). Есть такие люди, которые работают программистами этой Матрицы (Сурков, вероятно, прежде всего). Еще есть какие-то люди, которые, если они не находятся на содержании Кремля, то выступают в качестве добровольных пособников, и их задача, если они разделяют какие-то постулаты этого дискурса, – получить подряд на обслуживание Матрицы. И Г.Зверева заключает свою статью маленьким разделом, который называется «Либералы и матрица». И она задает вопрос, якобы открытый вопрос, но, на самом деле, для всякого, кто смотрел этот фильм, понятно, что не может быть дискуссии по этому поводу. Что должны делать либералы? Должны ли они участвовать в этом процессе построения Матрицы (так она определяет этот дискурс) или они должны, как Нео, с этим бороться? Все. Значит, человек определил, что либералы в этом дискурсе о нации участвовать не должны, т.е. она совершила ту же самую операцию исключения.
Об этом, кстати, говорил Аузан в связи с общественным договором: «А я с любым человеком, который не призывает меня «замочить», буду обсуждать проблемы. Я с ним буду не сотрудничать, я с ним буду обсуждать проблемы, я с ним буду разговаривать». А в ответ он слышал: «Как же так?! Как же с этим человеком можно разговаривать?!»
Когда совсем недавно какая-то «Газета» опубликовала интервью с Лимоновым, обратите внимание, какая там возникла интересная ситуация. Сперва было опубликовано заявление, подписанное рядом политических сил, что не надо давать слово в публичной сфере экстремисту. Потом некоторые силы стали отзывать свои подписи под лозунгом «Мы не будем подписывать таких заявлений вместе с Жириновским и «Единой Россией». Никто же не говорил: «Мы не будем подписывать, потому что, по сути, неверно, что Лимонов экстремист». Это бы я понял, т.е. это можно обсуждать. Но если ты полагаешь, что Лимонов – экстремист, а не подписываешь, потому что это заявление подписала «Единая Россия», то это и есть одно из ключевых проявлений нашей болезни.
По поводу практики исключения я вам приведу еще один пример. Понятно, что существует широко распространенная (мы все ее знаем) практика делегитимации оппонента по следующему признаку: «А чего это там нам про русскую нацию чего-то говоришь? Ты сам-то кто? И фамилия у тебя какая?» Это, вроде, практика нехороших людей, ксенофобских. Нет, на самом деле, это слишком широко распространенная практика. Вспомните, что происходило, когда вдруг активизировался ДПНИ. Это легальная организация, лидеры которой нам могут не нравиться – это совершенно другой вопрос. Что произошло, когда в публичном дискурсе вдруг стал активно фигурировать некто Белов, лидер этой организации? Его либеральные оппоненты тут же поспешили сообщить читателю его паспортную фамилию, и не только потому, что она неблагозвучная, но и потому что она намекает на не вполне русские корни этого человека. Чем эта практика отличается, я не понимаю. Это то же самое, только вид сбоку.
В дебатах нужно участвовать, и в них должны участвовать легитимно все силы; исключены они могут быть по двум признакам, с помощью двух механизмов. Первый: нарушение законодательства: либо пропаганда экстремизма, либо, например, предательство национальных интересов. Но есть совершенно конкретные статьи Уголовного кодекса, которые определяют, каким образом человек может предавать национальные интересы: продать какую-нибудь тайну, взять тайно деньги от другого государства, или еще что-нибудь в том же роде. Другой способ исключения – это консенсус широкого круга политических сил, которые легитимно присутствуют на политической арене, по поводу того, что «с этими людьми мы не общаемся, и мы с ними не дебатируем». В России это пока невозможно, но, например, в Германии мы видим, что есть легальные экстремистские партии и группировки, с которыми никто не хочет разговаривать и иметь дело.
Другая особенность наших дебатов, помимо того, что все их участники пытаются с большей или меньшей интенсивностью разрушить систему коммуникации, ее блокировать – это то, что отсутствует консенсус по слишком широкому кругу вопросов. Поясню, что я имею в виду. У нас нет консенсуса по вопросу о том, следует ли считать Россию нацией-государством и надо ли стремиться к тому, чтобы Россия таким государством стала. Потому что некоторые говорят, что Россия – империя, всегда была, всегда останется, и не надо пытаться этого делать.
Нет согласия по вопросу о том, следует ли воспринимать Россию, которая сегодня существует, как некую данность, которую надо обустраивать. Некоторые говорят, например: «Россия в сегодняшних границах – это нонсенс, мы должны расширить ее территорию туда, туда и туда». Некоторые, напротив, говорят: «А еще бы хорошо этих, этих и этих исключить». Вспомните, как много людей говорили, что хорошо бы исключить Чечню. Многие сегодня тоже так думают.
Далее, у нас нет консенсуса по поводу того, какая нация нужна: российская, русская, как это понимать. И, что самое интересное, в дебатах сторонники разных точек зрения все время апеллируют к общественному мнению, настроениям, и говорят: «Основная-то масса людей на нашей стороне!» Т.е. нет даже консенсуса по поводу того, каковы же массовые настроения. Это довольно специфическая ситуация.
Дальше я перехожу к проектным вещам. Хочу сосредоточиться на одном вопросе и на некоторых следствиях, которые вытекают из того решения, которое я предлагаю. Может быть, вопрос, который наиболее интенсивно обсуждается, – это вопрос о том, какая нация, российская или русская, нам нужна. Мне кажется, что это вопрос из того разряда, которые, скорее, затрудняют понимание проблемы, чем открывают новые перспективы.
Если коротко, тезис такой: нам нужны обе. Теперь попробую объяснить, что это значит. В науках об обществе сегодня считается уже неприличным говорить о противопоставлении гражданского, т.е. включающего, правильного, западного национализма, и этнически-культурного, тем более, расового национализма, естественно, неправильного, характерного для Востока, Восточной Европы и т.д. На самом деле, в любом национализме, в любом реализованном проекте нации тесно переплетены гражданская и культурная составляющие. Вопрос в пропорции и механизмах сочетания этих факторов. Понятно, что гражданская нация в нашей стране не может быть другой, кроме российской, потому что речь идет о правах гражданина России, его обязанностях, о равенстве всех граждан в этих правилах и обязанностях – все тут понятно.
В чем же проблема? На самом деле, проблем несколько. Самая очевидная проблема заключается в том, что с гражданственностью и политическим участием у нас дело обстоит не очень хорошо. Конституционный патриотизм, который является сутью гражданского проекта нации, у нас довольно слаб, и я замечу, что странно было бы, если бы было иначе. Во-первых, потому что вообще конституционная традиция у нас слабая, во-вторых, потому что современной конституции совсем мало лет, наконец, потому что, если мы посмотрим, как принималась эта конституция, то это при всем желании нельзя представить как героический эпизод нашей истории.
И неважно, почему нам нечем хвастаться в плане демократического строительства – потому что власть плохо это делает, или потому что граждане пассивны, или из-за сочетания этих двух факторов. Если у нас проект нации должен основываться на этих вещах, то очевидно, что у нас нет достаточных оснований для его осуществления в близком будущем.
Следующий вопрос – гражданство. Вы подумайте, что такое российское гражданство! Какие вещи оно обеспечивало до недавнего времени? Оно обеспечивало привилегию попасть на войну в Чечне, привилегию постоять в очереди в посольство за визой, много других крупных и мелких неприятностей. А какие пряники, какие удовольствия? Только сейчас, только в последнее время происходят такие вещи, которые дают понятию российского гражданства весьма умеренную сравнительную привлекательность. Отчасти это происходит потому, что разбогатевшее государство начинает понемногу выполнять некоторые свои базовые обязанности. Хорошо ли, плохо (скорее, плохо), но лучше, чем в большинстве соседних стран. И отчасти потому, что государство стало принимать различные (кстати, не обязательно разумные) ограничения по отношению к негражданам.
Так мы теперь, например, узнали, что положению иностранцев в России можно не только завидовать, но и сочувствовать. То есть раньше иностранец – это был человек, который может иметь валюту, ходить в валютный бар «Интуриста», купить любые тряпки или книги (кому что важнее), и еще он может уехать из страны, когда захочет, в отличие от всех нас. Сегодня мы очень часто видим иностранцев, которые могут быть высланы, когда они вовсе этого не хотят, которые не могут получить некоторые виды работы и т.д.
Другая проблема заключается в отсутствии общественного консенсуса в отношении понятия «российская нация». В официальном, политически корректном языке «россияне» и «российская нация» считаются нормой, но в обыденной речи это, конечно, не так. Часто слово «российский» становится не объединяющим термином, а, наоборот, маркером «нерусскости». Например, у нас Павлов – великий русский ученый, Жуков – великий русский полководец. А Гинзбург у нас кто? Он великий российский ученый. Когда мы так сказали, мы определили, что, вроде, наш, вроде, великий, но как-то язык не поворачивается сказать «русский». И примеров из прессы, критических, язвительных замечаний вроде «Что это за слово такое? Покажите мне россиянина!» масса. Причем эту иронию проявляют совсем не обязательно люди ксенофобской и расово-племенной ориентации. Очень часто это говорят люди, которые предлагают заместить понятие «российский» понятием «русский», но придать понятию «русский» в этническом смысле открытый характер.
Негативное отношение многих русских к понятию «российский», интуитивное, часто не вполне осознанное, возникает, как правило, из-за подозрения, что «российскость» является субинститутом «советскости». А мы помним, что в советской практике в некоторые периоды национальная политика осуществлялась за счет подавления «русскости». Нерусские, в свою очередь, подозревают в «российскости» новое издание «советскости» в том смысле, что будет давление русификацией, как в другие периоды советской национальной политики.
На мероприятии в Кремле, которое проходило накануне 2007 г., было представление разных народных промыслов, такая фольклоризация этничности, и был мутный разговор о русском языке. В целом это мероприятие замечательно подходит для того, чтобы активизировать страхи и той, и другой стороны.
Есть другие проблемы. Например, если единственный критерий принадлежности к нации – это гражданство, то как в эту концепцию вписываются зарубежные русские? Они что, однозначно чужие? Ведь соотечественник определяется через культурные факторы, ну, и через «русскость». А речь идет о миллионах человек.
С другой стороны, очевидно, что представить себе «российскость», начисто лишенную «русскости», невозможно, так же, как «британскость», лишенную «английскости», так же, как «республиканскую французскость», лишенную «культурной французскости». И замечу, что чем слабее, недоразвитее гражданская составляющая, тем важнее культурная компонента в конструкции нации. Кстати, еще важная вещь, что, если в обществе увеличивается число мигрантов, даже в обществе, где, вроде бы, гражданская интерпретация нации доминирует, то мы наблюдаем, как активизируется культурная компонента. На примере Франции, Британии мы все это увидим.
Ответ на вопрос, является ли «русскость» альтернативой «российскости» или ее необходимым дополнением, очень сильно зависит от того, что мы понимаем под «русскостью». Если мы попробуем просто филологически заместить, то мы столкнемся с не менее серьезными проблемами, чем при использовании понятия «российскость». Хорошо, у нас много русских, которые не хотят быть россиянами просто так, без «русскости». Но у нас же много людей, которые откажутся быть русскими, даже если их туда пригласят. У нас миллионы людей, которые отказываются идентифицировать себя как русские и имеют на это полное право. Значит, при попытке заместить всеобъемлющее понятие «российскости» всеобъемлющим понятием «русскости» мы тоже сталкиваемся с проблемой.
На другом полюсе рассуждений о «русскости» у нас заявленное в современной дискуссии стремление интерпретировать «русскость» как этническую категорию. Если вы почитаете Севастьянова (есть такой известный публицист), то увидите: он открыто настаивает на биологической, генетической трактовке «русскости». Более изощренный вариант, претендующий на респектабельность, предлагает Соловей или Соловьи, потому что муж и жена вместе публикуют тексты на эту тему.
Опасность такой позиции очевидна, потому что если она принята в обществе, если она становится частью государственной политики, то автоматически влечет за собой постановку очень простых вопросов. Во-первых, кто определяет принадлежность к русским? Во-вторых, может ли анализ ДНК сегодня заменить нам циркуль для обмерки черепов? В-третьих, как переписывать Нюрнбергские законы под Россию? Что из этого получится – понятно.
Оптимизм внушает то обстоятельство, что разумное понимание «русскости» как культурной идентификации (я сейчас поясню, что это означает) разделяет подавляющее большинство населения России. Социологические данные, которые у меня есть, выглядят следующим образом. На вопрос «Кого можно считать русским?» 41% отвечает: «Того, кто воспитан на русской культуре и считает ее своей», 37% – «Того, кто любит Россию», 29% – «Того, кто считает себя русским». Сторонников того, чтобы считать русскими тех, кто русский по паспорту, – 10%. Тех, кто считает, что русский – это синоним православного – тоже 10%. Кстати, это к вопросу о том, какую роль в этих дебатах играет активизация православного дискурса как дискурса «русскости» (я к этому еще вернусь). Здесь сумма процентов у нас больше 100%, потому что люди могли давать больше одного ответа.
Вообще, попытка представить православие как национальную религию не принесет ничего хорошего ни православию, ни нации. Достаточно посмотреть, например, на опыт польского католицизма. Сошлюсь на авторитетного для русского национализма человека, Михаила Никифоровича Каткова. Он понимал эти вещи в XIX в. Вот что он пишет в 1866 г.:
«Ни христианство, ни православие не совпадают с какою-либо одной народностью. Как православными могут быть и действительно есть и нерусские люди, так точно и меж русскими есть не православные. Было бы в высшей степени несообразно ни со вселенским характером православия, ни с политическими национальными интересами России отметать от русского народа всех русских подданных католического, евангелического исповедания, а также еврейского закона, и делать из них, вопреки здравому смыслу, поляков или немцев. Народы различаются между собой не по религиозным верованиям, а, прежде всего, по языку. Как только русские католики и евангелики, а равно как евреи усвоили бы себе русский язык не только для общественного, житейского своего обихода, но и для духовной своей жизни, они перестали бы быть элементом, в национальном отношении чуждом, неприязненным и опасным русскому обществу».
Здесь важно, что Катков не знает этих терминов и еще интуитивно проводит разграничение между ассимиляцией и аккультурацией. Вообще, термин «аккультурация» появляется поздно, в начале ХХ в. Зачем социологи его придумали? Они в какой-то момент поняли, что нельзя описывать все процессы усвоения одной группой или индивидом черт, присущих другой группе, как процессы ассимиляции. Они поняли, что ассимиляция касается идентификационного ядра, ассимиляция – это процесс, который ведет к отождествлению себя с той группой, в которую ты ассимилируешься. Аккультурация – это другое. Человек может усвоить очень широкий набор культурных, языковых и т.д. элементов группы, с которой он постоянно соприкасается, но при этом он может идентифицировать себя как принадлежащего к другой группе. Катков, когда он говорит «усвоили бы русский язык для духовной своей жизни», пытается интуитивно определить эту разницу. Не только для общественного, житейского своего обихода, а «для духовной своей жизни».
Это важно, потому что при наложении «российскости» и «русскости», понимаемой как культурная идентификация, мы получаем ту работающую идеологическую конструкцию, которая дает возможность прагматического подхода к нашим проблемам строительства нации. «Русскость» как открытая категория предлагает всем желающим стратегию ассимиляции. В то же время мы признаем, что «русскость» не может быть всеобъемлющей, потому что миллионы граждан России ассимилироваться, идентифицировать себя как русские, не хотят. Их равенство гражданских прав с русскими и комфортное сосуществование в одном государстве обеспечивает концепция российской нации.
При этом надо понимать, что в языковом и культурном отношении население России намного более сильно связано с общим стандартом, чем в большинстве стран мира. Социальная коммуникация в России происходит на русском, русская культура является общей для всех граждан страны, в том числе для тех, кто не идентифицирует себя как русские. Поэтому от своих нерусских граждан, как и от тех, кто, например, по долгу службы живет в России и работает в России, не имея гражданства, но, например, хотел бы его получить, государство вправе требовать не ассимиляции (избави бог!), а аккультурации. Это значит, что они могут идентифицировать себя как нерусские, но они усваивают русский язык как язык социальной коммуникации российской нации, и они усваивают определенные нормы общественного поведения, принятые в русской среде и среди аккультурированных с русскими групп, это очень важно.
В то же время государство обеспечивает тем, кто не идентифицирует себя как русские, не только формальное равенство прав, но и реально комфортные условия жизни, возможность сохранения языка и культуры. В этом смысле не надо ничего изобретать. В мировой практике существует подробно разработанная система мер о защите этнических, религиозных и культурных меньшинств. Я отмечу, что только через сочетание «российскости» и «русскости» в том виде, в котором я это описал, мы можем выйти на осмысленное определение меньшинств и обсуждение этой проблематики.
Здесь проблема в том, что эта мировая практика находится в резком противоречии с идеологическим и институциональным наследием советской национальной политики. Давайте задумаемся. Ведь на самом деле советская национальная политика совершенно не умела защищать меньшинства. Эта политика знала только один способ решения проблемы этнического меньшинства – это превращение его в большинство в рамках определенной, выкроенной для него территориальной автономии. Эта операция, кстати, неизбежно превращала другие группы, живущие на этой территории, в свою очередь, в меньшинства, в том числе и фрагменты тех групп, которые за пределами этих автономий представляют собой доминирующую группу.
Советская традиция, между прочим, отразилась в языке современной Российской конституции. Смотрите, ведь в ней речь идет не о многонародной или полиэтнической нации, а о многонациональном народе России. Это чисто советское наследие. Т.е. наций в России как бы много.
Россия, с точки зрения многих людей, участвующих в этом дискурсе, во многом определяется как федерация по национальному признаку. Кстати, обратите внимание, что когда были дебаты в Думе по поводу того, как должно называться это государство, очень жесткие споры разгорелись по следующему поводу: будет ли у нас это Россия (Российская Федерация) или Российская Федерация (Россия). О чем здесь идет речь – понятно. Если Российская Федерация (Россия), тогда федерация – это способ политической организации, а Российская Федерация – это уменьшенная копия Советского Союза.
На самом деле, даже на закате советского периода тогдашнее руководство понимало суть этой проблемы. Недавно был опубликован фрагмент воспоминаний Аркадия Вольского о том, что его как-то вызвал Андропов и говорит: «Давайте кончать с национальным делением страны. Представьте соображения об организации в Советском Союзе штатов на основе численности населения, производственной целесообразности, и чтобы образующая нация была погашена. Нарисуйте новую карту СССР». В общем, на самом деле, неясно, мы это никогда не узнаем (может быть, слава богу), был ли у советской власти в тот период, когда ее воплощал Андропов, тот потенциал, который позволял бы такую реформу провести. Но одно мы знаем точно: попытка провести такую реформу сегодня ни к чему хорошему не приведет просто потому, что для этого нужен страх и такая степень репрессивности, которую мы себе пожелать не можем.
Смотрите, как сегодняшняя власть реагирует на эту проблематику. Потихонечку, очень аккуратно некоторые национальные округа растворяются в крупных других субъектах федерации за счет объединения. Там, где это можно сделать – замечательно. Здесь важно, чтобы это вдруг не было превращено в нормативный подход. Потому что, на самом деле, Бурятский автономный округ и, скажем, Республика Татарстан – это немного разные вещи, и применять один и тот же сценарий, один и тот же рецепт к двум таким образованиям – из этого ничего хорошего не выйдет. Вопрос не в том, чтобы отменить автономию Татарстана. Вопрос в том, как нам переосмыслить понятие автономии и содержание этого института, т.е. хотим ли мы добиться, чтобы территория автономий перестала рассматриваться как эксклюзивная собственность определенной этнической группы. Но, кстати, если мы хотим этого добиться, тогда это должно стать неотъемлемо связано с отказом русских от претензии на эксклюзивную собственность на Россию.
На самом деле, нам надо еще раз, заново, перевести с английского на русский язык понятие national self-determination. Когда-то это было уже сделано и очень неудачно: самоопределение наций. Кстати, это было сделано очень неудачно не только в России. На английском языке слово nation, прежде всего, означает государство, поэтому national self-determination – это, прежде всего, самоопределение не этнического сообщества, а граждан государства. Если мы хотим остаться при понимании этой формулы как «права на самоопределение нации как этнического сообщества», значит, мы настаиваем на продолжении в XXI в. тех пакостей, которых мы много насмотрелись на опыте Восточной Европы, Балкан, Африки, Азии в ХХ в.
Мы должны ясно понимать одну вещь. Идея, что геноцид и этнические чистки происходят от недостатка демократии – это глубокое заблуждение поборников демократии. Если кому-то хочется понять, почему это не так, почитайте последнюю книгу Майкла Манна, которая называется “The Dark Side of Democracy” («Темная сторона демократии»). В ней он говорит о том, что геноцид и этнические чистки вполне возможны, даже весьма вероятны именно при демократии, если эта демократия понимается как власть этнического большинства.
Это наследие советской институционализации этничности нам предстоит преодолевать очень медленно и осторожно и заменять его практикой защиты меньшинств. Причем здесь очень важно, во-первых, не перепутать этапы: сначала разработать практику защиты прав меньшинств (кстати, необязательно этнических), а уже потом демонтировать какие-то прежние институты. Во-вторых, помнить принцип «не навреди», т.е. не действовать по принципу Наполеона: «Ввяжемся, а потом посмотрим». Обязателен компромисс с местными элитами, специальный рецепт для каждого конкретного случая и т.д.
Еще одна вещь, о которой я забыл сказать. Если мы принимаем такую структуру, то тогда понятно, что мы можем делать с проблемой соотечественников. Обратите внимание, что здесь тоже нет консенсуса, и это очень опасная тема. Помните, когда Украине отключали газ, был такой разговор, что «они там отрезанный ломоть, чужие, вот пусть горилкой и заправляют свои автомобили, и топят ей». И народ реагировал на это с удовольствием. В какой-то момент Путин при обсуждении этого вопроса стал педалировать тему: «А за что мы платим такие чудовищные деньги Украине? За что мы ее субсидируем? Понятно, почему и зачем Западная Германия платит деньги Восточной Германии – потому что это процесс объединения нации». Вот Путин так про это поговорил пару раз, и тут же выскочил журналист Дмитрий Киселев со второго канала с вопросом: «А, может быть, нам тоже определить себя как разделенную нацию и побороться за присоединение этих территорий?» Путин сразу сказал: «Нет, нет, этого не надо». Я думаю, что просто он немного лучше Киселева знал последствия того, к чему приводят такие «штучки». Был такой политик, который стремился всех немцев объединить, и этим немцам в результате очень «хорошо» жилось в 1945 г. А Путин как раз часто прогуливался по Дрездену, который сильно «украсился» в результате этих экспериментов.
Посмотрите, здесь один из очень серьезных вызовов нашим сегодняшним дебатам о нации. Казалось бы, что постепенно складывается консенсус, что за Россию надо приниматься, как за объект для обустройства, в ее сегодняшних границах. И многие люди говорили, что жалко, что Советский Союз развалился, но ведь между словами «жалко, что развалился» и «надо восстанавливать» – дистанция огромного размера. Основная масса говорила, что жалко, но восстанавливать не надо или просто не реально. И вот, вроде бы, сейчас что-то началось на Украине, что-то такое, что грозит расколом страны. И посмотрите, как сразу активизировался дискурс: «Может быть, нам и надо воспользоваться этой ситуацией, может быть, нам уже пора ввязываться?» То есть даже по такому базовому вопросу консенсус очень хрупок.
Я завершаю. Если мы хотим как-то заниматься соотечественниками, то в каком смысле надо у немцев учиться? Учится на их политике в отношении соотечественников после 1945 г. – не «до», а «после». После 1945 г. они разработали весьма действенную программу, которая позволяла немцам, которые хотели вернуться жить в Германию, возможность там обустроиться. При всех наших разговорах о «русскости», солидарности и т.д., что происходит на деле? Кстати, какие-то вещи очень просты: создается специальный фон, дополнительный 1% подоходного налога. Или, даже лучше, налог не менять, но дать каждому право 1% от уплаченного отдавать в этот фонд. (Как в других странах на церковь.) При этом, не хочешь – не отдавай. Многие вещи можно делать на уровне элементарных законодательных решений.
За рамками осталась масса очень интересных и важных вопросов, каждый из которых – это предмет для отдельного разговора. Какие механизмы действуют в разных социальных ситуациях, механизмы, активизирующие этничность или чувство принадлежности к гражданскому сообществу? Давайте задумаемся, что происходит в этом отношении на разных уровнях системы образования в разных регионах страны. Я просто обозначаю перечень вопросов. Что происходит с человеком, когда он попадает служить в армию? Как ему надо устроиться, чтобы его поменьше били, чтобы он сбился в стайку, которая будет его защищать? Каковы механизмы его включения в политическую жизнь, если они сегодня вообще работают? Что происходит на рынке труда? Что происходит на рынке жилья? Как мы можем говорить о нации, если люди не могут двинуться с места в поисках работы, например? Что происходит на рынке образования – та же самая проблема? Вообще, в процессах миграции внутри страны, не только «из» и «в» страну?
Во всех этих случаях мы либо выстраиваем политику, которая способствует ассимиляции и аккультурации (кто как хочет), либо способствуем мобилизации изоляционистских вариантов групповой идентичности. Причем когда я говорю «изоляционистских вариантов групповой идентичности» – это совсем не обязательно национальные варианты Например, та же Кондопога – не тот случай, когда русские объединились против нерусских. Там работают другие механизмы. Мы можем представить себе какие-то процессы в Кондопоге, в результате которых люди, вместе громившие этот ресторанчик (и сочувствовавшие) могут разъединиться. Они могут, например, понять, что у корелов, может быть желание иметь какую-то квоту представительства во власти. В этом, кстати, нет ничего дурного. Одно дело, если будет нормальное обсуждение этих вопросов, но могут быть «этнические предприниматели», которые заставят две группы, которые были объединены против кавказцев, готовить палки друг на друга.
Для меня, может быть, самое важное из всего сказанного сегодня – это попытка задать рамку наложения «российскости» и «русскости». Мне кажется, через это наложение мы можем получить рабочую конструкцию. Спасибо.
http://polit.ru/lectures/2007/04/19/nacija.html
Лекция Алексея МиллераМы публикуем полную стенограмму лекции известного специалиста по истории России и стран Центральной и Восточной Европы, доктора исторических наук, профессора Центрально-европейского университета (Будапешт), ведущего научного сотрудника ИНИОН РАН Алексея Миллера, прочитанной 12 апреля 2007 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции "Полит.ру"».
Лекция представляет собой последнюю часть значимого для автора цикла о русском национализме. Первая лекция – «Триада графа Уварова» – была прочитана 5 апреля. Вторая лекция – Империя и нация в воображении русского национализма. Взгляд историка – была прочитана два года назад. Возможно, позже появятся промежуточные лекции этого цикла.
Текст лекции
Мы выйдем за рамки академического дискурса даже в большей степени, чем я планировал изначально. Я в прошлый раз жаловался на то, что у меня плохо с планированием, и, готовясь к этой лекции, убедился, что совсем плохо. Потому что попытка совместить аналитическую и проектную часть явно выходила за рамки 1,5-2 часов, и когда я стал думать, чем бы пожертвовать, то решил, что в данном случае я, в основном, буду жертвовать академической, аналитической частью. Это значит, что широкого анализа дискурса о современной нации вы сегодня не услышите, но некоторые отсылки к нему будут. В большей степени я сосредоточусь на том, что можно назвать проектной частью. Первые 15 минут я попытаюсь строже придерживаться академической традиции, а потом пущусь в свободное плавание.
Во-первых, с каких позиций я подхожу к обсуждению рассматриваемой темы? Логично задаться вопросом, нужна ли нация, и нужно ли о ней дискутировать, и, если нужно, то с кем и зачем. С моей точки зрения, нация – это понятие весьма неопределенное, разные трактовки «нации» и «национальных интересов» использовались и используются как инструмент укрепления общественной солидарности, инструмент исключения чужих и сплочения своих, как способ легитимации власти и собственности. И я бы сказал, что как регулятор проблемы социальной справедливости и солидарности нация не может похвастаться большими успехами. Если мы подумаем, чем руководствуется каждый из присутствующих в зале, когда решает, сколько ему платить налогов, станет очевидно, что он руководствуется, во-первых, «шкурными» интересами, а, во-вторых, страхом перед налоговым инспектором, но не очень думает про национальные интересы. Это нормально.
Однако роль нации, как несущей конструкции политической сферы, как регулятора политической жизни, представляется мне ключевой в современном мире. Для того чтобы это показать, я процитирую человека, которого никак нельзя заподозрить в увлечении любого сорта националистической мифологией, и который прекрасно знает, «из какого сора» растут нации. Это Иммануил Валлерстайн. Я зачитаю:
«Существование нации – это миф в том смысле, что все нации являются социальными образованиями, и основная роль в их создании принадлежит государству. Чтобы создать нацию, нужно восстановить ее историю и долгую хронологию (многое при этом приходится придумывать), а также определиться с набором характеристик, даже если далеко не всем в группе эти характеристики подходят. К концепциям национального государства следует относиться как к асимптоте [это математическое понятие, обозначает линию, с которой кривая не может пересечься на ограниченном пространстве], к которой стремятся все государства. Некоторые государства уверяют, что они многонациональны и единая нация им не нужна, но даже они пытаются создать у себя некую идентичность, которая объединяла бы все государство. Национализм, возможно, является основной статусной идентичностью, поддерживающей современную миросистему, которая, в свою очередь, опирается на структуру суверенных государств. Если посмотреть повнимательнее, то национализм характерен не только для слабых государств. На самом деле, национализм наиболее силен в самых богатых странах, хотя публично к нему взывают гораздо реже, чем в странах послабее».
Мы еще не раз будем возвращаться к этой цитате. Иными словами, совсем не обязательно верить в националистические мифы, чтобы признать значимость нации и национализма для функционирования современного общества. И, прежде чем говорить, например, что национализм однозначно плох, стоит задуматься, насколько уверенно мы можем утверждать, что мир без национализма был бы лучше. Глядя на исторические примеры обществ с господством религиозной, классовой или расовой идеологии, легко вообразить обратное.
Я напомню еще одного автора, на которого я люблю ссылаться в рассуждениях о современной функции национализме. Это антрополог Кэтрин Вердери, которая говорит о том, что нация – это наиболее универсальная легитимная ценность в политической жизни нашего времени. Т.е. особенность символа нации в том, что он пробуждает целый спектр эмоций, сформированных за долгое время его употребления. Он не однозначен, как всякий символ, и в этом его сила. Нация выступает как базовый оператор в системе социальной классификации. Это элемент политического и символико-идеологического порядка, а также социального взаимодействия и чувствования.
Из этого следует, что тотальный отказ от национализма – это отказ от эффективного политического действия, как ни грустно это для сторонников известной позиции, которые считают, что порядочные люди в националистическом дискурсе не участвуют, потому что, «ввязываясь в эту игру, обречены на проигрыш и лишь способствуют утверждению этого вредного взгляда на вещи». Националистический дискурс, мы помним, может быть на некоторое время оттеснен на периферию общественного сознания, как это было, например, в России конца 80-х – начала 90-х гг., но надолго сохранить это положение вещей не удается.
Здесь я хотел бы быть верно понятым. Во-первых, если мы, например, попробуем сказать, что все беды, которые пали на наши головы в конце 80-х – начале 90-х гг., связаны со слабостью национализма, то это еще нужно будет доказать. То есть повышенный градус национализма не предохраняет от ошибок реформаторов и от крупномасштабного жульничества. Более того, я бы сказал, что иногда хорошо, что национализм слабо развит, потому что можно представить себе ситуацию, когда он бы не мог предотвратить распад СССР, но гарантировал бы развитие по югославскому сценарию.
Во-вторых, следует разделять нацию как, с одной стороны, категорию практики политической жизни и социального взаимодействия, а, с другой, как категорию научного анализа, который, на самом деле, не слишком полезен для исследователя общества. Т.е., неверно интерпретировать наблюдение, что национализм неизбежно утверждается в современном обществе в сколько-нибудь длительной перспективе, как то, что «правда», «реальность» все равно возьмут свое. Эта правда состоит не в том, что суть конфликтов и проблем нашего времени неуклонно сводится к национализму и к национальному. А в том, что в мире сегодня доминирует дискурс, который именно через нацию и национальные интересы описывает актуальные проблемы.
Например, представим себе вполне актуальную на сегодня проблему борьбы группировок, которые позиционируют себя как национальные, с международными корпорациями за контроль над энергетическими ресурсами, будь то в России или где-то еще. Если мы захотим понять, какие там реально действуют интересы, то нам, в общем, категория национальных интересов не понадобиться. Но если мы захотим понять, почему кто-то выигрывает с помощью позиционирования себя как национальной группировки, отражающей национальные интересы, то эта категория очень пригодится, потому что такую позицию легче продать.
В близкой мне области исторических исследований, например, национальный нарратив, то есть рассказ истории через призму путешествующей через века нации, – сегодня объект насмешек или критики в профессиональной среде. Но это, в свою очередь, не отменяет того факта, что в школах по всему миру история рассказывается через призму национального нарратива. И, кстати, ничего в этом смысле в ближайшее время не изменится.
Отсюда вывод, что нацию можно понимать как социальный оператор, как способ идентификации, как главную ценность, как миф. Но, как бы то ни было, позиция неучастия в дискуссии о том, что такое национальные интересы, и какой должна быть нация, – это путь к политической маргинальности. И вопрос о том, какие ценности следует отстаивать в этих дебатах, какие вопросы следует обсудить, и как должно быть организовано это обсуждение – вот о чем я и собираюсь поговорить.
В приведенной выше цитате Валлерстайн ясно определяет, что главный участник националистического дискурса в современном мире – это государство. И это естественно. Государство заинтересовано в этом дискурсе потому, что в современном мире нация – это, прежде всего, способ легитимации власти и концепция, которая создает рамки политического процесса. В его руках самые мощные инструменты – школа, телевизор (даже там, где он в частных руках, никто «национальные ценности» подрывать не позволит), армия и т.д. В то же время даже в самодержавной России (как я пытался показать в прошлый четверг) власть понимала, что она не обладает монополией на говорение о нации, и в современной России власть понимает, что не обладает этой монополией, и что она не должна к этой монополии стремиться.
В этой связи возникает очень важный вопрос о том, как в рассуждениях, дебатах о нации используется неотъемлемо присущий любой политической жизни механизм исключения. Как в бизнесе каждый бизнес стремится к монопольному положению, если ему дается такая возможность, так и в политической жизни любая политическая сила хотела бы утвердиться как, желательно, единственный легитимный интерпретатор понятия «национальных интересов». В этом случае очень часто используется практика исключения, когда оппонирующие силы определяется как антинародные и антинациональные. Но вот зачем нужна нация как рамка? Если ее нет, если она не работает, то мы определили своего оппонента как антинародного и антинационального, он нас определил так же, в результате мы оказываемся в ситуации, очень близкой к гражданской войне. В принципе, гражданская война – это именно доведенный до абсолюта кризис нации как политической рамки, регулятора.
Все демократии функционируют на основании того, что определенные политические силы определяется как внутринациональные, как свои, и, таким образом, обеспечивается то, что, проиграв выборы, они не устраняются с политической арены, что они выживают и имеют право на свой голос в этом обсуждении. Она же налагает на политически сильную сторону обязательство уважать ненасильственные, в идеале демократические правила политической игры и обязательство относиться к оппонентам, как к «своим».
И власть, кстати, чувствует необходимость такого механизма. Даже в современной России она уже несколько раз делала попытку предложить партиям заключить пакт о том, как категория национального может использоваться в политической борьбе. Другое дело, что качество подготовки подобных пактов у нас примерно соответствует нашему опыту с демократией вообще, т.е. этот опыт в лучшем случае неуклюжий.
В свете этого, с одной стороны, можно, например, утверждать, что русский проект «Единой России» демонстрирует непонимание этих принципов или нежелание их понимать. Вы знаете, что это такое, я не буду это описывать.
Поскольку постоянная общественная дискуссия по проблемам нации – это способ воспроизводства идентификации, достижения и воспроизводства консенсуса основных политических сил по каким-то базовым вопросам, то идея, что доминирующая политическая сила может выступать в качестве главного организатора процесса этих дебатов, сама по себе абсурдна. Когда мы смотрим на персонификацию, то есть на то, кто должен со стороны «Единой России» курировать этот процесс, то, конечно, можно обсуждать, насколько И. Демидов подходит на роль лидера молодежного крыла «Единой России». Но насколько он подходит на роль модератора общенациональных дебатов о нации, обсуждать бессмысленно, потому что он категорически не подходит.
С другой стороны, чтобы показать, что это не болезнь «Единой России», а общая проблема, я сошлюсь на текст, который сегодня опубликован на «Полит.ру». Это очень интересная статья Галины Зверевой. Действительно очень интересная. Я до сих пор с трудом контролирую себя в попытках говорить об этом тексте. Она там говорит, что власть строит Матрицу («Матрицу» Г.Зверева берет из фильма). Есть такие люди, которые работают программистами этой Матрицы (Сурков, вероятно, прежде всего). Еще есть какие-то люди, которые, если они не находятся на содержании Кремля, то выступают в качестве добровольных пособников, и их задача, если они разделяют какие-то постулаты этого дискурса, – получить подряд на обслуживание Матрицы. И Г.Зверева заключает свою статью маленьким разделом, который называется «Либералы и матрица». И она задает вопрос, якобы открытый вопрос, но, на самом деле, для всякого, кто смотрел этот фильм, понятно, что не может быть дискуссии по этому поводу. Что должны делать либералы? Должны ли они участвовать в этом процессе построения Матрицы (так она определяет этот дискурс) или они должны, как Нео, с этим бороться? Все. Значит, человек определил, что либералы в этом дискурсе о нации участвовать не должны, т.е. она совершила ту же самую операцию исключения.
Об этом, кстати, говорил Аузан в связи с общественным договором: «А я с любым человеком, который не призывает меня «замочить», буду обсуждать проблемы. Я с ним буду не сотрудничать, я с ним буду обсуждать проблемы, я с ним буду разговаривать». А в ответ он слышал: «Как же так?! Как же с этим человеком можно разговаривать?!»
Когда совсем недавно какая-то «Газета» опубликовала интервью с Лимоновым, обратите внимание, какая там возникла интересная ситуация. Сперва было опубликовано заявление, подписанное рядом политических сил, что не надо давать слово в публичной сфере экстремисту. Потом некоторые силы стали отзывать свои подписи под лозунгом «Мы не будем подписывать таких заявлений вместе с Жириновским и «Единой Россией». Никто же не говорил: «Мы не будем подписывать, потому что, по сути, неверно, что Лимонов экстремист». Это бы я понял, т.е. это можно обсуждать. Но если ты полагаешь, что Лимонов – экстремист, а не подписываешь, потому что это заявление подписала «Единая Россия», то это и есть одно из ключевых проявлений нашей болезни.
По поводу практики исключения я вам приведу еще один пример. Понятно, что существует широко распространенная (мы все ее знаем) практика делегитимации оппонента по следующему признаку: «А чего это там нам про русскую нацию чего-то говоришь? Ты сам-то кто? И фамилия у тебя какая?» Это, вроде, практика нехороших людей, ксенофобских. Нет, на самом деле, это слишком широко распространенная практика. Вспомните, что происходило, когда вдруг активизировался ДПНИ. Это легальная организация, лидеры которой нам могут не нравиться – это совершенно другой вопрос. Что произошло, когда в публичном дискурсе вдруг стал активно фигурировать некто Белов, лидер этой организации? Его либеральные оппоненты тут же поспешили сообщить читателю его паспортную фамилию, и не только потому, что она неблагозвучная, но и потому что она намекает на не вполне русские корни этого человека. Чем эта практика отличается, я не понимаю. Это то же самое, только вид сбоку.
В дебатах нужно участвовать, и в них должны участвовать легитимно все силы; исключены они могут быть по двум признакам, с помощью двух механизмов. Первый: нарушение законодательства: либо пропаганда экстремизма, либо, например, предательство национальных интересов. Но есть совершенно конкретные статьи Уголовного кодекса, которые определяют, каким образом человек может предавать национальные интересы: продать какую-нибудь тайну, взять тайно деньги от другого государства, или еще что-нибудь в том же роде. Другой способ исключения – это консенсус широкого круга политических сил, которые легитимно присутствуют на политической арене, по поводу того, что «с этими людьми мы не общаемся, и мы с ними не дебатируем». В России это пока невозможно, но, например, в Германии мы видим, что есть легальные экстремистские партии и группировки, с которыми никто не хочет разговаривать и иметь дело.
Другая особенность наших дебатов, помимо того, что все их участники пытаются с большей или меньшей интенсивностью разрушить систему коммуникации, ее блокировать – это то, что отсутствует консенсус по слишком широкому кругу вопросов. Поясню, что я имею в виду. У нас нет консенсуса по вопросу о том, следует ли считать Россию нацией-государством и надо ли стремиться к тому, чтобы Россия таким государством стала. Потому что некоторые говорят, что Россия – империя, всегда была, всегда останется, и не надо пытаться этого делать.
Нет согласия по вопросу о том, следует ли воспринимать Россию, которая сегодня существует, как некую данность, которую надо обустраивать. Некоторые говорят, например: «Россия в сегодняшних границах – это нонсенс, мы должны расширить ее территорию туда, туда и туда». Некоторые, напротив, говорят: «А еще бы хорошо этих, этих и этих исключить». Вспомните, как много людей говорили, что хорошо бы исключить Чечню. Многие сегодня тоже так думают.
Далее, у нас нет консенсуса по поводу того, какая нация нужна: российская, русская, как это понимать. И, что самое интересное, в дебатах сторонники разных точек зрения все время апеллируют к общественному мнению, настроениям, и говорят: «Основная-то масса людей на нашей стороне!» Т.е. нет даже консенсуса по поводу того, каковы же массовые настроения. Это довольно специфическая ситуация.
Дальше я перехожу к проектным вещам. Хочу сосредоточиться на одном вопросе и на некоторых следствиях, которые вытекают из того решения, которое я предлагаю. Может быть, вопрос, который наиболее интенсивно обсуждается, – это вопрос о том, какая нация, российская или русская, нам нужна. Мне кажется, что это вопрос из того разряда, которые, скорее, затрудняют понимание проблемы, чем открывают новые перспективы.
Если коротко, тезис такой: нам нужны обе. Теперь попробую объяснить, что это значит. В науках об обществе сегодня считается уже неприличным говорить о противопоставлении гражданского, т.е. включающего, правильного, западного национализма, и этнически-культурного, тем более, расового национализма, естественно, неправильного, характерного для Востока, Восточной Европы и т.д. На самом деле, в любом национализме, в любом реализованном проекте нации тесно переплетены гражданская и культурная составляющие. Вопрос в пропорции и механизмах сочетания этих факторов. Понятно, что гражданская нация в нашей стране не может быть другой, кроме российской, потому что речь идет о правах гражданина России, его обязанностях, о равенстве всех граждан в этих правилах и обязанностях – все тут понятно.
В чем же проблема? На самом деле, проблем несколько. Самая очевидная проблема заключается в том, что с гражданственностью и политическим участием у нас дело обстоит не очень хорошо. Конституционный патриотизм, который является сутью гражданского проекта нации, у нас довольно слаб, и я замечу, что странно было бы, если бы было иначе. Во-первых, потому что вообще конституционная традиция у нас слабая, во-вторых, потому что современной конституции совсем мало лет, наконец, потому что, если мы посмотрим, как принималась эта конституция, то это при всем желании нельзя представить как героический эпизод нашей истории.
И неважно, почему нам нечем хвастаться в плане демократического строительства – потому что власть плохо это делает, или потому что граждане пассивны, или из-за сочетания этих двух факторов. Если у нас проект нации должен основываться на этих вещах, то очевидно, что у нас нет достаточных оснований для его осуществления в близком будущем.
Следующий вопрос – гражданство. Вы подумайте, что такое российское гражданство! Какие вещи оно обеспечивало до недавнего времени? Оно обеспечивало привилегию попасть на войну в Чечне, привилегию постоять в очереди в посольство за визой, много других крупных и мелких неприятностей. А какие пряники, какие удовольствия? Только сейчас, только в последнее время происходят такие вещи, которые дают понятию российского гражданства весьма умеренную сравнительную привлекательность. Отчасти это происходит потому, что разбогатевшее государство начинает понемногу выполнять некоторые свои базовые обязанности. Хорошо ли, плохо (скорее, плохо), но лучше, чем в большинстве соседних стран. И отчасти потому, что государство стало принимать различные (кстати, не обязательно разумные) ограничения по отношению к негражданам.
Так мы теперь, например, узнали, что положению иностранцев в России можно не только завидовать, но и сочувствовать. То есть раньше иностранец – это был человек, который может иметь валюту, ходить в валютный бар «Интуриста», купить любые тряпки или книги (кому что важнее), и еще он может уехать из страны, когда захочет, в отличие от всех нас. Сегодня мы очень часто видим иностранцев, которые могут быть высланы, когда они вовсе этого не хотят, которые не могут получить некоторые виды работы и т.д.
Другая проблема заключается в отсутствии общественного консенсуса в отношении понятия «российская нация». В официальном, политически корректном языке «россияне» и «российская нация» считаются нормой, но в обыденной речи это, конечно, не так. Часто слово «российский» становится не объединяющим термином, а, наоборот, маркером «нерусскости». Например, у нас Павлов – великий русский ученый, Жуков – великий русский полководец. А Гинзбург у нас кто? Он великий российский ученый. Когда мы так сказали, мы определили, что, вроде, наш, вроде, великий, но как-то язык не поворачивается сказать «русский». И примеров из прессы, критических, язвительных замечаний вроде «Что это за слово такое? Покажите мне россиянина!» масса. Причем эту иронию проявляют совсем не обязательно люди ксенофобской и расово-племенной ориентации. Очень часто это говорят люди, которые предлагают заместить понятие «российский» понятием «русский», но придать понятию «русский» в этническом смысле открытый характер.
Негативное отношение многих русских к понятию «российский», интуитивное, часто не вполне осознанное, возникает, как правило, из-за подозрения, что «российскость» является субинститутом «советскости». А мы помним, что в советской практике в некоторые периоды национальная политика осуществлялась за счет подавления «русскости». Нерусские, в свою очередь, подозревают в «российскости» новое издание «советскости» в том смысле, что будет давление русификацией, как в другие периоды советской национальной политики.
На мероприятии в Кремле, которое проходило накануне 2007 г., было представление разных народных промыслов, такая фольклоризация этничности, и был мутный разговор о русском языке. В целом это мероприятие замечательно подходит для того, чтобы активизировать страхи и той, и другой стороны.
Есть другие проблемы. Например, если единственный критерий принадлежности к нации – это гражданство, то как в эту концепцию вписываются зарубежные русские? Они что, однозначно чужие? Ведь соотечественник определяется через культурные факторы, ну, и через «русскость». А речь идет о миллионах человек.
С другой стороны, очевидно, что представить себе «российскость», начисто лишенную «русскости», невозможно, так же, как «британскость», лишенную «английскости», так же, как «республиканскую французскость», лишенную «культурной французскости». И замечу, что чем слабее, недоразвитее гражданская составляющая, тем важнее культурная компонента в конструкции нации. Кстати, еще важная вещь, что, если в обществе увеличивается число мигрантов, даже в обществе, где, вроде бы, гражданская интерпретация нации доминирует, то мы наблюдаем, как активизируется культурная компонента. На примере Франции, Британии мы все это увидим.
Ответ на вопрос, является ли «русскость» альтернативой «российскости» или ее необходимым дополнением, очень сильно зависит от того, что мы понимаем под «русскостью». Если мы попробуем просто филологически заместить, то мы столкнемся с не менее серьезными проблемами, чем при использовании понятия «российскость». Хорошо, у нас много русских, которые не хотят быть россиянами просто так, без «русскости». Но у нас же много людей, которые откажутся быть русскими, даже если их туда пригласят. У нас миллионы людей, которые отказываются идентифицировать себя как русские и имеют на это полное право. Значит, при попытке заместить всеобъемлющее понятие «российскости» всеобъемлющим понятием «русскости» мы тоже сталкиваемся с проблемой.
На другом полюсе рассуждений о «русскости» у нас заявленное в современной дискуссии стремление интерпретировать «русскость» как этническую категорию. Если вы почитаете Севастьянова (есть такой известный публицист), то увидите: он открыто настаивает на биологической, генетической трактовке «русскости». Более изощренный вариант, претендующий на респектабельность, предлагает Соловей или Соловьи, потому что муж и жена вместе публикуют тексты на эту тему.
Опасность такой позиции очевидна, потому что если она принята в обществе, если она становится частью государственной политики, то автоматически влечет за собой постановку очень простых вопросов. Во-первых, кто определяет принадлежность к русским? Во-вторых, может ли анализ ДНК сегодня заменить нам циркуль для обмерки черепов? В-третьих, как переписывать Нюрнбергские законы под Россию? Что из этого получится – понятно.
Оптимизм внушает то обстоятельство, что разумное понимание «русскости» как культурной идентификации (я сейчас поясню, что это означает) разделяет подавляющее большинство населения России. Социологические данные, которые у меня есть, выглядят следующим образом. На вопрос «Кого можно считать русским?» 41% отвечает: «Того, кто воспитан на русской культуре и считает ее своей», 37% – «Того, кто любит Россию», 29% – «Того, кто считает себя русским». Сторонников того, чтобы считать русскими тех, кто русский по паспорту, – 10%. Тех, кто считает, что русский – это синоним православного – тоже 10%. Кстати, это к вопросу о том, какую роль в этих дебатах играет активизация православного дискурса как дискурса «русскости» (я к этому еще вернусь). Здесь сумма процентов у нас больше 100%, потому что люди могли давать больше одного ответа.
Вообще, попытка представить православие как национальную религию не принесет ничего хорошего ни православию, ни нации. Достаточно посмотреть, например, на опыт польского католицизма. Сошлюсь на авторитетного для русского национализма человека, Михаила Никифоровича Каткова. Он понимал эти вещи в XIX в. Вот что он пишет в 1866 г.:
«Ни христианство, ни православие не совпадают с какою-либо одной народностью. Как православными могут быть и действительно есть и нерусские люди, так точно и меж русскими есть не православные. Было бы в высшей степени несообразно ни со вселенским характером православия, ни с политическими национальными интересами России отметать от русского народа всех русских подданных католического, евангелического исповедания, а также еврейского закона, и делать из них, вопреки здравому смыслу, поляков или немцев. Народы различаются между собой не по религиозным верованиям, а, прежде всего, по языку. Как только русские католики и евангелики, а равно как евреи усвоили бы себе русский язык не только для общественного, житейского своего обихода, но и для духовной своей жизни, они перестали бы быть элементом, в национальном отношении чуждом, неприязненным и опасным русскому обществу».
Здесь важно, что Катков не знает этих терминов и еще интуитивно проводит разграничение между ассимиляцией и аккультурацией. Вообще, термин «аккультурация» появляется поздно, в начале ХХ в. Зачем социологи его придумали? Они в какой-то момент поняли, что нельзя описывать все процессы усвоения одной группой или индивидом черт, присущих другой группе, как процессы ассимиляции. Они поняли, что ассимиляция касается идентификационного ядра, ассимиляция – это процесс, который ведет к отождествлению себя с той группой, в которую ты ассимилируешься. Аккультурация – это другое. Человек может усвоить очень широкий набор культурных, языковых и т.д. элементов группы, с которой он постоянно соприкасается, но при этом он может идентифицировать себя как принадлежащего к другой группе. Катков, когда он говорит «усвоили бы русский язык для духовной своей жизни», пытается интуитивно определить эту разницу. Не только для общественного, житейского своего обихода, а «для духовной своей жизни».
Это важно, потому что при наложении «российскости» и «русскости», понимаемой как культурная идентификация, мы получаем ту работающую идеологическую конструкцию, которая дает возможность прагматического подхода к нашим проблемам строительства нации. «Русскость» как открытая категория предлагает всем желающим стратегию ассимиляции. В то же время мы признаем, что «русскость» не может быть всеобъемлющей, потому что миллионы граждан России ассимилироваться, идентифицировать себя как русские, не хотят. Их равенство гражданских прав с русскими и комфортное сосуществование в одном государстве обеспечивает концепция российской нации.
При этом надо понимать, что в языковом и культурном отношении население России намного более сильно связано с общим стандартом, чем в большинстве стран мира. Социальная коммуникация в России происходит на русском, русская культура является общей для всех граждан страны, в том числе для тех, кто не идентифицирует себя как русские. Поэтому от своих нерусских граждан, как и от тех, кто, например, по долгу службы живет в России и работает в России, не имея гражданства, но, например, хотел бы его получить, государство вправе требовать не ассимиляции (избави бог!), а аккультурации. Это значит, что они могут идентифицировать себя как нерусские, но они усваивают русский язык как язык социальной коммуникации российской нации, и они усваивают определенные нормы общественного поведения, принятые в русской среде и среди аккультурированных с русскими групп, это очень важно.
В то же время государство обеспечивает тем, кто не идентифицирует себя как русские, не только формальное равенство прав, но и реально комфортные условия жизни, возможность сохранения языка и культуры. В этом смысле не надо ничего изобретать. В мировой практике существует подробно разработанная система мер о защите этнических, религиозных и культурных меньшинств. Я отмечу, что только через сочетание «российскости» и «русскости» в том виде, в котором я это описал, мы можем выйти на осмысленное определение меньшинств и обсуждение этой проблематики.
Здесь проблема в том, что эта мировая практика находится в резком противоречии с идеологическим и институциональным наследием советской национальной политики. Давайте задумаемся. Ведь на самом деле советская национальная политика совершенно не умела защищать меньшинства. Эта политика знала только один способ решения проблемы этнического меньшинства – это превращение его в большинство в рамках определенной, выкроенной для него территориальной автономии. Эта операция, кстати, неизбежно превращала другие группы, живущие на этой территории, в свою очередь, в меньшинства, в том числе и фрагменты тех групп, которые за пределами этих автономий представляют собой доминирующую группу.
Советская традиция, между прочим, отразилась в языке современной Российской конституции. Смотрите, ведь в ней речь идет не о многонародной или полиэтнической нации, а о многонациональном народе России. Это чисто советское наследие. Т.е. наций в России как бы много.
Россия, с точки зрения многих людей, участвующих в этом дискурсе, во многом определяется как федерация по национальному признаку. Кстати, обратите внимание, что когда были дебаты в Думе по поводу того, как должно называться это государство, очень жесткие споры разгорелись по следующему поводу: будет ли у нас это Россия (Российская Федерация) или Российская Федерация (Россия). О чем здесь идет речь – понятно. Если Российская Федерация (Россия), тогда федерация – это способ политической организации, а Российская Федерация – это уменьшенная копия Советского Союза.
На самом деле, даже на закате советского периода тогдашнее руководство понимало суть этой проблемы. Недавно был опубликован фрагмент воспоминаний Аркадия Вольского о том, что его как-то вызвал Андропов и говорит: «Давайте кончать с национальным делением страны. Представьте соображения об организации в Советском Союзе штатов на основе численности населения, производственной целесообразности, и чтобы образующая нация была погашена. Нарисуйте новую карту СССР». В общем, на самом деле, неясно, мы это никогда не узнаем (может быть, слава богу), был ли у советской власти в тот период, когда ее воплощал Андропов, тот потенциал, который позволял бы такую реформу провести. Но одно мы знаем точно: попытка провести такую реформу сегодня ни к чему хорошему не приведет просто потому, что для этого нужен страх и такая степень репрессивности, которую мы себе пожелать не можем.
Смотрите, как сегодняшняя власть реагирует на эту проблематику. Потихонечку, очень аккуратно некоторые национальные округа растворяются в крупных других субъектах федерации за счет объединения. Там, где это можно сделать – замечательно. Здесь важно, чтобы это вдруг не было превращено в нормативный подход. Потому что, на самом деле, Бурятский автономный округ и, скажем, Республика Татарстан – это немного разные вещи, и применять один и тот же сценарий, один и тот же рецепт к двум таким образованиям – из этого ничего хорошего не выйдет. Вопрос не в том, чтобы отменить автономию Татарстана. Вопрос в том, как нам переосмыслить понятие автономии и содержание этого института, т.е. хотим ли мы добиться, чтобы территория автономий перестала рассматриваться как эксклюзивная собственность определенной этнической группы. Но, кстати, если мы хотим этого добиться, тогда это должно стать неотъемлемо связано с отказом русских от претензии на эксклюзивную собственность на Россию.
На самом деле, нам надо еще раз, заново, перевести с английского на русский язык понятие national self-determination. Когда-то это было уже сделано и очень неудачно: самоопределение наций. Кстати, это было сделано очень неудачно не только в России. На английском языке слово nation, прежде всего, означает государство, поэтому national self-determination – это, прежде всего, самоопределение не этнического сообщества, а граждан государства. Если мы хотим остаться при понимании этой формулы как «права на самоопределение нации как этнического сообщества», значит, мы настаиваем на продолжении в XXI в. тех пакостей, которых мы много насмотрелись на опыте Восточной Европы, Балкан, Африки, Азии в ХХ в.
Мы должны ясно понимать одну вещь. Идея, что геноцид и этнические чистки происходят от недостатка демократии – это глубокое заблуждение поборников демократии. Если кому-то хочется понять, почему это не так, почитайте последнюю книгу Майкла Манна, которая называется “The Dark Side of Democracy” («Темная сторона демократии»). В ней он говорит о том, что геноцид и этнические чистки вполне возможны, даже весьма вероятны именно при демократии, если эта демократия понимается как власть этнического большинства.
Это наследие советской институционализации этничности нам предстоит преодолевать очень медленно и осторожно и заменять его практикой защиты меньшинств. Причем здесь очень важно, во-первых, не перепутать этапы: сначала разработать практику защиты прав меньшинств (кстати, необязательно этнических), а уже потом демонтировать какие-то прежние институты. Во-вторых, помнить принцип «не навреди», т.е. не действовать по принципу Наполеона: «Ввяжемся, а потом посмотрим». Обязателен компромисс с местными элитами, специальный рецепт для каждого конкретного случая и т.д.
Еще одна вещь, о которой я забыл сказать. Если мы принимаем такую структуру, то тогда понятно, что мы можем делать с проблемой соотечественников. Обратите внимание, что здесь тоже нет консенсуса, и это очень опасная тема. Помните, когда Украине отключали газ, был такой разговор, что «они там отрезанный ломоть, чужие, вот пусть горилкой и заправляют свои автомобили, и топят ей». И народ реагировал на это с удовольствием. В какой-то момент Путин при обсуждении этого вопроса стал педалировать тему: «А за что мы платим такие чудовищные деньги Украине? За что мы ее субсидируем? Понятно, почему и зачем Западная Германия платит деньги Восточной Германии – потому что это процесс объединения нации». Вот Путин так про это поговорил пару раз, и тут же выскочил журналист Дмитрий Киселев со второго канала с вопросом: «А, может быть, нам тоже определить себя как разделенную нацию и побороться за присоединение этих территорий?» Путин сразу сказал: «Нет, нет, этого не надо». Я думаю, что просто он немного лучше Киселева знал последствия того, к чему приводят такие «штучки». Был такой политик, который стремился всех немцев объединить, и этим немцам в результате очень «хорошо» жилось в 1945 г. А Путин как раз часто прогуливался по Дрездену, который сильно «украсился» в результате этих экспериментов.
Посмотрите, здесь один из очень серьезных вызовов нашим сегодняшним дебатам о нации. Казалось бы, что постепенно складывается консенсус, что за Россию надо приниматься, как за объект для обустройства, в ее сегодняшних границах. И многие люди говорили, что жалко, что Советский Союз развалился, но ведь между словами «жалко, что развалился» и «надо восстанавливать» – дистанция огромного размера. Основная масса говорила, что жалко, но восстанавливать не надо или просто не реально. И вот, вроде бы, сейчас что-то началось на Украине, что-то такое, что грозит расколом страны. И посмотрите, как сразу активизировался дискурс: «Может быть, нам и надо воспользоваться этой ситуацией, может быть, нам уже пора ввязываться?» То есть даже по такому базовому вопросу консенсус очень хрупок.
Я завершаю. Если мы хотим как-то заниматься соотечественниками, то в каком смысле надо у немцев учиться? Учится на их политике в отношении соотечественников после 1945 г. – не «до», а «после». После 1945 г. они разработали весьма действенную программу, которая позволяла немцам, которые хотели вернуться жить в Германию, возможность там обустроиться. При всех наших разговорах о «русскости», солидарности и т.д., что происходит на деле? Кстати, какие-то вещи очень просты: создается специальный фон, дополнительный 1% подоходного налога. Или, даже лучше, налог не менять, но дать каждому право 1% от уплаченного отдавать в этот фонд. (Как в других странах на церковь.) При этом, не хочешь – не отдавай. Многие вещи можно делать на уровне элементарных законодательных решений.
За рамками осталась масса очень интересных и важных вопросов, каждый из которых – это предмет для отдельного разговора. Какие механизмы действуют в разных социальных ситуациях, механизмы, активизирующие этничность или чувство принадлежности к гражданскому сообществу? Давайте задумаемся, что происходит в этом отношении на разных уровнях системы образования в разных регионах страны. Я просто обозначаю перечень вопросов. Что происходит с человеком, когда он попадает служить в армию? Как ему надо устроиться, чтобы его поменьше били, чтобы он сбился в стайку, которая будет его защищать? Каковы механизмы его включения в политическую жизнь, если они сегодня вообще работают? Что происходит на рынке труда? Что происходит на рынке жилья? Как мы можем говорить о нации, если люди не могут двинуться с места в поисках работы, например? Что происходит на рынке образования – та же самая проблема? Вообще, в процессах миграции внутри страны, не только «из» и «в» страну?
Во всех этих случаях мы либо выстраиваем политику, которая способствует ассимиляции и аккультурации (кто как хочет), либо способствуем мобилизации изоляционистских вариантов групповой идентичности. Причем когда я говорю «изоляционистских вариантов групповой идентичности» – это совсем не обязательно национальные варианты Например, та же Кондопога – не тот случай, когда русские объединились против нерусских. Там работают другие механизмы. Мы можем представить себе какие-то процессы в Кондопоге, в результате которых люди, вместе громившие этот ресторанчик (и сочувствовавшие) могут разъединиться. Они могут, например, понять, что у корелов, может быть желание иметь какую-то квоту представительства во власти. В этом, кстати, нет ничего дурного. Одно дело, если будет нормальное обсуждение этих вопросов, но могут быть «этнические предприниматели», которые заставят две группы, которые были объединены против кавказцев, готовить палки друг на друга.
Для меня, может быть, самое важное из всего сказанного сегодня – это попытка задать рамку наложения «российскости» и «русскости». Мне кажется, через это наложение мы можем получить рабочую конструкцию. Спасибо.
http://polit.ru/lectures/2007/04/19/nacija.html