Открытый семинар "Полит.ру"
О необходимости конфликтов
Резюме обсужденияМы публикуем резюме регулярного вторничного "Открытого семинара", созданного для обсуждения содержания и позиции нашего экспертного круга и сообщества. Открытый семинар 10 октября задумывался как разговор о разрывах в русской культуре и их современной форме, но в данном формате он естественно перешел к теме актуальной политической коммуникации, о том, как невозможность публичного конфликта грозит сломом системы. Основной докладчик – литературовед и литературный критик, публицист, телеведущий Александр Архангельский. Участники (помимо "Полит.ру") – Виталий Найшуль, Ольга Гурова, Татьяна Малкина, Даниил Александров, Григорий Глазков, Вячеслав Широнин, Алексей Песков, Олег Мудрак, Константин Сутягин.
Невозможность встречи
Поводом к семинару был вопрос о том, почему в свое время не встретились Пушкин и Серафим Саровский – важно не только то, что лично не встретились, но отчего не вошли в контакт их языки, не повлияли друг на друга. То есть вопрос раздвоенности русского культурного сознания: есть ли какие-то перспективы создания общего дискурса, совмещающего разные позиции, и что из этого следует в общественно-политическом контексте.
В актуальной культурной ситуации следует констатировать, что нет повода сказать, что у нас все со всем враждует, – невозможно враждовать с тем, что не имеет общих точек соприкосновения. Даже в случае вражды всех со всеми возникало бы множество постоянно пересекающихся линий на общем поле. И тогда можно было бы искать что-то среднее. Какие-то поля можно переместить так, чтобы исчез их антагонизм, какие-то – столкнуть, чтобы они взорвались друг о друга. Но сегодня тупик: полное рассредоточение без возможности вражды.
Почему так сложилось?
В 70–80-е гг. проблему можно было описывать как "невстречу" двух полей поздней советской культуры. Условно говоря, западного и славянофильского. Был, наверное, возможен вариант встречи на солженицынской почве, но поскольку Солженицына как соединительного звена не стало, стороны пошли советскими путями, разойдясь по разным подъездам ЦК КПСС, который и стал полем соединения. И, выходя их этих подъездов, они продолжали биться не на жизнь, а на смерть: война "Нашего современника" с "Новым миром", ранней "Молодой гвардии" с поздним "Новым миром". После падения советской власти у кого-то возникла надежда, что разные поля сойдутся, – русская культура непредставима ни в исключительно почвенном, ни в исключительно западническом ракурсе. Но ничего подобного не произошло, все просто разошлись по своим углам.
Кроме того, в советское время гуманитарная интеллигенция знала о существовании крупных величин в области науки и техники. Условно говоря, академика Мигдала знали за пределами его дисциплины, точное название которой вряд ли мог произнести кто-то из гуманитариев. Так же было и с гуманитарными величинами в естественнонаучной среде. На этой высшей волне интеллигенция как некое сословие выдвинула Лихачева как ходатая "за всех", как представителя, наделенного особой харизмой. Возможно, были ученые и крупнее, но Лихачев стал фигурой, которую сознательно мифологизировали, сознательно наделили статусом, сознательно выдвинули из своих рядов и сознательно выставили переговорщиком с властью. Казалось бы, поля начали сходиться. Но с окончанием советского периода русской истории все повернулись друг к другу спиной и разошлись.
“Личная неприязнь” и политический конфликт
Есть проблема с социальными слоями и группами – их нет. Что взамен? Имеются “кланы” и среды. Но ситуация, когда внутри кланов и внутри сред идет война на уничтожение своих, а между кланами и средами нет отношений конкуренции и даже обычного соприкосновения, – грозит катастрофой.
В Кремле ненависть между своими кланами, не вырывающаяся наружу, но такая, какую не испытывает в отношении к Кремлю никакая оппозиция. В оппозиции – то же самое: как только уходят телекамеры, все только что наганы не достают. Вражда переместилась внутрь своих ячеек, у которых нет внешнего соприкосновения.
Со стороны невозможно вылечить Кремль, невозможно исправить оппозицию. Возможно попытаться выйти из скорлупы в тех сферах, в которых мы действуем. Но и тут не все просто: любой конфликт представляется конструктивным, но он зажат в рамках небольшой среды, не имея возможности выйти за ее пределы.
Ситуацию можно сформулировать так: на внешнем поле конкуренции нет, а внутри замкнутых корпораций идет борьба, следствием которой будет самоуничтожение этих корпораций изнутри.
Конфликты внутри своих – всегда бессодержательны, непубличны, неидеологичны, неполитичны. Именно в этом и заключается грандиозная опасность – политически оформленные конфликты могут быть легализованы, могут разыгрываться не только в форме войны, но и в форме имитации. Политические конфликты любой формы жесткости организуют жизнь и деятельность, они сводят к минимуму непредсказуемые действия. Дело в том, что за публичными политическими конфликтами стоят картины мира или картины будущего. Скажем, от консерватора в католической стране можно ожидать разного, но его поведение в любом случае ограничено католическими взглядами – до тех пор пока оно публично.
Наличие идеологических позиций, с одной стороны, провоцирует конфликт, но с другой – придает определенность поведению сторон. Если же поведение состоит в том, что "я – "Газпром" и т. д., то это позиции, никак не стесняющие людей. Известно, кто такой коммунист. Известно, кто такой католик. И тому, и другому соответствуют определенные стереотипы публичного поведения. Но есть ли что-то, чего человек не может сделать, если он председатель правления "Газпрома"? Что стесняет его идеологически и социально?
Другое дело – внутренние непубличные конфликты внутри различных групп: участники не скованы ничем и легко могут перейти к войне всех против всех, нет инструментов, способных локализовать войну или кризис. Рост интенсивности публичных убийств в последнее время может рассматриваться как симптом деполитизации – накануне ослабления структур власти перед 2007-2008 годами не работают механизмы сглаживания, проигрывания войны средствами политики, локально.
Площадки для диспута
Вопрос о раздельности и неконкурентности – лишь одна часть проблемы. Другая часть состоит в том, что коллективных смыслов мало, а форматы, в которых они могли бы появиться, отсутствуют. В таких обстоятельствах рассредоточение неизбежно, даже если есть потенциальные диспутанты. Проблема в том, что пока вы не откроете площадку, никто на ней не появится. Да, информация полностью открыта для людей, хоть сколько-нибудь образованных. Она закрыта для тех, кто и так не испытывает нужды в слишком широкой информации. Но проблема не в том, что информационные пропагандистские потоки направлены в определенное русло, а в том, что уничтожена медийная дискуссионная площадка вообще.
Теперь с этой проблемой сталкивается наш гарант Конституции, который фактически наткнулся на стену, которую сам и выстроил. Он постоянно транслирует через медиа, что он не хочет идти на третий срок, но транслирует тому самому обществу, пренебрежение к которому проявлялось все эти годы. Только опершись через медиа на общество, он может выйти из вражды своих кланов и уйти, о чем он мечтает, как всякий умный человек, – понимая, что начнется после 2008-го года. А ему отвечают убийствами.
Разумеется, нет оснований утверждать, но можно предположить, что политические убийства обращены к Путину лично. Совершенно непонятно, почему эта опасность недооценивается. Налицо очевидный коммуникационный кризис власти. Удивительно, что сама власть его не видит. Кризис не в будущем – все уже тикает, но там никто этого не понимает
Приближение кризиса
Безусловно, Кремль очень разный, и люди там разные. Но речь не о людях, а о системной проблеме, которая рано или поздно себя обнаружит. Кризис этой модели неизбежно затронет остальные сферы жизни, их внутренняя вражда перейдет в том мир, в котором живем мы. Этот политический кризис затронет все остальные сферы.
Та вражда, которая имеется, не мировоззренческая – это коммунальщина. Тем и опасна. К кризису приведут не идеологические противоречия, но просто то, что отношения собственности завязаны на одно лицо. Владеет ли некто алюминием или нет, зависит от первого лица. Со сменой первого лица все подобные отношения поплывут.
Приходит новое лицо. Старое лицо имело обязательства и, в свою очередь, на него были записаны обязательства. Если новое лицо подтверждает свои обязательства, то получается, что ему еще не должны, а он уже должен. Логично, что прежде всего он попытается аннулировать старые обязательства, иначе он просто начнет с банкротства – у него долгов больше, чем имеется имущества. В первые два месяца после прихода нового первого лица чиновничество всегда ждет порки – если выпорет, то не казнит.
Характерно, что у нас все изменения революционного масштаба, по крайней мере с советского периода, начинались сверху. В конце советского периода частными были гадания о том, кто первым поднимется: рабочие, интеллигенция и т. д. Оказалось, что просто-напросто генсек.
А вот в ситуации, когда возможность публичных конфликтов сведена к нулю, эта проблема не имеет шансов рассосаться – перейдя, например, в схему пусть и жесткого, но бескровного публичного идеологического противостояния.
Реальное всегда опасно
Если моделировать идеологический проект, то возможно увидеть, в чем намечается конфликт. Поскольку тезис, согласно которому "Если нет ничего, что может людей разделить, значит, нет и ничего, что может их объединить", логичен, то – обратным ходом – появление реального конфликта может разблокировать ситуацию. Конфликт важен в ситуации, когда есть равнодушие всех ко всем, неразрешимо множество проблем, но они могут стать более разрешимы в конфликтной ситуации.
Здесь нет вопроса о массовости и об общенародной поддержке идеологии. Откуда возник литературный русский язык? От маленького кружка. Откуда произошли экономические реформы? Из "Змеинки". Как может маленькая группа навязать свои взгляды такой большой стране? Очень просто. Например, если в какой-нибудь группе возникнет продукт, который будет умственно детерминированным, в то время как все будут говорить: "Хозрасчет перепробовали – первую модель перепробовали, вторую модель перепробовали, аренду тоже сделали – не работает. Неужели капитализм?!", то обнаружится, что имеется группа, которая говорит: "Вот здесь поворачиваем винтик, здесь гайку и получается капитализм". Навязывание конфликтных точек даже небольшой группой может помочь вернуться к реальности.
Населению говорят, чтобы оно активнее участвовало в управлении страной. Одновременно уточняется, что ему не следует обсуждать проблемы собственности, веры и то, к какой общности оно принадлежит, – это слишком острые сюжеты. Но тогда что же можно обсуждать? Обсуждать можно совершенствование этой жизни – можно пойти в ЖЭК и предложить переставить скамейку. Как поступил Владимир Владимирович? Он пришел и сказал: "Я буду править". И все поняли: ты – начальник, я – дурак. И я буду играть дурака, пока меня не припечет. Но если говорить об активности, то обсуждать надо коренные вопросы. Ленинградский философ Чебанов говорил, что все настоящее опасно. Неопасные сюжеты просто бесполезно обсуждать.
Гайдар возник потому, что был снят запрет на то, чтобы обсуждать вещи, которые чудовищны. Вы понимаете, что такое рыночные реформы? Вспомним, в каком состоянии были люди в начале 1992 года? У них были испитые лица, их детям явно было нечего есть. Половина мехмата уехала за границу, и фундаментальная наука почти исчезла. Да, это все результат этих реформ, не естественный процесс. Но что было бы без этих реформ? И то кровь, и другое кровь. Работать надо с этим пониманием.
Например, стоит лишь заговорить про школу и про идеологию – имея в виду, что школа прежде всего идеологическое учреждение, – тут же возникнут возражения, согласно которым идеологизировать образование нельзя. Во-первых, потому что "не буди лихо, пока тихо", во-вторых – это вообще занятие аморальное, потому что школа должна учить – давать знания и не более того. Обо всем остальном расскажут дома родители. Вот наглядный, воспринимаемый близко к сердцу конфликт.
Нужны проекты, в которых есть и трение, и сближение – собственно политические. Требуется вовлечение разных сред в одно общее действие. А когда люди участвуют в чем-то общем, они уже не могут быть чужими до конца, появляются противоречия. Значит, уходит равнодушие.
Где брать идейные конфликты?
Надо искать проекты, которые, во-первых, идеологические, во-вторых, предполагают участие в их осуществлении людей из разных сред и кланов. Проекты, в которых не зазорно принимать участие кремлевским, некремлевским, антикремлевским и т. д., чтобы эти проекты выводили людей на план самореализации из плана обслуживания интересов среды и клана. Это могут быть гуманитарные, церковные и другие проекты. Если бы бюрократия не замотала проект усыновления детей как общенациональный, то в нем могли бы участвовать разные кланы и среды без зазрения совести и с возможностью сотрудничества. Такой проект не партийный, не властный. Он идейный, но идеологический ли?
Что такое "идеологичность проекта"? Если говорить о внешних, навязываемых идеологемах, то в данном случае их фактически нет. Но там есть семейные ценности, представление о том, как устроено общество, значит, он вовсе не безыдейный. Более того, это проект изначально предполагает равноправное участие людей разных политических или религиозных взглядов.
Мы просто переходим к иному, более реальному определению идеологичности. В чем механизм возврата к реальности? Люди будут вовлечены, если им предложат содержательный конфликт.
Что является сторонами, которые производят идеологические конфликты? В СССР, например, конфликтовали журналы. В Италии это коммунисты и католики. Пока идет конфликт между людьми, которые имеют истинные, а не поддельные мировоззренческие расхождения, общество имеет возможность разговаривать о том, что существенно, и не заменять разговор о собственной судьбе административными штампами. В Италии вы всегда будете самоопределяться по отношению к католической традиции. Вы будете либо принимать ее, либо бороться с ней, либо пытаться обойти ее, но вы ее никогда не обойдете.
Пример Римини: там в августе в течение недели люди занимаются разговорами. Просто семинары и лекции, ничего более. Это разговоры об абстрактном. О том, как устроен мир, куда он движется, как устроена политика, что с ней делать, как устроена общественная жизнь и как ее перенаправить туда, куда бы хотелось, и вообще, куда мы хотим ее перенаправить. Когда это начиналось 27 лет назад, не было никаких шансов реализовать этот проект, но он удался, и сейчас это уже серьезно.
Варианты проектов
Есть ли сейчас темы, которые провоцируют не кровавое, а конструктивное столкновение?
Например, это может быть вопрос о собственности и несправедливости власти по отношению к собственнику. Понятно, что Лужкова нужно было поставить на место, отчего Южное Бутово и попало на все экраны. Только оно возникло не потому, что Лужкова надо было поставить на место, а потому что он достал людей и породил гражданское общество. Это был реальный конфликт. Другое дело, как он разрастался и применялся, но изначально это идея собственности – не спущенная сверху, а вырвавшаяся снизу. Или случай Щербинского на Алтае, когда гаишники перевалили вину за гибель Михаила Евдокимова на водителя машины, с которой он столкнулся. Да, потом "Единая Россия" это присвоила себе, но изначально была не либеральная и не какая-то другая идея. Власть "наехала" на водителя. И был очень хороший и внятный ответ.
Школа. Национальный вопрос. Приезд мигрантов означает, что поменяется этнический и культурный состав нации в течение ближайшего полувека. Страна сейчас стоит перед выбором: исчезнуть либо из-за недонаселенности, либо из-за окончательной утраты культурной идентичности. Выход простой: школа должна получить внятный, простой рецепт, как, имея детей из смешанных семей на входе, получать россиян на выходе – своего рода проект "россиефикации". Школа, наделенная идеологической, политической и иными функциями, немедленно становится статусным явлением и получает сразу иное финансирование, потому что власть понимает, зачем это нужно. Потому что в этом – спасение нации.
Наша страна проходила через ситуацию утраты идентичности не раз и как-то находила выход. До ордынского ига церковь настаивала на родстве по крови, по вере и по языку. Когда началось смешение, родство по крови было снято с повестки дня, и это был колоссальный прорыв. Вариант ответа был найден. Дети от смешанных браков должны считать себя россиянами. Если этого не будет, то ничего уже не будет.
Необходим проект придания идее языка совершенно другого статуса. Сейчас литературный язык – это способ, которым мы коммуницируем в отношении своих сантиментов. То есть он обслуживает сентиментальную область. Его сила никогда не использовалась для того, чтобы обслуживать общественные и государственные потребности. И в этом проекте могло бы идти превращение его из языка для литературы в язык для государства, такой, каким была латынь у Цицерона. Это не только язык для описания межличностных взаимодействий, а язык, который сказал – сделал. Здесь огромное поле для деятельности. Франция должна была дойти до того момента, когда новое поколение объявит войну франкофонии как чересчур идеологизированному, политизированному и коммерциализированному проекту. Но до этого нужно было дожить через период этой самой франкофонии. Англии нужно было пройти путь после развала империи, когда язык был некой идеологической заменой исчезающей империи, до сегодняшнего дня, когда его роль уже по факту стала институциональным явлением. Они прошли этот путь, а мы – нет.
Школа, язык, микрособственность, национальный вопрос – вот очевидные темы, которые могут спровоцировать конструктивное противостояние.
http://polit.ru/author/2006/10/23/tez.html
О необходимости конфликтов
Резюме обсужденияМы публикуем резюме регулярного вторничного "Открытого семинара", созданного для обсуждения содержания и позиции нашего экспертного круга и сообщества. Открытый семинар 10 октября задумывался как разговор о разрывах в русской культуре и их современной форме, но в данном формате он естественно перешел к теме актуальной политической коммуникации, о том, как невозможность публичного конфликта грозит сломом системы. Основной докладчик – литературовед и литературный критик, публицист, телеведущий Александр Архангельский. Участники (помимо "Полит.ру") – Виталий Найшуль, Ольга Гурова, Татьяна Малкина, Даниил Александров, Григорий Глазков, Вячеслав Широнин, Алексей Песков, Олег Мудрак, Константин Сутягин.
Невозможность встречи
Поводом к семинару был вопрос о том, почему в свое время не встретились Пушкин и Серафим Саровский – важно не только то, что лично не встретились, но отчего не вошли в контакт их языки, не повлияли друг на друга. То есть вопрос раздвоенности русского культурного сознания: есть ли какие-то перспективы создания общего дискурса, совмещающего разные позиции, и что из этого следует в общественно-политическом контексте.
В актуальной культурной ситуации следует констатировать, что нет повода сказать, что у нас все со всем враждует, – невозможно враждовать с тем, что не имеет общих точек соприкосновения. Даже в случае вражды всех со всеми возникало бы множество постоянно пересекающихся линий на общем поле. И тогда можно было бы искать что-то среднее. Какие-то поля можно переместить так, чтобы исчез их антагонизм, какие-то – столкнуть, чтобы они взорвались друг о друга. Но сегодня тупик: полное рассредоточение без возможности вражды.
Почему так сложилось?
В 70–80-е гг. проблему можно было описывать как "невстречу" двух полей поздней советской культуры. Условно говоря, западного и славянофильского. Был, наверное, возможен вариант встречи на солженицынской почве, но поскольку Солженицына как соединительного звена не стало, стороны пошли советскими путями, разойдясь по разным подъездам ЦК КПСС, который и стал полем соединения. И, выходя их этих подъездов, они продолжали биться не на жизнь, а на смерть: война "Нашего современника" с "Новым миром", ранней "Молодой гвардии" с поздним "Новым миром". После падения советской власти у кого-то возникла надежда, что разные поля сойдутся, – русская культура непредставима ни в исключительно почвенном, ни в исключительно западническом ракурсе. Но ничего подобного не произошло, все просто разошлись по своим углам.
Кроме того, в советское время гуманитарная интеллигенция знала о существовании крупных величин в области науки и техники. Условно говоря, академика Мигдала знали за пределами его дисциплины, точное название которой вряд ли мог произнести кто-то из гуманитариев. Так же было и с гуманитарными величинами в естественнонаучной среде. На этой высшей волне интеллигенция как некое сословие выдвинула Лихачева как ходатая "за всех", как представителя, наделенного особой харизмой. Возможно, были ученые и крупнее, но Лихачев стал фигурой, которую сознательно мифологизировали, сознательно наделили статусом, сознательно выдвинули из своих рядов и сознательно выставили переговорщиком с властью. Казалось бы, поля начали сходиться. Но с окончанием советского периода русской истории все повернулись друг к другу спиной и разошлись.
“Личная неприязнь” и политический конфликт
Есть проблема с социальными слоями и группами – их нет. Что взамен? Имеются “кланы” и среды. Но ситуация, когда внутри кланов и внутри сред идет война на уничтожение своих, а между кланами и средами нет отношений конкуренции и даже обычного соприкосновения, – грозит катастрофой.
В Кремле ненависть между своими кланами, не вырывающаяся наружу, но такая, какую не испытывает в отношении к Кремлю никакая оппозиция. В оппозиции – то же самое: как только уходят телекамеры, все только что наганы не достают. Вражда переместилась внутрь своих ячеек, у которых нет внешнего соприкосновения.
Со стороны невозможно вылечить Кремль, невозможно исправить оппозицию. Возможно попытаться выйти из скорлупы в тех сферах, в которых мы действуем. Но и тут не все просто: любой конфликт представляется конструктивным, но он зажат в рамках небольшой среды, не имея возможности выйти за ее пределы.
Ситуацию можно сформулировать так: на внешнем поле конкуренции нет, а внутри замкнутых корпораций идет борьба, следствием которой будет самоуничтожение этих корпораций изнутри.
Конфликты внутри своих – всегда бессодержательны, непубличны, неидеологичны, неполитичны. Именно в этом и заключается грандиозная опасность – политически оформленные конфликты могут быть легализованы, могут разыгрываться не только в форме войны, но и в форме имитации. Политические конфликты любой формы жесткости организуют жизнь и деятельность, они сводят к минимуму непредсказуемые действия. Дело в том, что за публичными политическими конфликтами стоят картины мира или картины будущего. Скажем, от консерватора в католической стране можно ожидать разного, но его поведение в любом случае ограничено католическими взглядами – до тех пор пока оно публично.
Наличие идеологических позиций, с одной стороны, провоцирует конфликт, но с другой – придает определенность поведению сторон. Если же поведение состоит в том, что "я – "Газпром" и т. д., то это позиции, никак не стесняющие людей. Известно, кто такой коммунист. Известно, кто такой католик. И тому, и другому соответствуют определенные стереотипы публичного поведения. Но есть ли что-то, чего человек не может сделать, если он председатель правления "Газпрома"? Что стесняет его идеологически и социально?
Другое дело – внутренние непубличные конфликты внутри различных групп: участники не скованы ничем и легко могут перейти к войне всех против всех, нет инструментов, способных локализовать войну или кризис. Рост интенсивности публичных убийств в последнее время может рассматриваться как симптом деполитизации – накануне ослабления структур власти перед 2007-2008 годами не работают механизмы сглаживания, проигрывания войны средствами политики, локально.
Площадки для диспута
Вопрос о раздельности и неконкурентности – лишь одна часть проблемы. Другая часть состоит в том, что коллективных смыслов мало, а форматы, в которых они могли бы появиться, отсутствуют. В таких обстоятельствах рассредоточение неизбежно, даже если есть потенциальные диспутанты. Проблема в том, что пока вы не откроете площадку, никто на ней не появится. Да, информация полностью открыта для людей, хоть сколько-нибудь образованных. Она закрыта для тех, кто и так не испытывает нужды в слишком широкой информации. Но проблема не в том, что информационные пропагандистские потоки направлены в определенное русло, а в том, что уничтожена медийная дискуссионная площадка вообще.
Теперь с этой проблемой сталкивается наш гарант Конституции, который фактически наткнулся на стену, которую сам и выстроил. Он постоянно транслирует через медиа, что он не хочет идти на третий срок, но транслирует тому самому обществу, пренебрежение к которому проявлялось все эти годы. Только опершись через медиа на общество, он может выйти из вражды своих кланов и уйти, о чем он мечтает, как всякий умный человек, – понимая, что начнется после 2008-го года. А ему отвечают убийствами.
Разумеется, нет оснований утверждать, но можно предположить, что политические убийства обращены к Путину лично. Совершенно непонятно, почему эта опасность недооценивается. Налицо очевидный коммуникационный кризис власти. Удивительно, что сама власть его не видит. Кризис не в будущем – все уже тикает, но там никто этого не понимает
Приближение кризиса
Безусловно, Кремль очень разный, и люди там разные. Но речь не о людях, а о системной проблеме, которая рано или поздно себя обнаружит. Кризис этой модели неизбежно затронет остальные сферы жизни, их внутренняя вражда перейдет в том мир, в котором живем мы. Этот политический кризис затронет все остальные сферы.
Та вражда, которая имеется, не мировоззренческая – это коммунальщина. Тем и опасна. К кризису приведут не идеологические противоречия, но просто то, что отношения собственности завязаны на одно лицо. Владеет ли некто алюминием или нет, зависит от первого лица. Со сменой первого лица все подобные отношения поплывут.
Приходит новое лицо. Старое лицо имело обязательства и, в свою очередь, на него были записаны обязательства. Если новое лицо подтверждает свои обязательства, то получается, что ему еще не должны, а он уже должен. Логично, что прежде всего он попытается аннулировать старые обязательства, иначе он просто начнет с банкротства – у него долгов больше, чем имеется имущества. В первые два месяца после прихода нового первого лица чиновничество всегда ждет порки – если выпорет, то не казнит.
Характерно, что у нас все изменения революционного масштаба, по крайней мере с советского периода, начинались сверху. В конце советского периода частными были гадания о том, кто первым поднимется: рабочие, интеллигенция и т. д. Оказалось, что просто-напросто генсек.
А вот в ситуации, когда возможность публичных конфликтов сведена к нулю, эта проблема не имеет шансов рассосаться – перейдя, например, в схему пусть и жесткого, но бескровного публичного идеологического противостояния.
Реальное всегда опасно
Если моделировать идеологический проект, то возможно увидеть, в чем намечается конфликт. Поскольку тезис, согласно которому "Если нет ничего, что может людей разделить, значит, нет и ничего, что может их объединить", логичен, то – обратным ходом – появление реального конфликта может разблокировать ситуацию. Конфликт важен в ситуации, когда есть равнодушие всех ко всем, неразрешимо множество проблем, но они могут стать более разрешимы в конфликтной ситуации.
Здесь нет вопроса о массовости и об общенародной поддержке идеологии. Откуда возник литературный русский язык? От маленького кружка. Откуда произошли экономические реформы? Из "Змеинки". Как может маленькая группа навязать свои взгляды такой большой стране? Очень просто. Например, если в какой-нибудь группе возникнет продукт, который будет умственно детерминированным, в то время как все будут говорить: "Хозрасчет перепробовали – первую модель перепробовали, вторую модель перепробовали, аренду тоже сделали – не работает. Неужели капитализм?!", то обнаружится, что имеется группа, которая говорит: "Вот здесь поворачиваем винтик, здесь гайку и получается капитализм". Навязывание конфликтных точек даже небольшой группой может помочь вернуться к реальности.
Населению говорят, чтобы оно активнее участвовало в управлении страной. Одновременно уточняется, что ему не следует обсуждать проблемы собственности, веры и то, к какой общности оно принадлежит, – это слишком острые сюжеты. Но тогда что же можно обсуждать? Обсуждать можно совершенствование этой жизни – можно пойти в ЖЭК и предложить переставить скамейку. Как поступил Владимир Владимирович? Он пришел и сказал: "Я буду править". И все поняли: ты – начальник, я – дурак. И я буду играть дурака, пока меня не припечет. Но если говорить об активности, то обсуждать надо коренные вопросы. Ленинградский философ Чебанов говорил, что все настоящее опасно. Неопасные сюжеты просто бесполезно обсуждать.
Гайдар возник потому, что был снят запрет на то, чтобы обсуждать вещи, которые чудовищны. Вы понимаете, что такое рыночные реформы? Вспомним, в каком состоянии были люди в начале 1992 года? У них были испитые лица, их детям явно было нечего есть. Половина мехмата уехала за границу, и фундаментальная наука почти исчезла. Да, это все результат этих реформ, не естественный процесс. Но что было бы без этих реформ? И то кровь, и другое кровь. Работать надо с этим пониманием.
Например, стоит лишь заговорить про школу и про идеологию – имея в виду, что школа прежде всего идеологическое учреждение, – тут же возникнут возражения, согласно которым идеологизировать образование нельзя. Во-первых, потому что "не буди лихо, пока тихо", во-вторых – это вообще занятие аморальное, потому что школа должна учить – давать знания и не более того. Обо всем остальном расскажут дома родители. Вот наглядный, воспринимаемый близко к сердцу конфликт.
Нужны проекты, в которых есть и трение, и сближение – собственно политические. Требуется вовлечение разных сред в одно общее действие. А когда люди участвуют в чем-то общем, они уже не могут быть чужими до конца, появляются противоречия. Значит, уходит равнодушие.
Где брать идейные конфликты?
Надо искать проекты, которые, во-первых, идеологические, во-вторых, предполагают участие в их осуществлении людей из разных сред и кланов. Проекты, в которых не зазорно принимать участие кремлевским, некремлевским, антикремлевским и т. д., чтобы эти проекты выводили людей на план самореализации из плана обслуживания интересов среды и клана. Это могут быть гуманитарные, церковные и другие проекты. Если бы бюрократия не замотала проект усыновления детей как общенациональный, то в нем могли бы участвовать разные кланы и среды без зазрения совести и с возможностью сотрудничества. Такой проект не партийный, не властный. Он идейный, но идеологический ли?
Что такое "идеологичность проекта"? Если говорить о внешних, навязываемых идеологемах, то в данном случае их фактически нет. Но там есть семейные ценности, представление о том, как устроено общество, значит, он вовсе не безыдейный. Более того, это проект изначально предполагает равноправное участие людей разных политических или религиозных взглядов.
Мы просто переходим к иному, более реальному определению идеологичности. В чем механизм возврата к реальности? Люди будут вовлечены, если им предложат содержательный конфликт.
Что является сторонами, которые производят идеологические конфликты? В СССР, например, конфликтовали журналы. В Италии это коммунисты и католики. Пока идет конфликт между людьми, которые имеют истинные, а не поддельные мировоззренческие расхождения, общество имеет возможность разговаривать о том, что существенно, и не заменять разговор о собственной судьбе административными штампами. В Италии вы всегда будете самоопределяться по отношению к католической традиции. Вы будете либо принимать ее, либо бороться с ней, либо пытаться обойти ее, но вы ее никогда не обойдете.
Пример Римини: там в августе в течение недели люди занимаются разговорами. Просто семинары и лекции, ничего более. Это разговоры об абстрактном. О том, как устроен мир, куда он движется, как устроена политика, что с ней делать, как устроена общественная жизнь и как ее перенаправить туда, куда бы хотелось, и вообще, куда мы хотим ее перенаправить. Когда это начиналось 27 лет назад, не было никаких шансов реализовать этот проект, но он удался, и сейчас это уже серьезно.
Варианты проектов
Есть ли сейчас темы, которые провоцируют не кровавое, а конструктивное столкновение?
Например, это может быть вопрос о собственности и несправедливости власти по отношению к собственнику. Понятно, что Лужкова нужно было поставить на место, отчего Южное Бутово и попало на все экраны. Только оно возникло не потому, что Лужкова надо было поставить на место, а потому что он достал людей и породил гражданское общество. Это был реальный конфликт. Другое дело, как он разрастался и применялся, но изначально это идея собственности – не спущенная сверху, а вырвавшаяся снизу. Или случай Щербинского на Алтае, когда гаишники перевалили вину за гибель Михаила Евдокимова на водителя машины, с которой он столкнулся. Да, потом "Единая Россия" это присвоила себе, но изначально была не либеральная и не какая-то другая идея. Власть "наехала" на водителя. И был очень хороший и внятный ответ.
Школа. Национальный вопрос. Приезд мигрантов означает, что поменяется этнический и культурный состав нации в течение ближайшего полувека. Страна сейчас стоит перед выбором: исчезнуть либо из-за недонаселенности, либо из-за окончательной утраты культурной идентичности. Выход простой: школа должна получить внятный, простой рецепт, как, имея детей из смешанных семей на входе, получать россиян на выходе – своего рода проект "россиефикации". Школа, наделенная идеологической, политической и иными функциями, немедленно становится статусным явлением и получает сразу иное финансирование, потому что власть понимает, зачем это нужно. Потому что в этом – спасение нации.
Наша страна проходила через ситуацию утраты идентичности не раз и как-то находила выход. До ордынского ига церковь настаивала на родстве по крови, по вере и по языку. Когда началось смешение, родство по крови было снято с повестки дня, и это был колоссальный прорыв. Вариант ответа был найден. Дети от смешанных браков должны считать себя россиянами. Если этого не будет, то ничего уже не будет.
Необходим проект придания идее языка совершенно другого статуса. Сейчас литературный язык – это способ, которым мы коммуницируем в отношении своих сантиментов. То есть он обслуживает сентиментальную область. Его сила никогда не использовалась для того, чтобы обслуживать общественные и государственные потребности. И в этом проекте могло бы идти превращение его из языка для литературы в язык для государства, такой, каким была латынь у Цицерона. Это не только язык для описания межличностных взаимодействий, а язык, который сказал – сделал. Здесь огромное поле для деятельности. Франция должна была дойти до того момента, когда новое поколение объявит войну франкофонии как чересчур идеологизированному, политизированному и коммерциализированному проекту. Но до этого нужно было дожить через период этой самой франкофонии. Англии нужно было пройти путь после развала империи, когда язык был некой идеологической заменой исчезающей империи, до сегодняшнего дня, когда его роль уже по факту стала институциональным явлением. Они прошли этот путь, а мы – нет.
Школа, язык, микрособственность, национальный вопрос – вот очевидные темы, которые могут спровоцировать конструктивное противостояние.
http://polit.ru/author/2006/10/23/tez.html