Блеск и нищета отечественного народоправства
Заметки историка на полях политологических сочиненийИсторики не раз пытались ответить на вопрос, что помешало в 60–70-х годах XIX века «увенчать здание» реформ созданием «всероссийского земства». В числе причин назывались и «николаевское наследие» Александра II, и «самодержавный инстинкт, многовековой опыт абсолютной монархии»[17]. Но не только это. Известный публицист М. Н. Катков называл земство «зданием без фундамента и крыши». Насчет «крыши» понятно — общероссийский земский орган слишком походил на парламент. Для императора и чиновников земство было уступкой дворянам в ответ на освобождение барских крестьян. А с точки зрения достаточно консервативных помещиков это было освобождение от чиновничества. Но так ли уж неоправданно отсутствие в ту пору волостного земства? Дворян (тем более просвещенных и деловых) было слишком мало, чтобы обеспечить нужное количество гласных в волостных земских учреждениях. А готовы ли были в 60-х годах XIX века крестьяне к самоуправлению, выходящему за границы традиционных «мирских» хозяйственных забот? Можно упрекать царя — к примеру, того же Николая II, — искренне не понимавшего никакого народного представительства, которое он презрительно величал «парламентриляндией адвокатов». Но стоит задать вопрос — кому, в чьи надежные руки он должен был отдать завещанную предками власть? Являлись ли они таким же гарантом?
В предреволюционной России для получения избирательных прав требовалось отвечать имущественному цензу: обладать недвижимым имуществом, иметь торгово-промысловые свидетельства на право заниматься предпринимательской деятельностью, арендовать квартиру и уплачивать квартирный налог (так жили врачи, юристы, преподаватели, техническая интеллигенция, лица свободных профессий, чиновники). Если признать «средним классом» этих «цензовых граждан» (с соответствующим образованием, квалификацией, образом жизни, уровнем потребления и представлениями человека о самом себе), то в 1907 году в 50 губерниях Европейской России их было 1 288 тыс. За вычетом тех, «кому на Руси жить хорошо», т. е. высших чиновников, генералитета, латифундистов, крупной буржуазии (60 тыс. семей или 366 тыс. чел., т. е. около 0,34% населения), остается 5,5%; все остальные — 94,2% — были «низшим классом». Отставание России от развитых стран (в Великобритании в 1911 году — 20,3%; в США в 1910-м — 21,4%, а с фермерами — 37,9%) по численности среднего класса слишком очевидно[18]. Можно предположить, что с представленной этим тонким слоем «парламентриляндией» считаться и не хотели.
Наверное, это все же было ошибкой — политика не сводится к простой арифметике. В волостном земстве (или даже во всероссийском масштабе) мужики — с массой ошибок — приобретали бы политический опыт, учились бы, вместе с бюрократией и представителями других социальных групп, практике принятия совместных и компромиссных решений. Тем самым монархия в перспективе не только не проиграла бы, но и расширила собственную опору, что понимали наиболее дальновидные революционеры той поры. Из Петропавловской крепости соратник Чернышевского и член первой «Земли и воли» Николай Серно-Соловьевич призывал Александра II к реформам и признавал, что «правительство обладает еще громадною силою; никакая пропаганда сама по себе не опасна ему; но собственные ошибки могут быстро уничтожить эту силу».
Постепенно и уничтожили. Трагедия только в том, что отсутствие легальной политической «школы» подготовило радикализм революционеров с одной стороны и массу темного крестьянского гнева с другой. Это хорошо показал 1905 год. Появление легальных партий и Государственной думы запоздало лет на 20–30, и стороны, встретившиеся в Таврическом дворце, плохо понимали друг друга и свою ответственность перед страной — точнее, понимали ее по-своему. Правительство, искренне радовавшееся поначалу «мужицкой» и «поповской» Думе, быстро поняло, что народные представители не желают исполнять «одобрямс» — и решило с ними не сотрудничать. Премьер Горемыкин, по воспоминаниям А. П. Извольского, «рассматривал Думу как собрание беспокойных лиц, действия которых не имеют никакой значимости, и публично заявил, что даже не сделает им чести рассуждать с ними, но будет поступать так, как будто их не существует». Сам он на заседаниях Думы (за исключением заседания, когда им была оглашена правительственная декларация) не появлялся и призывал других министров последовать его примеру, и уж только в крайнем случае посылать в Думу своих помощников. Министры так и делали: они не внесли в Думу ни одного законопроекта, кроме как о выделении средств для строительства прачечной в Юрьевском университете.
Депутаты же, в свою очередь, в ответе на тронную речь царя объявили, что «условия, в которых живет страна, делают невозможным истинно плодотворную работу». И здесь же потребовали упразднить «самовластие чиновников», отменить смертную казнь, ввести бесплатное всеобщее образование, установить ответственность министров перед Думой и принудительное отчуждение помещичьих, удельных, кабинетских (т. е. лично царских) и монастырских земель — все и сразу! А заодно заявили, что не видят областей, «закрытых свободному пересмотру народного представительства», — вопреки Основным законам империи[19].
Не удивительно, что при таком настрое ни Первая, ни Вторая Думы работать эффективно просто не могли и были распущены — причем с изменением избирательной системы в 1907 году с нарушением тех же самых Основных законов. Только Третья Дума смогла, наконец, худо-бедно сотрудничать с правительством Столыпина, который последовательно пытался провести реформы. Но его программа встретила сопротивление и сверху и снизу. А устаревший политический режим стремился урезать без того узкие возможности легальной политической деятельности, о чем свидетельствует неосуществленная попытка разогнать даже послушную IV Думу в 1913 году. Вполне либеральный министр финансов В. Н. Коковцов мог заявить депутатам: «У нас парламента, слава Богу, еще нет!»
Депутаты же позволяли себе не хуже Жириновского резвиться во время заседаний, когда известный думский хулиган В. М. Пуришкевич бросил стакан с водой в голову лидера партии кадетов П. Н. Милюкова. Он же обзывал общественных деятелей и интеллигенцию сволочью, и как-то в день 1 мая, когда левые депутаты украшали себя красной гвоздикой в петлице, явился на заседание с такой же гвоздикой... в ширинке брюк. За подобные выходки он «нередко был исключаем из заседаний, он не подчинялся председателю и требовал вывода себя силой. Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний»[20].
Оно бы и ничего — видели же мы нечто подобное и в современной Думе, — только у той России катастрофически не было времени на усвоение новой политической культуры — даже тех 20 лет, о которых мечтал Столыпин. На местах все решала «сила» мелких и крупных начальников, однако, не опираясь ни на традиционный, ни на договорный баланс социальных статусов и интересов, она не имела достаточной собственной легитимности. Точнее, обладала ей постольку, поскольку сохранялась вера в ее источник — православного государя царя, охраняющего Россию, которая до поры принимала на себя всю тяжесть оправдания российской действительности. Когда же этот ресурс был исчерпан, вековая монархия пала на удивление легко.
Россия стала одной из самых демократических стран в мире. Упразднены были полиция и корпус жандармов; отменены смертная казнь, все вероисповедные и национальные ограничения в имущественных правах, выборе места жительства и поступления на службу и в учебные заведения. Исчезла цензура, на страницах свободной прессы появились даже призывы к объединению «товарищей воров и грабителей». Граждане могли свободно объединяться в общества и проводить любые собрания в любом месте, за исключением рельсовых путей. Восстанавливался мировой суд, расширялись права суда присяжных и отменялся для них имущественный ценз. В административных судах можно было обжаловать решения уездных и губернских властей. Выборы в земства и городские думы должны были проводиться на основе всеобщего и равного избирательного права.
Здесь и проявился достигнутый уровень зрелости «электората» — и того, который в одночасье стал властью, и рядовых обывателей. Проекты Временного правительства были интересными и высокопрофессиональными. 25 марта было образовано «Особое совещание» по подготовке закона о выборах. Свое первое заседание оно провело только через два месяца, списки избирателей были составлены в сентябре, а проект новой конституции — к концу октября 1917 года. Только 20 октября правительство приступило к обсуждению законопроекта о выкупе той части помещичьих земель, которая сдавалась в аренду крестьянам.
Правительство тщательно прорабатывало законы, медлило (долго спорили, давать ли избирательные права бывшему царю) и по-видимому боялось «отклониться» от «стандартов» демократии. Как будто совершенные демократические процедуры в стране, граждане которой на протяжении веков обходились без «прав человека» и обладали минимумом политической грамотности (да еще при массовой неграмотности), но зато с сильнейшими традициями авторитаризма и патриархальности, могли исключить партийные распри, олигархическое правление или новую диктатуру.
B этой ситуации победителями выходили самые радикальные вожаки, опирающиеся на тех, кто не желал ждать. Массы крестьян и рабочих (часто вчерашних крестьян, сохранявших надел в деревне) едва ли разбирались в юридических тонкостях — их волновали результаты, а не устройство новых государственных институтов. Временное правительство, как назло, запаздывало — в то время, когда каждая неделя усиливала кризис в стране.
Едва ли возможно категорично утверждать, что осенью 1917 года российские граждане «однозначно высказались за переход от монархической к республиканской форме правления»[21]. Изучение сотен писем и обращений россиян 1917 года в Петроградский Совет и ВЦИК показало, что для мужиков и царь, и Учредительное собрание стояли в одном ряду, и их надежды на «демократию» мало чем отличалась от надежд на «доброго царя» и «сильную руку». И не в виде парламента, а скорее в облике всемогущего революционного, все распределяющего и организующего государства, демократии советского (по сути общинного) типа, что было чревато диктатурой. В сознании российских обывателей 1917–1918 годов вполне мог умещаться лозунг: «Царь и Советы» или «Республика с новым царем»[22].
Избиратель верил в чудо. «Наша дворничиха, тетя Паша, верит, что теперь все дешево будет. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло тоже», — так восприняли революцию рядовые обыватели. Вышло же наоборот. Цены росли. В городах вводились карточки на хлеб, затем на чай, сахар, молоко и другие продукты. Предприятиям не хватало сырья и топлива. С перерывами работали железные дороги.
Свобода объединений и партий парадоксальным образом сопровождалась разъединением, недовольством конкретной социальной группы действиями всех остальных. Промышленники и казенные фабрики требовали дотаций, а рабочие и служащие — повышения зарплаты. Горничные, кухарки, прачки желали получать за сверхурочную работу по двугривенному в час и полагали, что после революции уже хозяева должны представлять им рекомендации: кто как кормит и как обращается с прислугой. Извозчики заламывали цены: «А торговаться будете, совсем не поеду, и никто меня не заставит, фараонов ныне нет».
Пролетарии устраивали в переполненных вагонах «трамвайную борьбу с буржуями». Крестьяне же считали, что это городские наживаются за счет деревни, повышают цены на промышленные товары; труд рабочих нормирован, в то время как крестьяне работают от зари до зари, а рабочие хорошо живут и перенимают барские привычки. А солдаты ненавидели всех, кто не нес фронтовых тягот,— дезертиров, белобилетников, солдат тыловых гарнизонов, бывших полицейских, инородцев, откупившихся от призыва и вообще «богачей», в числе которых могли оказаться и крестьяне, не помогающие бедствующим солдатским семьям, и рабочие. Ведь «мы в окопах не считаем часы. А уже третий год работаем как день так ночь, зима, морозы, дожди». Они же «получают по 300 рублей и более рублей в месяц, а мы 50 копеек, да семьи наши 3 рубля 50 копеек на человека, мы работаем по 12 и 24 часов в сутки, а они по 8 и при блаженном заработке и не грозящем опасностью»[23].
Неуютно чувствовали себя в правление «министров-капиталистов» и сами «буржуи». Уличные «хвосты»-очереди и стихия городского дна быстро разочаровали обывателя в еще недавно восторженно принятой революции: ее символ — «царица-свобода» — стал восприниматься оборванной и опустившейся уличной девкой. Энтузиазм и митинговая активность сменились апатией — и надеждой на любую власть, которая наведет, наконец, хоть какой-то порядок.
Навели, как известно. Однако не стоит думать, что наши беды и неустройство политической системы происходят только от того, что «мы только-только слезли с дерева советского феодализма». В том-то и дело, что еще не слезли и не только с советского. В России на рубеже XXI столетия «реликты средневековья (воспринимаемые — подчас бездумно — как исконные начала общественной психологии)… во многом определяют реальное значение неформальной структуры власти, порождают зыбкость и непредвиденную изменчивость правового статуса высших учреждений и распределения полномочий внутри реально правящей элиты»[24]. Политологи отмечают в современной действительности тенденции «реконструкции традиционной для России политической организации» — прежде всего, концентрации и персонификации власти; определяющую роль «личных отношений, персональных и групповых неофициальных связей» в становлении и функционировании новых государственных учреждений[25]. Сохраняется (и даже усиливает свои позиции) «нерациональная» российская бюрократия с весьма размытыми представлениями о законности и границах своих прав, ориентированная на исполнительность (в ущерб квалификации) и личную преданность в качестве залога успешной карьеры. Благополучно дожили до начала нового века патронажно-клиентские отношения в политике, имеющие под собой не только прежние традиции, но и характерный тип массового сознания[26]. В общем, как сказал в свое время В. О. Ключевский, «в нашем настоящем слишком много прошедшего; желательно было бы, чтобы вокруг нас было поменьше истории».
Другое дело, что и традиции, и стереотипы массового сознания не вечны и не изначально предопределены. Правда, инерция велика — страна слишком большая, и ее регионы живут в разных измерениях, едва ли вообще поддающихся измерению общим московским аршином. Так что настраиваться на скорые успехи демократии в духе знаменитых некогда «500 дней» не стоит. Скорее, лет на 40–50. Или меньше — главное ведь не в сроках, а в участии. Народное «безмолвие» — главная, пожалуй, социальная проблема на протяжении всей нашей истории. Кстати, и источник побед — ну чем можно взять нашего человека, прошедшего огонь и воду советской власти, «перестройки» и ее последствий? Но ведь чем дольше молчим — тем страшнее и беспощаднее когда-нибудь прорываемся...
[1] Цитируем, на наш взгляд, типичный исторический очерк: Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия / Под общ. ред. А. В. Иванченко. М.: Новое издательство, 2005 (Исследования Фонда «Либеральная миссия»). С. 112, 116.
[2] См., например: Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978; Очерки по истории выборов и избирательного права / Под ред. Ю. А. Веденеева, Н. А. Благодаровой. М.; Kaлyгa, 1997; Белоновский В. Н., Белоновский А. В. Представительство и выборы в России. С древнейших времен до XVII века (Теория, история, практика). М., 1999; Представительная власть в России: История и современность / Под общ. ред. Л. К. Слиски. М., 2004; Минникес И. В. Выборы в истории Российского государства XVI–XVII вв. Иркутск, 2004. Имеется и слишком обширная для данной ссылки литература о практике работы земств и городских дум XIX — начала XX века и о работе Государственной думы 1906–1917 годов.
[3] Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия. С. 31
[4] Котляров Н. Средневековый тип государственности и его русская модель XIV–XVI вв. // Сословия и государственная власть в России. XV — середина XIX вв.: Междунар. конф. «Чтения памяти акад. Л. В. Черепнина»: Тез. докл. М., 1994. Ч. I. С. 220.
[5] Цит. по: Шмидт С. О. Единое европейское государство // Родина. 1995. № 9. С. 71.
[6] См.: Флоря Б. Н. Польско-литовская интервенция и русское общество. М., 2005. С. 210–215.
[7] См.: Высоцкий Д. А. Общественно-политические взгляды поместного дворянства и внутреннее развитие Русского государства XVII в.: Автореф. дисс. ... канд. ист. наук. Л., 1988. С. 16; Андреев И. Л. Коллективные дворянские челобитные XVII века как исторический источник // Источниковедение: поиски и находки: Сб. науч. трудов. Воронеж, 2000. Вып. 1. С. 66.
[8] См.: Шмелев Г. Отношение населения и областной администрации к выборам на земские соборы в XVII в. // Сборник статей, посвященных В. О. Ключевскому. М., 1909. С. 493–497.
[9] См.: Александров В. А., Покровский Н. Н. Власть и общество. Сибирь в XVII в. Новосибирск, 1991. С. 125, 227, 270–271.
[10] См.: Енин Г. П. Воеводское кормление в России в XVII в. (содержание населением уезда государственного органа власти). СПб., 2000. С. 221.
[11] Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Споры о языке в начале XIX в. как фактор русской культуры // Ученые записки Тартуского университета. Вып. 358. Тарту, 1975. С. 170.
[12] Русский дипломат во Франции (записки Андрея Матвеева). Л., 1972. С. 191, 196.
[13] См.: Представительная власть в России: История и современность / Под общ. ред. Л. К. Слиски. С. 112–113.
[14] Цит. по: Приклонский С. А. Очерки самоуправления земского, городского и сельского. СПб., 1886. С. 263–264.
[15] См.: Дневник П. А. Валуева. М., 1961. Т. 1. С. 72–73.
[16] См.: Власть и реформы: от самодержавной к советской России. СПб., 1996. С. 293; Ремнев А. В. Генерал-губернаторская власть в XIX столетии: К проблеме организации регионального управления Российской империи // Имперский строй России в региональном измерении. М., 1997. С. 54; Флоринский М. М. Из истории института верховной власти в России XVIII — начала XX в. // Мавродинские чтения. СПб., 1994. С. 130.
[17] См.: Литвак Б. Г. Переворот 1861 г. в России: почему не реализовалась реформаторская альтернатива. М., 1991. С. 282; Эйдельман Н. Я. «Революция сверху» в России. М., 1989. С. 140. Б. Н. Миронов оценил политическое развитие страны в XVIII–XIX веках как трансформацию сословной монархии в «правомерную бюрократическую монархию» и далее – к «всесословной правомерной монархии», ограниченной законом и органами общественного самоуправления (см.: Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи. М., 1999. Т. 2. С. 148–151). Обсуждение книги вызвало критические замечания по поводу «правомерности» российского самодержавия (см.: Российский старый порядок: опыт исторического синтеза // Отечественная история. 2000. № 6. С. 45–46, 51, 69, 90, 92). В других исследованиях отмечаются как раз приверженность правителей к «архаической системе самодержавия», их стремление распространить личный контроль на возможно более широкую сферу государственного управления и присутствие в нем «личного начала» вместе с патриархальными представлениями о взаимоотношениях власти и общества (см.: Власть и реформы: от самодержавной к советской России. С. 259, 279, 396, 406).
[18] См.: Миронов Б. Н. Опора, буфер и гарант // Родина. 2001. № 4. С. 47–48.
[19] См.: Ответ Государственной думы на тронную речь // К 10-летию I Государственной думы. Пг., 1916. С. 63–66.
[20] Глинка Я. В. Одиннадцать лет в Государственной думе. 1906–1917: Дневник, воспоминания. М., 2001. С. 51, 70.
[21] Российское народовластие… С. 44.
[22] См.: Поршнева О. С., Поршнев С. В. К характеристике менталитета народных масс: революция 1917 г. в фокусе массового сознания // Круг идей: историческая информатика на пороге XXI века. М.; Чебоксары, 1999. С. 123; Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 — март 1918 г.). Екатеринбург, 2000. С. 286; Соболев Г. Л. Письма из 1917 года // Коммунист. 1989. № 15. С. 8.
[23] Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение… С. 284–285.
[24] См.: Шмидт С. О. Средневековье в государственном строе России // Междунар. науч. конф. «Государственное управление: история и современность» (Москва, 29–30 мая 1997 г.) / Под ред. В. А. Кувшинова. М., 1998. С. 11–12.
[25] См., например: Афанасьев М. Н. Клиентелизм и российская государственность: Исследование клиентарных отношений, их роли в эволюции и упадке прошлых форм российской государственности, их влияния на политические институты и деятельность властвующих групп в современной России. М., 2000. С. 191.
[26] См.: Афанасьев М. Н. Клиентела в России вчера и сегодня // Политические исследования. 1994. № 1. С. 126–127; Розенбаум Ю. А. Какой должна быть государственная служба // Власть. 1996. № 7. С. 55; Мельников В. П., Нечипоренко В. С. Государственная служба в России: отечественный опыт организации и современность. М., 2000. Ч. 2. С. 244.
02 мая 2006, 06:00 Игорь Курукин
http://www.polit.ru/research/2006/05/02/kurukin.html
Заметки историка на полях политологических сочиненийИсторики не раз пытались ответить на вопрос, что помешало в 60–70-х годах XIX века «увенчать здание» реформ созданием «всероссийского земства». В числе причин назывались и «николаевское наследие» Александра II, и «самодержавный инстинкт, многовековой опыт абсолютной монархии»[17]. Но не только это. Известный публицист М. Н. Катков называл земство «зданием без фундамента и крыши». Насчет «крыши» понятно — общероссийский земский орган слишком походил на парламент. Для императора и чиновников земство было уступкой дворянам в ответ на освобождение барских крестьян. А с точки зрения достаточно консервативных помещиков это было освобождение от чиновничества. Но так ли уж неоправданно отсутствие в ту пору волостного земства? Дворян (тем более просвещенных и деловых) было слишком мало, чтобы обеспечить нужное количество гласных в волостных земских учреждениях. А готовы ли были в 60-х годах XIX века крестьяне к самоуправлению, выходящему за границы традиционных «мирских» хозяйственных забот? Можно упрекать царя — к примеру, того же Николая II, — искренне не понимавшего никакого народного представительства, которое он презрительно величал «парламентриляндией адвокатов». Но стоит задать вопрос — кому, в чьи надежные руки он должен был отдать завещанную предками власть? Являлись ли они таким же гарантом?
В предреволюционной России для получения избирательных прав требовалось отвечать имущественному цензу: обладать недвижимым имуществом, иметь торгово-промысловые свидетельства на право заниматься предпринимательской деятельностью, арендовать квартиру и уплачивать квартирный налог (так жили врачи, юристы, преподаватели, техническая интеллигенция, лица свободных профессий, чиновники). Если признать «средним классом» этих «цензовых граждан» (с соответствующим образованием, квалификацией, образом жизни, уровнем потребления и представлениями человека о самом себе), то в 1907 году в 50 губерниях Европейской России их было 1 288 тыс. За вычетом тех, «кому на Руси жить хорошо», т. е. высших чиновников, генералитета, латифундистов, крупной буржуазии (60 тыс. семей или 366 тыс. чел., т. е. около 0,34% населения), остается 5,5%; все остальные — 94,2% — были «низшим классом». Отставание России от развитых стран (в Великобритании в 1911 году — 20,3%; в США в 1910-м — 21,4%, а с фермерами — 37,9%) по численности среднего класса слишком очевидно[18]. Можно предположить, что с представленной этим тонким слоем «парламентриляндией» считаться и не хотели.
Наверное, это все же было ошибкой — политика не сводится к простой арифметике. В волостном земстве (или даже во всероссийском масштабе) мужики — с массой ошибок — приобретали бы политический опыт, учились бы, вместе с бюрократией и представителями других социальных групп, практике принятия совместных и компромиссных решений. Тем самым монархия в перспективе не только не проиграла бы, но и расширила собственную опору, что понимали наиболее дальновидные революционеры той поры. Из Петропавловской крепости соратник Чернышевского и член первой «Земли и воли» Николай Серно-Соловьевич призывал Александра II к реформам и признавал, что «правительство обладает еще громадною силою; никакая пропаганда сама по себе не опасна ему; но собственные ошибки могут быстро уничтожить эту силу».
Постепенно и уничтожили. Трагедия только в том, что отсутствие легальной политической «школы» подготовило радикализм революционеров с одной стороны и массу темного крестьянского гнева с другой. Это хорошо показал 1905 год. Появление легальных партий и Государственной думы запоздало лет на 20–30, и стороны, встретившиеся в Таврическом дворце, плохо понимали друг друга и свою ответственность перед страной — точнее, понимали ее по-своему. Правительство, искренне радовавшееся поначалу «мужицкой» и «поповской» Думе, быстро поняло, что народные представители не желают исполнять «одобрямс» — и решило с ними не сотрудничать. Премьер Горемыкин, по воспоминаниям А. П. Извольского, «рассматривал Думу как собрание беспокойных лиц, действия которых не имеют никакой значимости, и публично заявил, что даже не сделает им чести рассуждать с ними, но будет поступать так, как будто их не существует». Сам он на заседаниях Думы (за исключением заседания, когда им была оглашена правительственная декларация) не появлялся и призывал других министров последовать его примеру, и уж только в крайнем случае посылать в Думу своих помощников. Министры так и делали: они не внесли в Думу ни одного законопроекта, кроме как о выделении средств для строительства прачечной в Юрьевском университете.
Депутаты же, в свою очередь, в ответе на тронную речь царя объявили, что «условия, в которых живет страна, делают невозможным истинно плодотворную работу». И здесь же потребовали упразднить «самовластие чиновников», отменить смертную казнь, ввести бесплатное всеобщее образование, установить ответственность министров перед Думой и принудительное отчуждение помещичьих, удельных, кабинетских (т. е. лично царских) и монастырских земель — все и сразу! А заодно заявили, что не видят областей, «закрытых свободному пересмотру народного представительства», — вопреки Основным законам империи[19].
Не удивительно, что при таком настрое ни Первая, ни Вторая Думы работать эффективно просто не могли и были распущены — причем с изменением избирательной системы в 1907 году с нарушением тех же самых Основных законов. Только Третья Дума смогла, наконец, худо-бедно сотрудничать с правительством Столыпина, который последовательно пытался провести реформы. Но его программа встретила сопротивление и сверху и снизу. А устаревший политический режим стремился урезать без того узкие возможности легальной политической деятельности, о чем свидетельствует неосуществленная попытка разогнать даже послушную IV Думу в 1913 году. Вполне либеральный министр финансов В. Н. Коковцов мог заявить депутатам: «У нас парламента, слава Богу, еще нет!»
Депутаты же позволяли себе не хуже Жириновского резвиться во время заседаний, когда известный думский хулиган В. М. Пуришкевич бросил стакан с водой в голову лидера партии кадетов П. Н. Милюкова. Он же обзывал общественных деятелей и интеллигенцию сволочью, и как-то в день 1 мая, когда левые депутаты украшали себя красной гвоздикой в петлице, явился на заседание с такой же гвоздикой... в ширинке брюк. За подобные выходки он «нередко был исключаем из заседаний, он не подчинялся председателю и требовал вывода себя силой. Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний»[20].
Оно бы и ничего — видели же мы нечто подобное и в современной Думе, — только у той России катастрофически не было времени на усвоение новой политической культуры — даже тех 20 лет, о которых мечтал Столыпин. На местах все решала «сила» мелких и крупных начальников, однако, не опираясь ни на традиционный, ни на договорный баланс социальных статусов и интересов, она не имела достаточной собственной легитимности. Точнее, обладала ей постольку, поскольку сохранялась вера в ее источник — православного государя царя, охраняющего Россию, которая до поры принимала на себя всю тяжесть оправдания российской действительности. Когда же этот ресурс был исчерпан, вековая монархия пала на удивление легко.
Россия стала одной из самых демократических стран в мире. Упразднены были полиция и корпус жандармов; отменены смертная казнь, все вероисповедные и национальные ограничения в имущественных правах, выборе места жительства и поступления на службу и в учебные заведения. Исчезла цензура, на страницах свободной прессы появились даже призывы к объединению «товарищей воров и грабителей». Граждане могли свободно объединяться в общества и проводить любые собрания в любом месте, за исключением рельсовых путей. Восстанавливался мировой суд, расширялись права суда присяжных и отменялся для них имущественный ценз. В административных судах можно было обжаловать решения уездных и губернских властей. Выборы в земства и городские думы должны были проводиться на основе всеобщего и равного избирательного права.
Здесь и проявился достигнутый уровень зрелости «электората» — и того, который в одночасье стал властью, и рядовых обывателей. Проекты Временного правительства были интересными и высокопрофессиональными. 25 марта было образовано «Особое совещание» по подготовке закона о выборах. Свое первое заседание оно провело только через два месяца, списки избирателей были составлены в сентябре, а проект новой конституции — к концу октября 1917 года. Только 20 октября правительство приступило к обсуждению законопроекта о выкупе той части помещичьих земель, которая сдавалась в аренду крестьянам.
Правительство тщательно прорабатывало законы, медлило (долго спорили, давать ли избирательные права бывшему царю) и по-видимому боялось «отклониться» от «стандартов» демократии. Как будто совершенные демократические процедуры в стране, граждане которой на протяжении веков обходились без «прав человека» и обладали минимумом политической грамотности (да еще при массовой неграмотности), но зато с сильнейшими традициями авторитаризма и патриархальности, могли исключить партийные распри, олигархическое правление или новую диктатуру.
B этой ситуации победителями выходили самые радикальные вожаки, опирающиеся на тех, кто не желал ждать. Массы крестьян и рабочих (часто вчерашних крестьян, сохранявших надел в деревне) едва ли разбирались в юридических тонкостях — их волновали результаты, а не устройство новых государственных институтов. Временное правительство, как назло, запаздывало — в то время, когда каждая неделя усиливала кризис в стране.
Едва ли возможно категорично утверждать, что осенью 1917 года российские граждане «однозначно высказались за переход от монархической к республиканской форме правления»[21]. Изучение сотен писем и обращений россиян 1917 года в Петроградский Совет и ВЦИК показало, что для мужиков и царь, и Учредительное собрание стояли в одном ряду, и их надежды на «демократию» мало чем отличалась от надежд на «доброго царя» и «сильную руку». И не в виде парламента, а скорее в облике всемогущего революционного, все распределяющего и организующего государства, демократии советского (по сути общинного) типа, что было чревато диктатурой. В сознании российских обывателей 1917–1918 годов вполне мог умещаться лозунг: «Царь и Советы» или «Республика с новым царем»[22].
Избиратель верил в чудо. «Наша дворничиха, тетя Паша, верит, что теперь все дешево будет. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло тоже», — так восприняли революцию рядовые обыватели. Вышло же наоборот. Цены росли. В городах вводились карточки на хлеб, затем на чай, сахар, молоко и другие продукты. Предприятиям не хватало сырья и топлива. С перерывами работали железные дороги.
Свобода объединений и партий парадоксальным образом сопровождалась разъединением, недовольством конкретной социальной группы действиями всех остальных. Промышленники и казенные фабрики требовали дотаций, а рабочие и служащие — повышения зарплаты. Горничные, кухарки, прачки желали получать за сверхурочную работу по двугривенному в час и полагали, что после революции уже хозяева должны представлять им рекомендации: кто как кормит и как обращается с прислугой. Извозчики заламывали цены: «А торговаться будете, совсем не поеду, и никто меня не заставит, фараонов ныне нет».
Пролетарии устраивали в переполненных вагонах «трамвайную борьбу с буржуями». Крестьяне же считали, что это городские наживаются за счет деревни, повышают цены на промышленные товары; труд рабочих нормирован, в то время как крестьяне работают от зари до зари, а рабочие хорошо живут и перенимают барские привычки. А солдаты ненавидели всех, кто не нес фронтовых тягот,— дезертиров, белобилетников, солдат тыловых гарнизонов, бывших полицейских, инородцев, откупившихся от призыва и вообще «богачей», в числе которых могли оказаться и крестьяне, не помогающие бедствующим солдатским семьям, и рабочие. Ведь «мы в окопах не считаем часы. А уже третий год работаем как день так ночь, зима, морозы, дожди». Они же «получают по 300 рублей и более рублей в месяц, а мы 50 копеек, да семьи наши 3 рубля 50 копеек на человека, мы работаем по 12 и 24 часов в сутки, а они по 8 и при блаженном заработке и не грозящем опасностью»[23].
Неуютно чувствовали себя в правление «министров-капиталистов» и сами «буржуи». Уличные «хвосты»-очереди и стихия городского дна быстро разочаровали обывателя в еще недавно восторженно принятой революции: ее символ — «царица-свобода» — стал восприниматься оборванной и опустившейся уличной девкой. Энтузиазм и митинговая активность сменились апатией — и надеждой на любую власть, которая наведет, наконец, хоть какой-то порядок.
Навели, как известно. Однако не стоит думать, что наши беды и неустройство политической системы происходят только от того, что «мы только-только слезли с дерева советского феодализма». В том-то и дело, что еще не слезли и не только с советского. В России на рубеже XXI столетия «реликты средневековья (воспринимаемые — подчас бездумно — как исконные начала общественной психологии)… во многом определяют реальное значение неформальной структуры власти, порождают зыбкость и непредвиденную изменчивость правового статуса высших учреждений и распределения полномочий внутри реально правящей элиты»[24]. Политологи отмечают в современной действительности тенденции «реконструкции традиционной для России политической организации» — прежде всего, концентрации и персонификации власти; определяющую роль «личных отношений, персональных и групповых неофициальных связей» в становлении и функционировании новых государственных учреждений[25]. Сохраняется (и даже усиливает свои позиции) «нерациональная» российская бюрократия с весьма размытыми представлениями о законности и границах своих прав, ориентированная на исполнительность (в ущерб квалификации) и личную преданность в качестве залога успешной карьеры. Благополучно дожили до начала нового века патронажно-клиентские отношения в политике, имеющие под собой не только прежние традиции, но и характерный тип массового сознания[26]. В общем, как сказал в свое время В. О. Ключевский, «в нашем настоящем слишком много прошедшего; желательно было бы, чтобы вокруг нас было поменьше истории».
Другое дело, что и традиции, и стереотипы массового сознания не вечны и не изначально предопределены. Правда, инерция велика — страна слишком большая, и ее регионы живут в разных измерениях, едва ли вообще поддающихся измерению общим московским аршином. Так что настраиваться на скорые успехи демократии в духе знаменитых некогда «500 дней» не стоит. Скорее, лет на 40–50. Или меньше — главное ведь не в сроках, а в участии. Народное «безмолвие» — главная, пожалуй, социальная проблема на протяжении всей нашей истории. Кстати, и источник побед — ну чем можно взять нашего человека, прошедшего огонь и воду советской власти, «перестройки» и ее последствий? Но ведь чем дольше молчим — тем страшнее и беспощаднее когда-нибудь прорываемся...
[1] Цитируем, на наш взгляд, типичный исторический очерк: Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия / Под общ. ред. А. В. Иванченко. М.: Новое издательство, 2005 (Исследования Фонда «Либеральная миссия»). С. 112, 116.
[2] См., например: Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978; Очерки по истории выборов и избирательного права / Под ред. Ю. А. Веденеева, Н. А. Благодаровой. М.; Kaлyгa, 1997; Белоновский В. Н., Белоновский А. В. Представительство и выборы в России. С древнейших времен до XVII века (Теория, история, практика). М., 1999; Представительная власть в России: История и современность / Под общ. ред. Л. К. Слиски. М., 2004; Минникес И. В. Выборы в истории Российского государства XVI–XVII вв. Иркутск, 2004. Имеется и слишком обширная для данной ссылки литература о практике работы земств и городских дум XIX — начала XX века и о работе Государственной думы 1906–1917 годов.
[3] Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия. С. 31
[4] Котляров Н. Средневековый тип государственности и его русская модель XIV–XVI вв. // Сословия и государственная власть в России. XV — середина XIX вв.: Междунар. конф. «Чтения памяти акад. Л. В. Черепнина»: Тез. докл. М., 1994. Ч. I. С. 220.
[5] Цит. по: Шмидт С. О. Единое европейское государство // Родина. 1995. № 9. С. 71.
[6] См.: Флоря Б. Н. Польско-литовская интервенция и русское общество. М., 2005. С. 210–215.
[7] См.: Высоцкий Д. А. Общественно-политические взгляды поместного дворянства и внутреннее развитие Русского государства XVII в.: Автореф. дисс. ... канд. ист. наук. Л., 1988. С. 16; Андреев И. Л. Коллективные дворянские челобитные XVII века как исторический источник // Источниковедение: поиски и находки: Сб. науч. трудов. Воронеж, 2000. Вып. 1. С. 66.
[8] См.: Шмелев Г. Отношение населения и областной администрации к выборам на земские соборы в XVII в. // Сборник статей, посвященных В. О. Ключевскому. М., 1909. С. 493–497.
[9] См.: Александров В. А., Покровский Н. Н. Власть и общество. Сибирь в XVII в. Новосибирск, 1991. С. 125, 227, 270–271.
[10] См.: Енин Г. П. Воеводское кормление в России в XVII в. (содержание населением уезда государственного органа власти). СПб., 2000. С. 221.
[11] Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Споры о языке в начале XIX в. как фактор русской культуры // Ученые записки Тартуского университета. Вып. 358. Тарту, 1975. С. 170.
[12] Русский дипломат во Франции (записки Андрея Матвеева). Л., 1972. С. 191, 196.
[13] См.: Представительная власть в России: История и современность / Под общ. ред. Л. К. Слиски. С. 112–113.
[14] Цит. по: Приклонский С. А. Очерки самоуправления земского, городского и сельского. СПб., 1886. С. 263–264.
[15] См.: Дневник П. А. Валуева. М., 1961. Т. 1. С. 72–73.
[16] См.: Власть и реформы: от самодержавной к советской России. СПб., 1996. С. 293; Ремнев А. В. Генерал-губернаторская власть в XIX столетии: К проблеме организации регионального управления Российской империи // Имперский строй России в региональном измерении. М., 1997. С. 54; Флоринский М. М. Из истории института верховной власти в России XVIII — начала XX в. // Мавродинские чтения. СПб., 1994. С. 130.
[17] См.: Литвак Б. Г. Переворот 1861 г. в России: почему не реализовалась реформаторская альтернатива. М., 1991. С. 282; Эйдельман Н. Я. «Революция сверху» в России. М., 1989. С. 140. Б. Н. Миронов оценил политическое развитие страны в XVIII–XIX веках как трансформацию сословной монархии в «правомерную бюрократическую монархию» и далее – к «всесословной правомерной монархии», ограниченной законом и органами общественного самоуправления (см.: Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи. М., 1999. Т. 2. С. 148–151). Обсуждение книги вызвало критические замечания по поводу «правомерности» российского самодержавия (см.: Российский старый порядок: опыт исторического синтеза // Отечественная история. 2000. № 6. С. 45–46, 51, 69, 90, 92). В других исследованиях отмечаются как раз приверженность правителей к «архаической системе самодержавия», их стремление распространить личный контроль на возможно более широкую сферу государственного управления и присутствие в нем «личного начала» вместе с патриархальными представлениями о взаимоотношениях власти и общества (см.: Власть и реформы: от самодержавной к советской России. С. 259, 279, 396, 406).
[18] См.: Миронов Б. Н. Опора, буфер и гарант // Родина. 2001. № 4. С. 47–48.
[19] См.: Ответ Государственной думы на тронную речь // К 10-летию I Государственной думы. Пг., 1916. С. 63–66.
[20] Глинка Я. В. Одиннадцать лет в Государственной думе. 1906–1917: Дневник, воспоминания. М., 2001. С. 51, 70.
[21] Российское народовластие… С. 44.
[22] См.: Поршнева О. С., Поршнев С. В. К характеристике менталитета народных масс: революция 1917 г. в фокусе массового сознания // Круг идей: историческая информатика на пороге XXI века. М.; Чебоксары, 1999. С. 123; Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение рабочих, крестьян и солдат России в период Первой мировой войны (1914 — март 1918 г.). Екатеринбург, 2000. С. 286; Соболев Г. Л. Письма из 1917 года // Коммунист. 1989. № 15. С. 8.
[23] Поршнева О. С. Менталитет и социальное поведение… С. 284–285.
[24] См.: Шмидт С. О. Средневековье в государственном строе России // Междунар. науч. конф. «Государственное управление: история и современность» (Москва, 29–30 мая 1997 г.) / Под ред. В. А. Кувшинова. М., 1998. С. 11–12.
[25] См., например: Афанасьев М. Н. Клиентелизм и российская государственность: Исследование клиентарных отношений, их роли в эволюции и упадке прошлых форм российской государственности, их влияния на политические институты и деятельность властвующих групп в современной России. М., 2000. С. 191.
[26] См.: Афанасьев М. Н. Клиентела в России вчера и сегодня // Политические исследования. 1994. № 1. С. 126–127; Розенбаум Ю. А. Какой должна быть государственная служба // Власть. 1996. № 7. С. 55; Мельников В. П., Нечипоренко В. С. Государственная служба в России: отечественный опыт организации и современность. М., 2000. Ч. 2. С. 244.
02 мая 2006, 06:00 Игорь Курукин
http://www.polit.ru/research/2006/05/02/kurukin.html