Культура и развитие: Патент на демократию
Амартья Сен
06.04.2006, №60 (1587)“Люди часто хозяева своей судьбы; в том, что мы рабы, виноваты, милый Брут, не звезды, а мы сами” (Шекспир, “Юлий Цезарь”). Культуру, как и звезды, мы часто виним в наших провалах. Некоторые уверены, что попытки построить лучший мир разбиваются о камни культуры, отторгаются традицией. О культурном детерминизме сегодня все чаще вспоминают, когда хотят обосновать пессимизм по поводу возможности построения демократии, по поводу шансов заложить основы растущей экономики или толерантного общества в странах, в которых этого еще не произошло.
Действительно, культурные стереотипы очень много значат в устройстве нашего мышления. Как только появляется — пусть и случайная — взаимосвязь между культурным предрассудком и неким наблюдением, рождается новая теория, которая отказывается умирать, даже если та случайная корреляция исчезает без следа. Например, в Англии было принято рассказывать анекдоты о бедных ирландцах, что, казалось бы, неплохо сочеталось с депрессивным состоянием ирландской экономики. Но представления об ирландской экономической и социальной несостоятельности не были отброшены и после того, как Ирландия уже многие годы по темпам роста опережала все остальные европейские страны. Теории живут своей собственной жизнью и спорят с реальностью.
Миф о процветании
Есть известный пример: в 60-х гг. в Южной Корее и Гане доходы на душу населения были равны, но за 30 лет роста Корея стала в 15 раз богаче Ганы. Конечно, сравнительная история такого рода заслуживает внимательнейшего изучения, но искушению возложить большую часть ответственности за торможение на культуру Ганы или Африки в целом (как это сделал Сэмьюэл Хантингтон) следует противостоять. Хантингтон заключает свое сравнение эффектной фразой: “Южные корейцы ценят бережливость, инвестиции, упорный труд, образование, организованность и дисциплину. У жителей Ганы другие ценности. Культура имеет значение”. Африканцы, стало быть, просто обречены на стагнацию.
На самом деле эта культурная зарисовка обманчива. Помимо культурных различий между Ганой и Кореей 60-х существовало множество других. Во-первых, различия в классовой структуре — роль предпринимательского класса в корейском обществе была гораздо более активной, чем в обществе Ганы. Во-вторых, разная политика. Правительство Южной Кореи стремилось играть ведущую роль в продвижении социальных и экономических реформ — власти Ганы были в этом отношении менее активны. В-третьих, тесные связи корейской экономики с Японией и США имели существенное влияние на ход событий.
В-четвертых, и это, возможно, наиболее важный фактор, к 60-м гг. Южная Корея значительно опередила Гану по уровню грамотности и создала более развитую систему школ. Прогресс в корейском школьном образовании произошел в основном в послевоенный период и по большей части стал результатом проведения целенаправленной государственной политики, и рассматривать этот рывок исключительно как отголосок культурных различий неправильно. Это не означает, что культурные факторы вообще не влияют на процессы развития, но они не действуют вне связи с социальными, политическими и экономическими изменениями.
Миф о демократии
Объяснение экономических неудач культурными факторами крайне похоже на другой соблазн современности. Политический пессимизм в отношении возможной демократизации тоже любят объяснять культурным отторжением. Конечно, можно понять распространенные — и все растущие — сомнения по поводу осмысленности вооруженного вторжения в Ирак с целью мгновенного установления демократии. Но отсюда не следует, что демократия в принципе не может возникнуть в тех странах, где ее пока нет.
Когда говорят о том, способны ли вообще западные страны “установить” демократию в незападном мире, то сама форма высказывания отражает путаницу в головах. Установить, “спустить сверху” можно то, что уже кому-то принадлежит. То есть демократия оказывается запатентованной Западом, оригинальной “западной” идеей. Это абсолютно ложный способ понимания истории и перспектив развития демократии.
Демократия, если использовать старое определение Джона Милля, — это “управление с помощью дискуссии”, и выборы — лишь часть общей картины. Несомненно, на современную концепцию демократии значительно повлияли и западный опыт последних столетий, и его анализ (включая вклад таких теоретиков демократии, как маркиз де Кондорсе, Джефферсон и де Токвиль). Но заявлять о существовании вечной дихотомии между Западом и не-Западом глубоко ошибочно.
У “общественной дискуссии” долгая общечеловеческая история. Убежденность в “западной” природе демократии часто связывают с историей народовластия в Греции, особенно в Афинах. Демократия не сводится к одним только выборам. Но даже если говорить исключительно об истории волеизъявления, то и там наблюдается произвол в цивилизационной классификации. При таком взгляде готы и вестготы становятся истинными наследниками греческой традиции (“они — европейцы”, говорят нам). Но существует отчетливое нежелание принимать во внимание интеллектуальные связи между греками и цивилизациями, располагавшимися на восток и на юг от Греции. Между тем сами греки проявляли больше интереса к персам, индийцам и египтянам, чем к остготам.
Поскольку традиции публичной дискуссии существуют практически во всех странах, то современная демократия может строиться на диалогической части общечеловеческого наследия.
Общечеловеческая ценность
В своей автобиографии Нельсон Мандела рассказывает, как на него повлияли детские воспоминания о демократической природе собраний, проходивших в его родном городе: “Все, кто хотел высказаться, могли это сделать. Это была демократия в чистом виде. Среди выступающих существовала определенная иерархия, но выслушивали всех — начальника и подчиненного, воина и врача, торговца и фермера, землевладельца и работника”. Манделе удалось совместить современные представления о демократии с поддержкой местных традиций, так же как это сделал Ганди в Индии. Мандела начал искать демократии и свободы без всякого давления со стороны Запада.
Так же и в мусульманской истории существуют различные традиции, и далеко не все они религиозные или “исламские” в общепринятом смысле этого слова. Работы арабских и иранских математиков с VIII в. отражают в основном внерелигиозную традицию. В мусульманском мире также существует своя история толерантности и публичной дискуссии, к которой можно обращаться, строя современную демократию. Например, султан Саладин (Салах ад-Дин), который храбро бился за ислам в крестовых походах, мог запросто предложить почетное место при своем дворе выдающемуся еврейскому философу Маймониду, когда тот бежал из нетерпимой Европы. А когда на закате XVI в. еретик Джордано Бруно был сожжен на костре в центре Рима, император Акбар из династии Великих Моголов как раз закончил свой большой проект по кодификации прав меньшинств, которые предполагали в том числе религиозную свободу для всех и защищали дискуссии между последователями ислама, индуизма, иудаизма, зороастризма и других верований, а также и атеизм.
Культурная динамика не предполагает строительства из ничего. Будущее не стоит выводить из верований, господствующих сегодня. Попытки представить иранских диссидентов, которые хотят жить в демократическом Иране, не патриотами своей страны, а “посланниками западных ценностей” оскорбительны для самих диссидентов и несправедливы по отношению к иранской истории (включающей историю демократии в Сусе в юго-западном Иране 2000 лет назад). Разнообразие человеческого опыта и современных представлений о свободе предоставляет гораздо больше возможностей, чем готовы нам дать культурные детерминисты. Миф о культурной предопределенности будет лишь усугублять продолжающееся обесценивание человеческой жизни и свободы. (OpinionJournal, 24.03.2006)
Автор — лауреат Нобелевской премии по экономике; автор новой книги “Идентичность и насилие: иллюзия предназначения” (Identity and Violence: The Illusion of Destiny).
http://www.vedomosti.ru/newspaper/a...06/04/06/104929
Амартья Сен
06.04.2006, №60 (1587)“Люди часто хозяева своей судьбы; в том, что мы рабы, виноваты, милый Брут, не звезды, а мы сами” (Шекспир, “Юлий Цезарь”). Культуру, как и звезды, мы часто виним в наших провалах. Некоторые уверены, что попытки построить лучший мир разбиваются о камни культуры, отторгаются традицией. О культурном детерминизме сегодня все чаще вспоминают, когда хотят обосновать пессимизм по поводу возможности построения демократии, по поводу шансов заложить основы растущей экономики или толерантного общества в странах, в которых этого еще не произошло.
Действительно, культурные стереотипы очень много значат в устройстве нашего мышления. Как только появляется — пусть и случайная — взаимосвязь между культурным предрассудком и неким наблюдением, рождается новая теория, которая отказывается умирать, даже если та случайная корреляция исчезает без следа. Например, в Англии было принято рассказывать анекдоты о бедных ирландцах, что, казалось бы, неплохо сочеталось с депрессивным состоянием ирландской экономики. Но представления об ирландской экономической и социальной несостоятельности не были отброшены и после того, как Ирландия уже многие годы по темпам роста опережала все остальные европейские страны. Теории живут своей собственной жизнью и спорят с реальностью.
Миф о процветании
Есть известный пример: в 60-х гг. в Южной Корее и Гане доходы на душу населения были равны, но за 30 лет роста Корея стала в 15 раз богаче Ганы. Конечно, сравнительная история такого рода заслуживает внимательнейшего изучения, но искушению возложить большую часть ответственности за торможение на культуру Ганы или Африки в целом (как это сделал Сэмьюэл Хантингтон) следует противостоять. Хантингтон заключает свое сравнение эффектной фразой: “Южные корейцы ценят бережливость, инвестиции, упорный труд, образование, организованность и дисциплину. У жителей Ганы другие ценности. Культура имеет значение”. Африканцы, стало быть, просто обречены на стагнацию.
На самом деле эта культурная зарисовка обманчива. Помимо культурных различий между Ганой и Кореей 60-х существовало множество других. Во-первых, различия в классовой структуре — роль предпринимательского класса в корейском обществе была гораздо более активной, чем в обществе Ганы. Во-вторых, разная политика. Правительство Южной Кореи стремилось играть ведущую роль в продвижении социальных и экономических реформ — власти Ганы были в этом отношении менее активны. В-третьих, тесные связи корейской экономики с Японией и США имели существенное влияние на ход событий.
В-четвертых, и это, возможно, наиболее важный фактор, к 60-м гг. Южная Корея значительно опередила Гану по уровню грамотности и создала более развитую систему школ. Прогресс в корейском школьном образовании произошел в основном в послевоенный период и по большей части стал результатом проведения целенаправленной государственной политики, и рассматривать этот рывок исключительно как отголосок культурных различий неправильно. Это не означает, что культурные факторы вообще не влияют на процессы развития, но они не действуют вне связи с социальными, политическими и экономическими изменениями.
Миф о демократии
Объяснение экономических неудач культурными факторами крайне похоже на другой соблазн современности. Политический пессимизм в отношении возможной демократизации тоже любят объяснять культурным отторжением. Конечно, можно понять распространенные — и все растущие — сомнения по поводу осмысленности вооруженного вторжения в Ирак с целью мгновенного установления демократии. Но отсюда не следует, что демократия в принципе не может возникнуть в тех странах, где ее пока нет.
Когда говорят о том, способны ли вообще западные страны “установить” демократию в незападном мире, то сама форма высказывания отражает путаницу в головах. Установить, “спустить сверху” можно то, что уже кому-то принадлежит. То есть демократия оказывается запатентованной Западом, оригинальной “западной” идеей. Это абсолютно ложный способ понимания истории и перспектив развития демократии.
Демократия, если использовать старое определение Джона Милля, — это “управление с помощью дискуссии”, и выборы — лишь часть общей картины. Несомненно, на современную концепцию демократии значительно повлияли и западный опыт последних столетий, и его анализ (включая вклад таких теоретиков демократии, как маркиз де Кондорсе, Джефферсон и де Токвиль). Но заявлять о существовании вечной дихотомии между Западом и не-Западом глубоко ошибочно.
У “общественной дискуссии” долгая общечеловеческая история. Убежденность в “западной” природе демократии часто связывают с историей народовластия в Греции, особенно в Афинах. Демократия не сводится к одним только выборам. Но даже если говорить исключительно об истории волеизъявления, то и там наблюдается произвол в цивилизационной классификации. При таком взгляде готы и вестготы становятся истинными наследниками греческой традиции (“они — европейцы”, говорят нам). Но существует отчетливое нежелание принимать во внимание интеллектуальные связи между греками и цивилизациями, располагавшимися на восток и на юг от Греции. Между тем сами греки проявляли больше интереса к персам, индийцам и египтянам, чем к остготам.
Поскольку традиции публичной дискуссии существуют практически во всех странах, то современная демократия может строиться на диалогической части общечеловеческого наследия.
Общечеловеческая ценность
В своей автобиографии Нельсон Мандела рассказывает, как на него повлияли детские воспоминания о демократической природе собраний, проходивших в его родном городе: “Все, кто хотел высказаться, могли это сделать. Это была демократия в чистом виде. Среди выступающих существовала определенная иерархия, но выслушивали всех — начальника и подчиненного, воина и врача, торговца и фермера, землевладельца и работника”. Манделе удалось совместить современные представления о демократии с поддержкой местных традиций, так же как это сделал Ганди в Индии. Мандела начал искать демократии и свободы без всякого давления со стороны Запада.
Так же и в мусульманской истории существуют различные традиции, и далеко не все они религиозные или “исламские” в общепринятом смысле этого слова. Работы арабских и иранских математиков с VIII в. отражают в основном внерелигиозную традицию. В мусульманском мире также существует своя история толерантности и публичной дискуссии, к которой можно обращаться, строя современную демократию. Например, султан Саладин (Салах ад-Дин), который храбро бился за ислам в крестовых походах, мог запросто предложить почетное место при своем дворе выдающемуся еврейскому философу Маймониду, когда тот бежал из нетерпимой Европы. А когда на закате XVI в. еретик Джордано Бруно был сожжен на костре в центре Рима, император Акбар из династии Великих Моголов как раз закончил свой большой проект по кодификации прав меньшинств, которые предполагали в том числе религиозную свободу для всех и защищали дискуссии между последователями ислама, индуизма, иудаизма, зороастризма и других верований, а также и атеизм.
Культурная динамика не предполагает строительства из ничего. Будущее не стоит выводить из верований, господствующих сегодня. Попытки представить иранских диссидентов, которые хотят жить в демократическом Иране, не патриотами своей страны, а “посланниками западных ценностей” оскорбительны для самих диссидентов и несправедливы по отношению к иранской истории (включающей историю демократии в Сусе в юго-западном Иране 2000 лет назад). Разнообразие человеческого опыта и современных представлений о свободе предоставляет гораздо больше возможностей, чем готовы нам дать культурные детерминисты. Миф о культурной предопределенности будет лишь усугублять продолжающееся обесценивание человеческой жизни и свободы. (OpinionJournal, 24.03.2006)
Автор — лауреат Нобелевской премии по экономике; автор новой книги “Идентичность и насилие: иллюзия предназначения” (Identity and Violence: The Illusion of Destiny).
http://www.vedomosti.ru/newspaper/a...06/04/06/104929