Реформы в России с точки зрения историка
Лекция Александра КаменскогоМы публикуем полную расшифровку лекции доктора исторических наук, заведующего кафедрой отечественной истории древнего мира и средних веков факультета архивного дела Историко-архивного института РГГУ, члена ученого совета РГГУ, профессора Александра Каменского, прочитанной 10 ноября в клубе "Улица ОГИ" в рамках проекта "Публичные лекции "Полит.ру".
Александр Борисович Каменский – известный российский историк, член Российского общества по изучению XVIII в., научного совета РГАДА, Международной группы по изучению России XVIII в. (Study Group on Eighteenth Century Russia), автор книг “От Петра I до Павла I: Реформы в России XVIII в.. Опыт целостного анализа”. М.: РГГУ, 1999. 575 с; “Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация”. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 326 с. и мн. др.
Выступления в рамках “Публичных лекций “Полит.ру” неоднократно были посвящены российским реформам последних десятилетий. Разговор об этом является важнейшей частью общественной дискуссии о ситуации в стране. Однако мало что можно понять, если мыслить исключительно категориями экономических, политических или социальных моделей, без достаточной исторической и культурной глубины. Проблематика реформ вовсе не является исключительным уделом позднесоветской и постсоветской истории.
Описанные лектором модели российских реформ - "модернизация" Петра Первого и преобразования Екатерины Второй - позволяют сравнить и понять, каким образом происходило перенесение западных моделей на российскую почву, как решалась задача повышения эффективности управления как в условиях острого кризиса, так и в ситуации внутренней стабильности.
Лекция
Моя специальность - история России преимущественно XVIII – первой четверти XIX в. Несколько лет назад у меня вышла книга, посвященная истории реформ в России в XVIII столетии, и подозреваю, что это и стало поводом к тому, чтобы меня пригласить. Хотя должен сказать, что когда я это приглашение получил, я сначала был несколько озадачен. Во-первых, потому что по моим впечатлениям само слово реформа в обществе вызывает уже некоторое время стойкую идиосинкразию. Во-вторых, это понятие относится к числу тех понятий, про которые все всё знают, все всё понимают, и никто уже, вроде, ничего нового сказать не может, и, тем более, историк. Поскольку опять же существует достаточно стойкое убеждение, что, с одной стороны, история – это продажная девка идеологии, а с другой стороны, история все равно ничему не учит, поэтому бессмысленно об этом говорить.
Должен сказать сразу, что этот последний тезис, на мой взгляд, относится к числу тех красивых фраз, которые мы часто повторяем и которые при этом, наверно, не всегда и не вполне соответствуют истине. Мне думается, что, на самом деле, XX в. дает немало примеров того, что история может учить, если для этого есть желание. Другое дело, что она учит ровно в той же степени, в какой человек вообще в состоянии учиться на чужих ошибках.
В связи с афоризмами я хотел бы обратить внимание на то, что в текстах на разного рода политические, социально-политические темы, с которыми мы постоянно сталкиваемся в устных выступлениях, в письменных текстах, в последнее время мне видятся две особенности. Первая – это то, что характерно для нашего мышления, это своего рода фетишизация авторитетов. Чтобы показать свою образованность, авторы очень часто считают необходимым подкреплять свои суждения цитатами из каких-то классиков, которые мыслятся, видимо, как некие абсолютно неоспоримые авторитеты. Т.е. если происходит какой-то спор, даже на политическую, интеллектуальную тему, один из спорящих может сказать: “А вот, Лев Толстой говорил…”. Дальше может следовать цитата, и создается впечатление, что все: на этом точка поставлена, дальше спорить бессмысленно, потому что, конечно же, Лев Толстой был прав, и в этом ни у кого нет никакого сомнения.
Другое дело, что состав этих авторитетов время от времени меняется, и сейчас мы наблюдаем, что таким излюбленным авторитетом стал Иван Ильин, притом, что у меня создается впечатление, что далеко не все, кто его цитируют, его читали. Во всяком случае, если Ивана Ильина читали внимательно, то вряд ли его похоронили бы рядом с Деникиным. Потому что Ильин Деникина терпеть не мог, и никто не писал о Деникине так плохо, как Ильин.
В связи с этим должен сказать, что то, что касается русской истории, тут высшим авторитетом является Ключевский. Существует такое стойкое убеждение, что все, что написано Ключевским – это непреложная истина. И это, безусловно, самый цитируемый сегодня русский историк. Появившуюся в последнее время многочисленную армию, я бы сказал, доморощенных историософов, каждый из которых создает собственную теорию русской истории, объединяет одно убеждение, что если они прочитали лекции Ключевского, значит, они русскую историю уже знают, и дальше ничего читать не надо.
Вторая черта, обращающая на себя внимание, - это магия слов. Есть целый ряд слов и понятий (и понятие “реформа” среди них), которые и на произносящего, и на читателя, и на слушателя действуют завораживающе. Стоит произнести слова “государство”, “государственные интересы”, “национальная безопасность” и т.д., аудитория цепенеет примерно так, как в XVIII в. люди цепенели, когда говорили “слово и дело государево”. При этом я уверен, что если провести социологический опрос и спросить у наших сограждан, что они понимают под государством, в лучшем случае, мы в большинстве случаев получили бы ответ, воспроизводящий известное ленинское определение государства, и вряд ли что-нибудь другое. Когда мы слышим это постоянно: укрепление государства, интересы государства, благо государство – мне лично хочется спросить, кто такой, этот “государство”, где находится и как его увидеть.
Есть еще слова для своих, для узкого круга. Они выполняют своего рода сигнальную функцию, вызывают определенные рефлексы. Я, например, недавно был поражен, когда видел по телевизору интервью с одним, на мой взгляд, достаточно разумным человеком, которому был задан вопрос: “Как вы считаете, почему либеральный проект в России провалился?” Если бы мне задали такой вопрос, я бы, наверно, сначала спросил: “Что вы имеете в виду под либеральным проектом, и почему вы уверены, что он провалился?” В данном случае человек, едва дослушав вопрос, даже не дав досказать до конца, открыл рот и в ответ произнес длинный монолог, в котором он повторял: “Либеральный проект, либеральный проект…” Причем, обратите внимание, что это слово, “проект”, употребляется почти исключительно именно в сочетании с “либеральным”. Никто не говорит о коммунистическом проекте, фашистском проекте, еще каком-нибудь. Вот, либеральный – он обязательно проект. Все это имеет непосредственное отношение к теме нашего сегодняшнего разговора.
Когда в конце 80-х – начале 90-х гг. на фоне общего резкого всплеска интереса к истории появилось немало публикаций, в которых так или иначе затрагивалась история российских реформ, весьма отчетливо выявился целый ряд стереотипных представлений об этой самой истории. И по моим впечатлениям эти представления продолжают доминировать и сегодня, за исключением, пожалуй, одного, того, что само слово “реформа” несколько изменило свое значение. Традиционно всегда слово “реформа” в русском языке имело некую позитивную коннотацию, и это, видимо, утрачено.
Надо сказать, что даже разного рода толковые словари Советского времени, когда, в принципе, реформа рассматривалась как свойство исключительно классового общества, не свойственное социалистическому, и на реформу смотрели как на средство, к которому власть предержащие прибегают для того, чтобы предотвратить революцию, при этом, я процитирую, в одном из таких расхожих словарей говорилось: “Реформой обычно называют более или менее прогрессивное преобразование”. При этом отмечалось, что в антагонистическом обществе реформа, цитирую: “Улучшает в известной мере положение трудящихся, используется правящими классами для сохранения господства”.
Если внимательно посмотреть на это определение, здесь очень тонко подмечена разница между двумя словами: реформа и преобразование. Преобразование – слово, которое всегда было более нейтральным, а реформа была окрашена таким позитивным значением. Причем, надо сказать, что аналогично обстоит дело и в других языках. В английском языке, например, слова reform и transformation примерно так же различаются.
За последние 15 лет, видимо, произошла определенная метаморфоза, и слово “реформа” такой позитивный оттенок значения потеряло. Но подобная трактовка реформы в Советское время вела к тому, что история реформ изучалась очень мало или почти не изучалась, потому что, естественно, акцент делался на изучение революции, как на основной двигатель истории. Когда в период Перестройки об этом стали писать все, кому не лень, выяснилось, что в головах существует довольно большая путаница.
Например, некоторые авторы того времени с горечью писали о том, что беда всех российских реформ состоит в том, что они осуществлялись властью, “сверху”. Будто народные реформы могут задумываться, разрабатываться и осуществляться народными массами. Власть при этом, в свою очередь, постоянно упрекали в том, что она на протяжении всей своей истории посредством реформ саму себя укрепляло. Иначе говоря, вместо того, чтобы саму себя разрушать, она саму себя укрепляло. Видимо, предполагалось, что Петр I или Александр II, проводя реформы, должны были разрушить самодержавие, отречься от престола и совершить что-то в этом роде. Все это зачастую называлось революцией именно “сверху”, и это такое принятое понятие. Может быть, вы даже помните, в 1989 г. вышла книга Эйдельмана, которая так и называлась, “”Революция сверху” в России”, которая представляла собой очерк истории российских реформ.
Далее широко распространенным было представление о том, что все реформы в русской истории не были доведены до конца, то ли потому что они просто не были доведены до конца, то ли потому что за ними следовали контрреформы. Именно на этом основывались реформаторы первой волны, когда очень часто в начале 90-х гг. говорили о том, что, дескать, у России впервые появился исторический шанс довести реформы до конца.
Это представление о незавершенности российских реформ тесно связано с тоже широко бытующим представлением, даже теорией, цикличного развития Росси. Причем, это уже теория, существующая в рамках научного дискурса, разрабатывавшаяся и у нас в стране, и за рубежом, и наиболее образно, емко эта идея была выражена в работах Александра Янова, который писал, цитирую: “Для России характерны короткие фазы лихорадочной модернизационной активности с длинными периодами прострации”. Он объяснял это тем, что, как он писал, “брак” России с Византией сделал ее, как он это называет, “живой дихотомией”, и в результате этого она потеряла возможность к поступательному политическому развитию. Не пускаясь сейчас в детали, мне думается, что само это представление тоже связано с состоянием историографии, которая если обращала внимание на историю реформ, то наиболее яркие вспышки реформационной активности: Петр I, Александр II, реформы Столыпина – вот это было высвечено.
Что касается контрреформы, которая непременно следует за реформами, тут можно недалеко ходить за примерами. Тут я читал стенограмму лекции Е.Г.Ясина здесь, и там среди прочего Ясин с ссылкой на одного автора приводил пример, что советская власть была реакцией на либеральные реформы Александра II, а то, что мы переживаем сегодня, это реакция на реформы 90-х гг.. Мне кажется, что такой подход грешит, по крайней мере, одним существенным недостатком: за ним просматривается представление о детерминированности исторического процесса, его предопределенности. Если встать на эту точку зрения, по сути, все наши нынешние сетования либералов и демократов по поводу откатывания назад – это “глас вопиющего в пустыни”, причем не слишком умного вопиющего, потому что он имеет дело с историческим процессом, которого он тогда просто не понимает.
Отсюда логично вытекают всем нам хорошо знакомые разглагольствования об особых свойствах русского народа, его консервативности, привычке к рабству, отсутствие демократических традиций – в одном варианте. В другом варианте – о его соборности, об особом понимании социальной справедливости, особых взаимоотношениях с государством и т.д. Мне лично представляется, что и та, и другая точка зрения по сути своей мифологичны, никакой научной основы ни в тех, ни в других рассуждениях нет. Печально, однако, что, приняв любую из этих точек зрения, мы опять же должны будем признать, что такова природа русского человека, русского народа, и возвращение либо в советское, либо в постсоветское прошлое для нас, вообще-то, неизбежно. Хотя опять же замечу, что, по сути дела, мы имеем дело с некой фигурой речи, потому что в мировой истории мы с вами не найдем примеров того, чтобы какая-то страна, какой-то народ в своем историческом развитии вдруг взяли и вернулись буквально назад, это в принципе невозможно.
В связи с этим возникает вопрос: что такое контрреформы? Если мы с вами для этого заглянем в какой-нибудь словарь Советского времени, мы обнаружим совершенно поразительную вещь. Если реформе было дано некое общее определение, вне каких-то хронологических и географических рамок, то о контрреформе написано, что контрреформа – это комплекс мероприятий, осуществленных Александром III в России. Т.е. контрреформа – это явление специфически русское, которое произошло однажды в мировой истории, только в одной отдельно взятой стране.
Еще одно устойчивое представление об истории российских реформ - это то, что все реформы были следствием каких-то катастроф. И опять же при обсуждении лекции Ясина была сказана такая мысль, что реформы Александра II были результатом Крымской катастрофы. На мой взгляд, здесь нарушение некоторой причинно-следственной связи, дальше попробую об этом сказать. Изучая реформы в России XVIII в., я попытался рассмотреть это явление как некий целостный процесс. С самого начала я исходил из того, что реформы – это всякое изменение, преобразование, неважно, с позитивными или негативными последствиями, а контрреформа – это некое действие, которое отменяет то, что было сделано реформатором. Понятно при этом, что реформы могут быть различны по степени радикальности, по направленности на ту или иную сферу жизни, они могут представлять некий комплекс мероприятий или они могут носить строго ограниченный характер. При этом важным является вопрос, при каких условиях возможно осуществление реформ, и, прежде всего, конечно, реформ радикальных и широкомасштабных.
Должен признаться, что значение этого вопроса я сам осознал не сразу. Тогда же, в конце 80-х гг., вышла книга, которую, может быть, некоторые из вас знают, книга известного историка Евгения Анисимова, которая называется “Время петровских реформ”, она в тот момент была очень актуальна. Я помню разговор с одним из коллег, очень известным нашим отечественным историком, который мне тогда сказал: “Вы знаете, я читаю книгу, я никак не могу понять, как, почему Петру удалось это совершить”. Понятно, что сам этот вопрос тогда перекликался с нашими впечатлениями того, что происходило и от того, почему, как нам казалось, Горбачев никак не может сделать то, чего мы от него ждем.
Мне этот вопрос показался чрезвычайно важным. Действительно, Петр перевернул страну вверх тормашками, и при этом, что интересно, он практически не столкнулся со сколько-нибудь серьезным сопротивлением. Размышляя об этом, я пришел к заключению, что произошло это потому, что петровским реформам предшествовал системный кризис, системный кризис русского общества, в результате которого произошла дезорганизация политической элиты, которая в этих условиях просто не смогла составить оппозиции.
Сама эта идея не была так уж нова, она высказывалась в литературе еще даже в XIX в. Но высказывалась она не историками, а публицистами. Новой была интерпретация кризиса именно как условия осуществления радикальных реформ, и эта идея, тогда мною высказанная, была принята некоторыми моими коллегами и получила развитие в работах некоторых историков. И сразу скажу, что, мне думается, эта гипотеза применима и что-то объясняет и в ситуации второй половины 1980-х гг.
Если с этой точки зрения вернуться к реформам Александра II, то Крымская война явилась просто более ярким и очевидным проявлением нового системного кризиса, который Россия в это время переживала, и она сделала реформы возможными. Понимаете, и Александр I, и Николай I очень хорошо сознавали необходимость отмены крепостного права, но они не могли этого сделать, потому что им противостояла сплоченная дворянская оппозиция, которая потеряла силу в результате крымской катастрофы. Вот тогда возникли условия, при которых это стало возможно.
Следующий важный тезис, который я тогда выдвинул, заключался в том, что период радикальных реформ не может продолжаться сколь угодно долго. Это период экстремальный, он предполагает максимальное напряжение сил общества. И общество, несомненно, через какое-то время начинает нуждаться в передышке и в том, чтобы оглядеться по сторонам, посмотреть, что произошло, что сделано, и как это, вообще, работает. Опять же такая постановка вопроса позволила мне пересмотреть традиционный взгляд на послепетровский период как на период контрреформ. Хотя, надо сказать, еще Соловьев в свое время писал о том, что это было время испытания, как он писал, реформ Петра самой жизнью. Тут сразу должен сказать, что этот тезис, на мой взгляд, не следует автоматически переносить на наш сегодняшний день.
Что в результате? В результате подобный подход позволил увидеть длительный период русской истории, фактически с 90-х гг. XVII в. до 90-х гг. XVIII в., т.е. за столетие, как некий единый целостный поступательный процесс реформирования русского общества и государства. Понятно, что степень радикализма реформ на протяжении этого периода была различной, нацеленность на ту или иную сферу была различной. Но и в проблемах, решавшихся властью, и методами их решения наблюдается определенная преемственность. Таким образом, полученные выводы поставили под вопрос справедливость представления о самом цикличном развитии России и о невозможности России к поступательному развитию.
Книга эта писалась в 90-е гг., уже во. второй половине 90-х гг., это, естественно, не могло не сказаться на ее содержании, за последние несколько лет мне, кажется, стало возможным увидеть в явлениях XVIII в. нечто, что еще даже 5-7 лет назад не столь бросалось в глаза и что сегодня приобрело особую актуальность. Дело в том, что, по большому счету, главная проблема, которая всегда решалась российской властью, была всегда одной и той же. Это, по сути дела, были поиски наиболее эффективной модели управления страной. Понятно при этом, что реальные обстоятельства, расстановка политических сил, действие тех или иных факторов, включая идеологические, международные и прочие, ценности, которые исповедовались самой властью и обществом менялись. Но сама проблема оставалась именно такой и, по сути дела, остается такой и сегодня.
При этом наряду с очевидными отличиями можно назвать немало общего. Так, в XVIII в формируется имперская модель управления страной, сочетающая в себе два, казалось бы на первый взгляд, несовместимых элемента. С одной стороны, федеративность, допускающая определенную степень автономии отдельных национальных окраин. И с другой стороны, централизм, унитарность административной системы, которая предполагает единообразную систему управления на общей правовой основе с сохранением за центром монополии на законотворчество. Эта сложившаяся модель в целом дожила до 1917 г., в значительной степени его пережила, хотя, попутно замечу, именно слабости этой модели, ее неспособность адаптироваться к новым условиям, собственно говоря, стали одной из причин краха империи в начале XX в.
Далее. В XVIII в. русское государство сталкивается с вызовами, до некоторой степени сходными с теми вызовами, которые мы переживаем сегодня. Так, например, с определенными, конечно, оговорками, в реалиях XVIII в. можно сказать, что, например, пугачевщина по степени угрозы безопасности и целостности страны для того времени вполне сопоставима с нынешними угрозами сегодняшнего дня. Соответственно, то, что власть в XVIII в. противопоставила этим угрозам для нас не может не представлять интерес. Вот, две крупнейшие фигуры XVIII в. – это, несомненно, Петр I и Екатерина II – но если имя первого прочно ассоциируется с реформами, то в общественном сознании имя Екатерины связывается обычно, прежде всего, в внешнеполитическими успехами. Это, поверьте мне, так. Чтение разного рода публичных лекций это доказывает. Всякий раз, когда я начинаю рассказывать о екатерининских реформах, все внимательно слушают, потом кто-нибудь поднимается и говорит: “А почему вы не говорите о том, что Екатерина Крым завоевала?” В массовом сознании в этом видится главное достижение.
Но надо сказать, что историки и у нас в стране, и за рубежом во второй половине XX в. за рубежом екатерининской Россией занимались очень основательно, все больше внимания обращают именно на реформаторскую деятельность Екатерины, причем отмечают значимость того, что ею было сделано и актуальность этого с точки зрения сегодняшнего дня. Причем, отмечается также очень высокий уровень того, что я бы назвал политическим профессионализмом реформатора.
По существу, Петр и Екатерина представляют собой две модели, две модели российских реформ. И тот, и другая в конечном счете пытались добиться той самой эффективности управления, о которой я говорил. И тот, и другая добивались преодоления того, что они считали социально-экономической, социально-политической отсталостью страны, осуществляли то, что мы с вами не вполне точно называем модернизацией. И тот, и другая стремились к реализации определенных идеальных целей, которые восходили к неким теоретическим западноевропейским положениям того времени. Но условия, в которых они действовали, были различны.
Петр действовал, как я уже говорил, в условиях системного кризиса. Это обеспечивало ему, с одной стороны, достаточно благоприятные условия, но одновременно требовало радикальных преобразований во всех сферах жизни и в относительно сжатые сроки. Хотя на самом деле, если мы подумаем, что петровские реформы продолжались в России 30 лет, мы иногда немножко про это забываем, 30 лет. Для нас в XXI в. 30 лет – это много, для XVIII в. это не так много. Люди ощущали время немножко по-другому. Но отсюда определенная хаотичность петровских реформ, их непроработанность и отсутствие, по крайней мере до середины 1710-х гг. сколько-нибудь четкого плана.
Екатерина осуществляла реформы на той основе, которая была заложена Петром, в период относительной стабильности, в то время, когда страна находилась на подъеме. Она в связи с этим имела возможность растянуть свои реформы во времени. Причем, должен подчеркнуть, что постепенность реформ и тщательная их подготовка, и столь же тщательна подготовка к ним общества – это была совершенно осознанно избранная тактика Екатерины.
Петр с вполне очевидным презрением относился к русскому народу и в соответствии с идеями философов-рационалистов того времени видел в своих подданных исключительно послушных рабов государства, обязанных трудиться ради общего, т.е. их собственного, на самом деле, блага, значения которого они при этом осознать не могут, а поэтому они требуют принуждения. Отсюда насилие как основной способ реализации реформ. Цель Петра, сформулированная опять же на основе идей европейских философов и дополненная личными впечатлениями от посещения Европы, - это создание регулярного, жестко централизованного, милитаризованного государства с унифицированной системой управления, которая осуществляет постоянный, столь же жесткий контроль за каждым подданным, который не имеет, по сути дела, никаких личных свобод, прав, и только одно право и обязанность – трудиться на это общее благо. Причем, это самое общее благо сливается с государством, а государь есть воплощение этого государства.
Екатерина продолжила работу по унификации системы управления, по возможности интеграции прежних автономий в имперское пространство. Но она жила в то время, когда идеи философов-рационалистов были развиты и дополнены просветителями, которые внесли в это дело несколько важных новшеств. Во-первых, они внесли своего рода прививку против деспотизма, причем, не просто по каким-то гуманистическим соображениям, а потому, доказывали они, деспотизм невыгоден чисто прагматически, деспотизм ведет к развалу государства. Во-вторых, идея разделения властей. В-третьих, представление о самоценности человеческой личности и ее праве на личную свободу. Под влиянием Просвещения переоценивается значение закона. Если в петровское время закон виделся средством, то в екатерининское время он становится едва ли не самоцелью, и создание справедливых законов есть обязанность государя.
Руководствуясь этими идеями и будучи убежденной в том, что успех петровских преобразований наглядно доказал принадлежность России к европейской цивилизации, Екатерина свои основные усилия направила на конструирование сословного общества западноевропейского образца, что означало правовое определение статуса каждого сословия, соответственно, каждого человека, входящего в сословия, предполагая при этом не только обязанности по отношению к государству, но и определенные личные свободы и права. Замечу, что именно сословная организация общества стала основой появления на Западе того, что мы сегодня называем гражданским обществом. Гражданское общество на Западе выросло из сословной организации.
Иначе говоря, екатерининские реформы по сравнению с петровскими имели свою направленность на иную социальную модель. Более того, если Петр в крепостничестве видел, с одной стороны средство достижения поставленной цели, с другой, рассматривал его как органичный элемент той модели, которую он выбрал, то Екатерина уже отлично сознавала, что крепостничество – это тормоз в развитии, который не позволяет ее модель выстроить до конца. На первый взгляд может показаться, что реформы Екатерины – это и есть контрреформы по отношению к петровским реформам, на деле это не вполне так, это иной вектор развития, причем, на самом деле, вектор был заложен в итогах петровских реформ.
Советской историографией и отчасти вслед за историографией дореволюционной было принято делить царствование Екатерины на два периода. Первый период – либеральный (до пугачевщины), а после – период реакционный. На самом деле, уже достаточно давно серьезные исследователи пишут, что политика Екатерины была единой, целостной на протяжении всех 34 лет ее царствования. Другое дело, что события 1773-1774 гг., с одной стороны, убедили императрицу, что реформы – дело неотложное, а с другой стороны облегчили ей задачу, потому что напуганное этими событиями дворянство сплотилось вокруг трона и уже не могло составлять такой оппозиции реформатору. Вполне логично при этом предположить, что, реализуя свою политическую программу, Екатерина, конечно, не могла не думать о том, как ее преобразования будут способствовать предотвращению событий, подобных пугачевщине, впредь, т.е. ликвидации подобного рода угроз.
Примерно лет 40 с лишним назад в Московском университете была защищена кандидатская диссертация о губернской реформе Екатерины II, реформе 1775 г. И я назову сейчас автора кандидатской диссертации, имя, я думаю, многим известное, но вряд ли связываемое с этой проблематикой, потому что автором этой диссертации была Марина Павловна-Сильванская, которая сейчас известна в совсем другом качестве. И вот она защитила эту научную диссертацию, а ее научным руководителем был академик Тихомиров, который, вообще-то, не был специалистом по XVIII в., и Мария Павловна мне рассказывала, что она очень не хотела заниматься этой темой, она казалась ей очень скучной, но Тихомиров ей сказал: “Эта реформа была очень важной, потому что после этой реформы в России больше не было крестьянских войн”.
Понимаете, для нас сейчас не важно, была ли пугачевщина крестьянской войной, мы сейчас по-другому это оцениваем, но сама мысль представляется очень интересной. На самом деле, те реформы, которые Екатерина начинает во второй половине 80-х гг., начинаются даже немного раньше губернской реформы. В марте 1775 г. выходит манифест, в котором, собственно, начинается этот длительный процесс. Вот только что закончилась пугачевщина, только что удалось это предотвратить колоссальными усилиями, выходит манифест. В этом манифесте, прежде всего, объявляется, что отныне каждый человек в этой стране имеет право в переводе на наш с вами современный русский язык заниматься бизнесом, т.е. каждый человек имеет право завести собственное дело, не спрашивая какого-либо специального разрешения от каких-либо государственных властей. Естественно, это не распространялось на крепостное крестьянство.
Далее. Тут же этим же манифестом производится реорганизация гильдейского купечества, его освобождают от подушной подати, в то время основного вида прямого обложения, и вводится новый налог, абсолютно фантастический новый налог. Гильдейские купцы с этого времени платят государству налог в размере 1% с капитала. Представьте, что было бы, если бы наши с вами предприниматели платили государству 1% с оборота капитала. Купец с капитала. Применительно к сегодняшней ситуации этого, конечно, не могло бы быть. Тогда это было с капитала, потому что запись в гильдию проводилась на основе объявленного капитала в зависимости от того, какую сумму человек объявлял, он имеет, его записывали в первую, вторую, третью гильдию.
Через полгода последовала губернская реформа. Я очень бегло постараюсь (уже времени не так много) напомнить вам ее положения. Во-первых, было изменено административно-территориальное деление страны, резко увеличено число губерний. Т.е. власть пошла по пути не укрупнения, а, наоборот, разукрупнения административных единиц. Во-вторых, осуществлена судебная реформа. В России впервые появляется судебная власть, существующая как отдельная, отделенная от исполнительной власти и законодательной. Это не была власть самостоятельная, как мы это понимаем сегодня, это был, несомненно, сословный суд, но если иметь в виду, что до екатерининского времени в России не было, вообще, ни одного профессионального юриста, что в России не существовало юридического образования, мы понимаем, что это гигантский шаг вперед.
В-третьих, создаются принципиально новые учреждения с функциями социальной защиты населения. Мы это знаем даже по художественной литературе, приказы общественного призрения, в ведении которых находятся школы, больницы, богадельни, разного рода смирительные дома, дома для умалишенных и т.д. Но что значит в их введении? Их еще нужно создать, на них возлагается задача создать сеть таких учреждений по всей стране.
В-четвертых, создается новая система местного самоуправления, более разветвленная, более сложная, более бюрократизированная, основанная на сословном принципе. Но самым главным принципом, который был положен в эту систему управления, был принцип самоуправления. Абсолютное большинство должностей в этой новой системе учреждений замещаются на основе выборов из местного населения. Т.е. иначе говоря, власть на местах (самих местных органов при этом становится значительно больше, их сеть плотнее, гуще) оказывается в руках местного населения, конечно, при этом под контролем государственных чиновников. При этом особое внимание Екатерина уделяет органам городского самоуправления, поскольку она огромное значение придавала тому, что в XVIII в. во Франции называли “третьим сословием”, то, что сама Екатерина назвала “средним родом людей”, и то, что мы с вами сегодня называем средним классом. Этот процесс она затем продолжила 10 лет спустя Жалованной грамотой городам 1785 г.
Понятно, то, что я сейчас произнес, - это костяк реформы. Если мы с вами возьмем даже первый документ, который называется Учреждение о губерниях всероссийской империи, это целая вот такая толстая книга. Екатерина, естественно, выполняла и какие-то иные цели, чисто прагматические. Ей нужно было заполнить вакансии ,во всех этих учреждениях их можно было заполнить только путем выборов, ей нужно было удовлетворить интересы провинциального дворянства, она это тоже делала. Но так или иначе, общая направленность была именно той, о которой я говорил.
Более того, в последующие за реформами годы Екатерина идет дальше, она ликвидирует целый ряд центральных ведомств, целый ряд петровских известных нам коллегий, которые были созданы в ходе петровских реформ. За центром остается только то, что мы с вами сегодня назвали бы силовым блоком: оборона, т.е. военная коллегия, адмиралтейская коллегия, коллегия иностранных дел и финансы, все. Все остальное передается на места. По всей видимости, логика, которой руководствовалась Екатерина, была достаточно простой, если люди будут сами решать свои дела, если они будут сами управлять на местах, то у них не будет причин бунтовать. Т.е. как раз развитием местного самоуправления, перераспределением власти между центром и регионами, Екатерина, собственно говоря, отвечает на вызов пугачевщины, и уже сказано, что в России после этого крестьянских войн не было.
В связи с этим в литературе обсуждается такой вопрос, что эти реформы (не только Екатерины, но и Петра губернские реформы) означали централизацию власти или децентрализацию власти? Мне представляется сегодня, что сама постановка вопроса не вполне правомерна, она исходит из известной нам всем со школьной скамьи концепции русского централизованного государства, которая, несомненно, воспринималась как некая позитивная ценность. На самом деле, мне думается, что необходимость усиления власти центра в противовес регионам как некоего средства укрепления государства и государственности, эта мысль мне не кажется непреложной истиной. Мне думается, напротив того, что исторический опыт, опыт распада СССР в частности, подсказывает как раз противное.
В екатерининской модели, которую она создает, регионы зависят от центра, они нуждаются в нем и без него не могут существовать. Но при этом они достаточно самостоятельны, что главное, они самостоятельны на личностном уровне и на уровне общины. Общины не в русском историческом смысле, а общины как то, что по-английски называется community. И все это связывает воедино некое правовое единство. Екатерина в своих трудах не раз подчеркивала, что все должны подчиняться одним и тем же законам, но это не единственный результат екатерининской реформы.
Надо сказать, что и дореволюционные, и советские, и многие современные историки часто, оценивая результаты екатерининских реформ, совершали такую методологическую ошибку: они искали эти результаты непосредственно сразу. Вот, в 1785 г. произошла городовая реформа, вот, поищем, что было в 1786, 1787 гг. Но Екатерина мыслила по-другому. Она сама писала о том, что действие реформы будет через 20, может быть, через 30 лет. Например, в 1782 г. в одном из писем к наследнику Павлу, который в письме к матушке похвалил учреждение в Пскове, которое он видел (1782 г,, значит, через 7 лет после начала реформ), и Екатерина ему отвечает: “То, что вы видели, - это детство вещей”. Т.е. она это рассматривала только как самое начало.
Известный крупный американский историк Дэвид Рассел выступил с докладом, в котором предложил тезис о том, что в последней четверти XVIII в. в результате екатерининских реформ у русского горожанина в городской среде начинает формироваться понятие гражданственности, по-английски он это назвал citizenship. Это вызвало, надо сказать, довольно оживленную дискуссию.
Не так давно у нас вышла книга исследовательницы из Твери Надежды Середы, которая называется “Реформа управления Екатерины II”, в которой она тоже очень осторожно рассматривает этот период, рассматривает очень детально как раз последствия реформы Екатерины последней четверти. И она, правда, очень осторожно говорит о том, что наблюдает в тех материалах, которые она исследует, элементы зарождения гражданского общества. Я мог бы привести некоторые более конкретные примеры по моим собственным исследованиям, но так или иначе очевидно, что в результате этих реформ происходят очень важные сдвиги в сознании.
Это не значит (я бы хотел это подчеркнуть), что в результате возникло гражданское общество. Конечно, оно не возникло. Тем более, что в Павловское время были сделаны очевидные шаги назад. Но не будем забывать, это касается не только горожан, в екатерининское время выросли те два поколения непоротых дворян, о которых писал Герцен. Кроме этого, надо иметь в виду, что когда мы говорим о зарождении элементов гражданского общества, мы должны понимать, что гражданское общество на Западе в конце XVIII – первой половине XIX в. тоже было не таким, каким оно было во второй половине XX в., каким оно является сегодня.
По моему мнению, Екатерина была одним из самых успешных реформаторов русской истории. Ей удалось осуществить свою программу ровно на столько, насколько это, вообще, было возможно в тех условиях. Дабы завершить разговор о Екатерине, я позволю себе одну цитату, наверно, многим из вас знакомую. Это цитата из письма бывшего статс-секретаря Екатерины Попова к императору Александру I, письмо написано уже в начале XIX в., в котором он рассказывает о своем разговоре с государыней, в котором Попов выразил ей удивление по поводу того, с каким слепым повиновением исполняются все ее приказания. Что отвечает Екатерина: “...повеления мои, конечно, не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению.. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью, с какой осторожностью поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советую, уведываю мысли просвещенной части народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен, тогда выпускаю я мое повеление... И вот оно основание власти неограниченной...”
Я сейчас попытаюсь в течение буквально двух минут сказать о том, что дает этот исторический опыт с точки зрения сегодняшнего дня. Во-первых, совершенно очевидно, что в истории России есть примеры успешного осуществления реформ. Методы осуществления реформ, их характер зависят от конкретных исторических обстоятельств, которые диктуют степень радикализма, уровень насилия и т.д. Об уровне насилия мы должны иметь в виду, что ни одну реформу никогда нельзя произвести так, чтобы она была удобна абсолютно всем. В результате реформы всегда есть кто-то, кто что-то теряет. Это аксиома.
Успех реформы невозможен без социальной опоры. Тоже, вроде бы, вещь совершенно банальная, но при этом надо просто иметь в виду, что население в массе своей всегда консервативно, хотя бы потому, что всякая реформа меняет привычный уклад жизни. Реформатор должен, как мне представляется, и этому учит этот опыт, опираться на наиболее активную в социальном отношении часть общества, которая разделяет его цели, если таковые есть. Потому что другим непременным условием осуществлением реформы является то, что необходимо наличие политической воли и четкое представление о конечных целях.
За 15 лет, мне думается, мы прошли два этапа. На первом этапе реформы осуществлялись в условиях кризиса. При этом была возможность использовать определенную инерцию Перестройки, ту имевшуюся в обществе готовность к переменам, которая, на мой взгляд, ярче всего проявилась в августе 1991 г. Но опять же главной ошибкой реформаторов этого времени, первого призыва, заключалась в том, что они переоценили потенциал этой готовности, готовности к переменам. Реформаторы при этом не потрудились создать сколько-нибудь прочную социальную опору для реформ и не попытались (это уже специфическое явление нашего времени) наладить определенным образом свои отношения с обществом, и не сделали своим соратником прессу. По-видимому, была переоценена и действенность самих реформ, их реальная способность быстро изменить жизнь общества. Думаю, что, на самом деле, в 1992-1993 гг., когда это все только начиналось, наверно, они тоже верили, что это можно сделать очень быстро. Что еще очень важно, у них не было возможности (это в качестве оправдания) опереться тогда на сколько-нибудь серьезные исследования о состоянии общественных настроений, их тогда просто не было. И, в конце концов, они были первопроходцами. Результат был, конечно, катастрофическим. Это дискредитация самого понятия реформы и тех ценностей, которые тогда пытались внедрить.
Сейчас мы переживаем новый этап. Я уже говорил, что сегодняшнюю ситуацию нельзя сравнивать с послепетровской ситуацией, т.е. нельзя говорить, что нам необходима передышка после радикальных реформ. Почему? Дело в том, что когда Петр умер, он оставил страну в состоянии разрухи. Как писал Милюков в свое время: “Петр возвел Россию в ранг европейской державы ценой разорения оной”. И 20 лет преемникам Петра пришлось это как-то ликвидировать, прежде всего, ликвидировать последствия этой ужасающей разрухи и финансового кризиса.
Сегодня мы с вами имеем совершенно иную ситуацию, экономически достаточно благоприятную, и по моим ощущениям сегодня происходит вот что. Люди, которые сегодня находятся у власти, теоретически знаю, что реформы необходимы, они знают, какие именно реформы нужны, но они не очень, по-моему, понимают, зачем. Во всяком случае, они знают, что надо проводить реформы, потому что так полагается. Так полагается для того, чтобы в мире реноме какое-то было и т.д. Но при этом они абсолютно равнодушны к целям этих реформ. В результате у нас все происходит по известному анекдоту, когда, что мы ни делаем, получается автомат Калашникова.
Какую бы реформу мы ни задумывали, будь то реформа социальная, административная, реформа ЖКХ, образования, науки, о чем бы ни шла речь, в конечном счете, когда начинаешь вдумываться в то, что предлагается, обнаруживается, что все это, в конечном счете, сводится к одному: к экономии государственных расходов и перекладыванию каких-то тягот с плеч государства на плечи населения. И административная, и военная реформа, которые затрагивают положение новой элиты, они, напротив, или вовсе не проводятся, или проводятся таким образом, что расходы государства не только не сокращаются, но, наоборот, возрастают.
Когда преемники Петра после его смерти столкнулись с финансовым кризисом, они боролись с этим двумя способами: сокращением расходов на государственный аппарат и армию. Удивительно представить себе, что в XVIII в. они пошли именно по этому пути. В мировой истории в XX в. подобных примеров не счесть. У нас в результате так называемой административной реформы, по-моему, оптимизация, эффективность управления не только не повысилась, но, наоборот, все произошло с обратным знаком, потому что не только со стороны невозможно, но люди, которые сидят внутри этой системы, не очень понимают, как она устроена и как функционирует.
Мне кажется, что главная ошибка сегодня состоит в попытке опереться в проведении реформ на все население сразу, учесть интересы всех групп сразу, что, на мой взгляд, в принципе, совершенно невозможно, что, в конечном счете, приводит к абсолютному реформаторскому бессилию.
И последнее. В обществе в целом и во властных сферах (что гораздо печальнее) наблюдается, на мой взгляд, очень низкий уровень того, что я бы назвал историческим мышлением, чувством истории, пониманием существа исторического процесса. У меня есть ощущение, что политические ощущения зачастую принимаются исключительно под влиянием сегодняшнего дня и по принципу “после нас хоть потоп”. Все разглагольствования о будущем наших детей в конечном счете сводятся к рассуждениям об особом пути России, который, в свою очередь, интерпретируется как призыв “лучше ничего не менять”.
http://www.polit.ru/lectures/2005/11/17/kamensk.html
Лекция Александра КаменскогоМы публикуем полную расшифровку лекции доктора исторических наук, заведующего кафедрой отечественной истории древнего мира и средних веков факультета архивного дела Историко-архивного института РГГУ, члена ученого совета РГГУ, профессора Александра Каменского, прочитанной 10 ноября в клубе "Улица ОГИ" в рамках проекта "Публичные лекции "Полит.ру".
Александр Борисович Каменский – известный российский историк, член Российского общества по изучению XVIII в., научного совета РГАДА, Международной группы по изучению России XVIII в. (Study Group on Eighteenth Century Russia), автор книг “От Петра I до Павла I: Реформы в России XVIII в.. Опыт целостного анализа”. М.: РГГУ, 1999. 575 с; “Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация”. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 326 с. и мн. др.
Выступления в рамках “Публичных лекций “Полит.ру” неоднократно были посвящены российским реформам последних десятилетий. Разговор об этом является важнейшей частью общественной дискуссии о ситуации в стране. Однако мало что можно понять, если мыслить исключительно категориями экономических, политических или социальных моделей, без достаточной исторической и культурной глубины. Проблематика реформ вовсе не является исключительным уделом позднесоветской и постсоветской истории.
Описанные лектором модели российских реформ - "модернизация" Петра Первого и преобразования Екатерины Второй - позволяют сравнить и понять, каким образом происходило перенесение западных моделей на российскую почву, как решалась задача повышения эффективности управления как в условиях острого кризиса, так и в ситуации внутренней стабильности.
Лекция
Моя специальность - история России преимущественно XVIII – первой четверти XIX в. Несколько лет назад у меня вышла книга, посвященная истории реформ в России в XVIII столетии, и подозреваю, что это и стало поводом к тому, чтобы меня пригласить. Хотя должен сказать, что когда я это приглашение получил, я сначала был несколько озадачен. Во-первых, потому что по моим впечатлениям само слово реформа в обществе вызывает уже некоторое время стойкую идиосинкразию. Во-вторых, это понятие относится к числу тех понятий, про которые все всё знают, все всё понимают, и никто уже, вроде, ничего нового сказать не может, и, тем более, историк. Поскольку опять же существует достаточно стойкое убеждение, что, с одной стороны, история – это продажная девка идеологии, а с другой стороны, история все равно ничему не учит, поэтому бессмысленно об этом говорить.
Должен сказать сразу, что этот последний тезис, на мой взгляд, относится к числу тех красивых фраз, которые мы часто повторяем и которые при этом, наверно, не всегда и не вполне соответствуют истине. Мне думается, что, на самом деле, XX в. дает немало примеров того, что история может учить, если для этого есть желание. Другое дело, что она учит ровно в той же степени, в какой человек вообще в состоянии учиться на чужих ошибках.
В связи с афоризмами я хотел бы обратить внимание на то, что в текстах на разного рода политические, социально-политические темы, с которыми мы постоянно сталкиваемся в устных выступлениях, в письменных текстах, в последнее время мне видятся две особенности. Первая – это то, что характерно для нашего мышления, это своего рода фетишизация авторитетов. Чтобы показать свою образованность, авторы очень часто считают необходимым подкреплять свои суждения цитатами из каких-то классиков, которые мыслятся, видимо, как некие абсолютно неоспоримые авторитеты. Т.е. если происходит какой-то спор, даже на политическую, интеллектуальную тему, один из спорящих может сказать: “А вот, Лев Толстой говорил…”. Дальше может следовать цитата, и создается впечатление, что все: на этом точка поставлена, дальше спорить бессмысленно, потому что, конечно же, Лев Толстой был прав, и в этом ни у кого нет никакого сомнения.
Другое дело, что состав этих авторитетов время от времени меняется, и сейчас мы наблюдаем, что таким излюбленным авторитетом стал Иван Ильин, притом, что у меня создается впечатление, что далеко не все, кто его цитируют, его читали. Во всяком случае, если Ивана Ильина читали внимательно, то вряд ли его похоронили бы рядом с Деникиным. Потому что Ильин Деникина терпеть не мог, и никто не писал о Деникине так плохо, как Ильин.
В связи с этим должен сказать, что то, что касается русской истории, тут высшим авторитетом является Ключевский. Существует такое стойкое убеждение, что все, что написано Ключевским – это непреложная истина. И это, безусловно, самый цитируемый сегодня русский историк. Появившуюся в последнее время многочисленную армию, я бы сказал, доморощенных историософов, каждый из которых создает собственную теорию русской истории, объединяет одно убеждение, что если они прочитали лекции Ключевского, значит, они русскую историю уже знают, и дальше ничего читать не надо.
Вторая черта, обращающая на себя внимание, - это магия слов. Есть целый ряд слов и понятий (и понятие “реформа” среди них), которые и на произносящего, и на читателя, и на слушателя действуют завораживающе. Стоит произнести слова “государство”, “государственные интересы”, “национальная безопасность” и т.д., аудитория цепенеет примерно так, как в XVIII в. люди цепенели, когда говорили “слово и дело государево”. При этом я уверен, что если провести социологический опрос и спросить у наших сограждан, что они понимают под государством, в лучшем случае, мы в большинстве случаев получили бы ответ, воспроизводящий известное ленинское определение государства, и вряд ли что-нибудь другое. Когда мы слышим это постоянно: укрепление государства, интересы государства, благо государство – мне лично хочется спросить, кто такой, этот “государство”, где находится и как его увидеть.
Есть еще слова для своих, для узкого круга. Они выполняют своего рода сигнальную функцию, вызывают определенные рефлексы. Я, например, недавно был поражен, когда видел по телевизору интервью с одним, на мой взгляд, достаточно разумным человеком, которому был задан вопрос: “Как вы считаете, почему либеральный проект в России провалился?” Если бы мне задали такой вопрос, я бы, наверно, сначала спросил: “Что вы имеете в виду под либеральным проектом, и почему вы уверены, что он провалился?” В данном случае человек, едва дослушав вопрос, даже не дав досказать до конца, открыл рот и в ответ произнес длинный монолог, в котором он повторял: “Либеральный проект, либеральный проект…” Причем, обратите внимание, что это слово, “проект”, употребляется почти исключительно именно в сочетании с “либеральным”. Никто не говорит о коммунистическом проекте, фашистском проекте, еще каком-нибудь. Вот, либеральный – он обязательно проект. Все это имеет непосредственное отношение к теме нашего сегодняшнего разговора.
Когда в конце 80-х – начале 90-х гг. на фоне общего резкого всплеска интереса к истории появилось немало публикаций, в которых так или иначе затрагивалась история российских реформ, весьма отчетливо выявился целый ряд стереотипных представлений об этой самой истории. И по моим впечатлениям эти представления продолжают доминировать и сегодня, за исключением, пожалуй, одного, того, что само слово “реформа” несколько изменило свое значение. Традиционно всегда слово “реформа” в русском языке имело некую позитивную коннотацию, и это, видимо, утрачено.
Надо сказать, что даже разного рода толковые словари Советского времени, когда, в принципе, реформа рассматривалась как свойство исключительно классового общества, не свойственное социалистическому, и на реформу смотрели как на средство, к которому власть предержащие прибегают для того, чтобы предотвратить революцию, при этом, я процитирую, в одном из таких расхожих словарей говорилось: “Реформой обычно называют более или менее прогрессивное преобразование”. При этом отмечалось, что в антагонистическом обществе реформа, цитирую: “Улучшает в известной мере положение трудящихся, используется правящими классами для сохранения господства”.
Если внимательно посмотреть на это определение, здесь очень тонко подмечена разница между двумя словами: реформа и преобразование. Преобразование – слово, которое всегда было более нейтральным, а реформа была окрашена таким позитивным значением. Причем, надо сказать, что аналогично обстоит дело и в других языках. В английском языке, например, слова reform и transformation примерно так же различаются.
За последние 15 лет, видимо, произошла определенная метаморфоза, и слово “реформа” такой позитивный оттенок значения потеряло. Но подобная трактовка реформы в Советское время вела к тому, что история реформ изучалась очень мало или почти не изучалась, потому что, естественно, акцент делался на изучение революции, как на основной двигатель истории. Когда в период Перестройки об этом стали писать все, кому не лень, выяснилось, что в головах существует довольно большая путаница.
Например, некоторые авторы того времени с горечью писали о том, что беда всех российских реформ состоит в том, что они осуществлялись властью, “сверху”. Будто народные реформы могут задумываться, разрабатываться и осуществляться народными массами. Власть при этом, в свою очередь, постоянно упрекали в том, что она на протяжении всей своей истории посредством реформ саму себя укрепляло. Иначе говоря, вместо того, чтобы саму себя разрушать, она саму себя укрепляло. Видимо, предполагалось, что Петр I или Александр II, проводя реформы, должны были разрушить самодержавие, отречься от престола и совершить что-то в этом роде. Все это зачастую называлось революцией именно “сверху”, и это такое принятое понятие. Может быть, вы даже помните, в 1989 г. вышла книга Эйдельмана, которая так и называлась, “”Революция сверху” в России”, которая представляла собой очерк истории российских реформ.
Далее широко распространенным было представление о том, что все реформы в русской истории не были доведены до конца, то ли потому что они просто не были доведены до конца, то ли потому что за ними следовали контрреформы. Именно на этом основывались реформаторы первой волны, когда очень часто в начале 90-х гг. говорили о том, что, дескать, у России впервые появился исторический шанс довести реформы до конца.
Это представление о незавершенности российских реформ тесно связано с тоже широко бытующим представлением, даже теорией, цикличного развития Росси. Причем, это уже теория, существующая в рамках научного дискурса, разрабатывавшаяся и у нас в стране, и за рубежом, и наиболее образно, емко эта идея была выражена в работах Александра Янова, который писал, цитирую: “Для России характерны короткие фазы лихорадочной модернизационной активности с длинными периодами прострации”. Он объяснял это тем, что, как он писал, “брак” России с Византией сделал ее, как он это называет, “живой дихотомией”, и в результате этого она потеряла возможность к поступательному политическому развитию. Не пускаясь сейчас в детали, мне думается, что само это представление тоже связано с состоянием историографии, которая если обращала внимание на историю реформ, то наиболее яркие вспышки реформационной активности: Петр I, Александр II, реформы Столыпина – вот это было высвечено.
Что касается контрреформы, которая непременно следует за реформами, тут можно недалеко ходить за примерами. Тут я читал стенограмму лекции Е.Г.Ясина здесь, и там среди прочего Ясин с ссылкой на одного автора приводил пример, что советская власть была реакцией на либеральные реформы Александра II, а то, что мы переживаем сегодня, это реакция на реформы 90-х гг.. Мне кажется, что такой подход грешит, по крайней мере, одним существенным недостатком: за ним просматривается представление о детерминированности исторического процесса, его предопределенности. Если встать на эту точку зрения, по сути, все наши нынешние сетования либералов и демократов по поводу откатывания назад – это “глас вопиющего в пустыни”, причем не слишком умного вопиющего, потому что он имеет дело с историческим процессом, которого он тогда просто не понимает.
Отсюда логично вытекают всем нам хорошо знакомые разглагольствования об особых свойствах русского народа, его консервативности, привычке к рабству, отсутствие демократических традиций – в одном варианте. В другом варианте – о его соборности, об особом понимании социальной справедливости, особых взаимоотношениях с государством и т.д. Мне лично представляется, что и та, и другая точка зрения по сути своей мифологичны, никакой научной основы ни в тех, ни в других рассуждениях нет. Печально, однако, что, приняв любую из этих точек зрения, мы опять же должны будем признать, что такова природа русского человека, русского народа, и возвращение либо в советское, либо в постсоветское прошлое для нас, вообще-то, неизбежно. Хотя опять же замечу, что, по сути дела, мы имеем дело с некой фигурой речи, потому что в мировой истории мы с вами не найдем примеров того, чтобы какая-то страна, какой-то народ в своем историческом развитии вдруг взяли и вернулись буквально назад, это в принципе невозможно.
В связи с этим возникает вопрос: что такое контрреформы? Если мы с вами для этого заглянем в какой-нибудь словарь Советского времени, мы обнаружим совершенно поразительную вещь. Если реформе было дано некое общее определение, вне каких-то хронологических и географических рамок, то о контрреформе написано, что контрреформа – это комплекс мероприятий, осуществленных Александром III в России. Т.е. контрреформа – это явление специфически русское, которое произошло однажды в мировой истории, только в одной отдельно взятой стране.
Еще одно устойчивое представление об истории российских реформ - это то, что все реформы были следствием каких-то катастроф. И опять же при обсуждении лекции Ясина была сказана такая мысль, что реформы Александра II были результатом Крымской катастрофы. На мой взгляд, здесь нарушение некоторой причинно-следственной связи, дальше попробую об этом сказать. Изучая реформы в России XVIII в., я попытался рассмотреть это явление как некий целостный процесс. С самого начала я исходил из того, что реформы – это всякое изменение, преобразование, неважно, с позитивными или негативными последствиями, а контрреформа – это некое действие, которое отменяет то, что было сделано реформатором. Понятно при этом, что реформы могут быть различны по степени радикальности, по направленности на ту или иную сферу жизни, они могут представлять некий комплекс мероприятий или они могут носить строго ограниченный характер. При этом важным является вопрос, при каких условиях возможно осуществление реформ, и, прежде всего, конечно, реформ радикальных и широкомасштабных.
Должен признаться, что значение этого вопроса я сам осознал не сразу. Тогда же, в конце 80-х гг., вышла книга, которую, может быть, некоторые из вас знают, книга известного историка Евгения Анисимова, которая называется “Время петровских реформ”, она в тот момент была очень актуальна. Я помню разговор с одним из коллег, очень известным нашим отечественным историком, который мне тогда сказал: “Вы знаете, я читаю книгу, я никак не могу понять, как, почему Петру удалось это совершить”. Понятно, что сам этот вопрос тогда перекликался с нашими впечатлениями того, что происходило и от того, почему, как нам казалось, Горбачев никак не может сделать то, чего мы от него ждем.
Мне этот вопрос показался чрезвычайно важным. Действительно, Петр перевернул страну вверх тормашками, и при этом, что интересно, он практически не столкнулся со сколько-нибудь серьезным сопротивлением. Размышляя об этом, я пришел к заключению, что произошло это потому, что петровским реформам предшествовал системный кризис, системный кризис русского общества, в результате которого произошла дезорганизация политической элиты, которая в этих условиях просто не смогла составить оппозиции.
Сама эта идея не была так уж нова, она высказывалась в литературе еще даже в XIX в. Но высказывалась она не историками, а публицистами. Новой была интерпретация кризиса именно как условия осуществления радикальных реформ, и эта идея, тогда мною высказанная, была принята некоторыми моими коллегами и получила развитие в работах некоторых историков. И сразу скажу, что, мне думается, эта гипотеза применима и что-то объясняет и в ситуации второй половины 1980-х гг.
Если с этой точки зрения вернуться к реформам Александра II, то Крымская война явилась просто более ярким и очевидным проявлением нового системного кризиса, который Россия в это время переживала, и она сделала реформы возможными. Понимаете, и Александр I, и Николай I очень хорошо сознавали необходимость отмены крепостного права, но они не могли этого сделать, потому что им противостояла сплоченная дворянская оппозиция, которая потеряла силу в результате крымской катастрофы. Вот тогда возникли условия, при которых это стало возможно.
Следующий важный тезис, который я тогда выдвинул, заключался в том, что период радикальных реформ не может продолжаться сколь угодно долго. Это период экстремальный, он предполагает максимальное напряжение сил общества. И общество, несомненно, через какое-то время начинает нуждаться в передышке и в том, чтобы оглядеться по сторонам, посмотреть, что произошло, что сделано, и как это, вообще, работает. Опять же такая постановка вопроса позволила мне пересмотреть традиционный взгляд на послепетровский период как на период контрреформ. Хотя, надо сказать, еще Соловьев в свое время писал о том, что это было время испытания, как он писал, реформ Петра самой жизнью. Тут сразу должен сказать, что этот тезис, на мой взгляд, не следует автоматически переносить на наш сегодняшний день.
Что в результате? В результате подобный подход позволил увидеть длительный период русской истории, фактически с 90-х гг. XVII в. до 90-х гг. XVIII в., т.е. за столетие, как некий единый целостный поступательный процесс реформирования русского общества и государства. Понятно, что степень радикализма реформ на протяжении этого периода была различной, нацеленность на ту или иную сферу была различной. Но и в проблемах, решавшихся властью, и методами их решения наблюдается определенная преемственность. Таким образом, полученные выводы поставили под вопрос справедливость представления о самом цикличном развитии России и о невозможности России к поступательному развитию.
Книга эта писалась в 90-е гг., уже во. второй половине 90-х гг., это, естественно, не могло не сказаться на ее содержании, за последние несколько лет мне, кажется, стало возможным увидеть в явлениях XVIII в. нечто, что еще даже 5-7 лет назад не столь бросалось в глаза и что сегодня приобрело особую актуальность. Дело в том, что, по большому счету, главная проблема, которая всегда решалась российской властью, была всегда одной и той же. Это, по сути дела, были поиски наиболее эффективной модели управления страной. Понятно при этом, что реальные обстоятельства, расстановка политических сил, действие тех или иных факторов, включая идеологические, международные и прочие, ценности, которые исповедовались самой властью и обществом менялись. Но сама проблема оставалась именно такой и, по сути дела, остается такой и сегодня.
При этом наряду с очевидными отличиями можно назвать немало общего. Так, в XVIII в формируется имперская модель управления страной, сочетающая в себе два, казалось бы на первый взгляд, несовместимых элемента. С одной стороны, федеративность, допускающая определенную степень автономии отдельных национальных окраин. И с другой стороны, централизм, унитарность административной системы, которая предполагает единообразную систему управления на общей правовой основе с сохранением за центром монополии на законотворчество. Эта сложившаяся модель в целом дожила до 1917 г., в значительной степени его пережила, хотя, попутно замечу, именно слабости этой модели, ее неспособность адаптироваться к новым условиям, собственно говоря, стали одной из причин краха империи в начале XX в.
Далее. В XVIII в. русское государство сталкивается с вызовами, до некоторой степени сходными с теми вызовами, которые мы переживаем сегодня. Так, например, с определенными, конечно, оговорками, в реалиях XVIII в. можно сказать, что, например, пугачевщина по степени угрозы безопасности и целостности страны для того времени вполне сопоставима с нынешними угрозами сегодняшнего дня. Соответственно, то, что власть в XVIII в. противопоставила этим угрозам для нас не может не представлять интерес. Вот, две крупнейшие фигуры XVIII в. – это, несомненно, Петр I и Екатерина II – но если имя первого прочно ассоциируется с реформами, то в общественном сознании имя Екатерины связывается обычно, прежде всего, в внешнеполитическими успехами. Это, поверьте мне, так. Чтение разного рода публичных лекций это доказывает. Всякий раз, когда я начинаю рассказывать о екатерининских реформах, все внимательно слушают, потом кто-нибудь поднимается и говорит: “А почему вы не говорите о том, что Екатерина Крым завоевала?” В массовом сознании в этом видится главное достижение.
Но надо сказать, что историки и у нас в стране, и за рубежом во второй половине XX в. за рубежом екатерининской Россией занимались очень основательно, все больше внимания обращают именно на реформаторскую деятельность Екатерины, причем отмечают значимость того, что ею было сделано и актуальность этого с точки зрения сегодняшнего дня. Причем, отмечается также очень высокий уровень того, что я бы назвал политическим профессионализмом реформатора.
По существу, Петр и Екатерина представляют собой две модели, две модели российских реформ. И тот, и другая в конечном счете пытались добиться той самой эффективности управления, о которой я говорил. И тот, и другая добивались преодоления того, что они считали социально-экономической, социально-политической отсталостью страны, осуществляли то, что мы с вами не вполне точно называем модернизацией. И тот, и другая стремились к реализации определенных идеальных целей, которые восходили к неким теоретическим западноевропейским положениям того времени. Но условия, в которых они действовали, были различны.
Петр действовал, как я уже говорил, в условиях системного кризиса. Это обеспечивало ему, с одной стороны, достаточно благоприятные условия, но одновременно требовало радикальных преобразований во всех сферах жизни и в относительно сжатые сроки. Хотя на самом деле, если мы подумаем, что петровские реформы продолжались в России 30 лет, мы иногда немножко про это забываем, 30 лет. Для нас в XXI в. 30 лет – это много, для XVIII в. это не так много. Люди ощущали время немножко по-другому. Но отсюда определенная хаотичность петровских реформ, их непроработанность и отсутствие, по крайней мере до середины 1710-х гг. сколько-нибудь четкого плана.
Екатерина осуществляла реформы на той основе, которая была заложена Петром, в период относительной стабильности, в то время, когда страна находилась на подъеме. Она в связи с этим имела возможность растянуть свои реформы во времени. Причем, должен подчеркнуть, что постепенность реформ и тщательная их подготовка, и столь же тщательна подготовка к ним общества – это была совершенно осознанно избранная тактика Екатерины.
Петр с вполне очевидным презрением относился к русскому народу и в соответствии с идеями философов-рационалистов того времени видел в своих подданных исключительно послушных рабов государства, обязанных трудиться ради общего, т.е. их собственного, на самом деле, блага, значения которого они при этом осознать не могут, а поэтому они требуют принуждения. Отсюда насилие как основной способ реализации реформ. Цель Петра, сформулированная опять же на основе идей европейских философов и дополненная личными впечатлениями от посещения Европы, - это создание регулярного, жестко централизованного, милитаризованного государства с унифицированной системой управления, которая осуществляет постоянный, столь же жесткий контроль за каждым подданным, который не имеет, по сути дела, никаких личных свобод, прав, и только одно право и обязанность – трудиться на это общее благо. Причем, это самое общее благо сливается с государством, а государь есть воплощение этого государства.
Екатерина продолжила работу по унификации системы управления, по возможности интеграции прежних автономий в имперское пространство. Но она жила в то время, когда идеи философов-рационалистов были развиты и дополнены просветителями, которые внесли в это дело несколько важных новшеств. Во-первых, они внесли своего рода прививку против деспотизма, причем, не просто по каким-то гуманистическим соображениям, а потому, доказывали они, деспотизм невыгоден чисто прагматически, деспотизм ведет к развалу государства. Во-вторых, идея разделения властей. В-третьих, представление о самоценности человеческой личности и ее праве на личную свободу. Под влиянием Просвещения переоценивается значение закона. Если в петровское время закон виделся средством, то в екатерининское время он становится едва ли не самоцелью, и создание справедливых законов есть обязанность государя.
Руководствуясь этими идеями и будучи убежденной в том, что успех петровских преобразований наглядно доказал принадлежность России к европейской цивилизации, Екатерина свои основные усилия направила на конструирование сословного общества западноевропейского образца, что означало правовое определение статуса каждого сословия, соответственно, каждого человека, входящего в сословия, предполагая при этом не только обязанности по отношению к государству, но и определенные личные свободы и права. Замечу, что именно сословная организация общества стала основой появления на Западе того, что мы сегодня называем гражданским обществом. Гражданское общество на Западе выросло из сословной организации.
Иначе говоря, екатерининские реформы по сравнению с петровскими имели свою направленность на иную социальную модель. Более того, если Петр в крепостничестве видел, с одной стороны средство достижения поставленной цели, с другой, рассматривал его как органичный элемент той модели, которую он выбрал, то Екатерина уже отлично сознавала, что крепостничество – это тормоз в развитии, который не позволяет ее модель выстроить до конца. На первый взгляд может показаться, что реформы Екатерины – это и есть контрреформы по отношению к петровским реформам, на деле это не вполне так, это иной вектор развития, причем, на самом деле, вектор был заложен в итогах петровских реформ.
Советской историографией и отчасти вслед за историографией дореволюционной было принято делить царствование Екатерины на два периода. Первый период – либеральный (до пугачевщины), а после – период реакционный. На самом деле, уже достаточно давно серьезные исследователи пишут, что политика Екатерины была единой, целостной на протяжении всех 34 лет ее царствования. Другое дело, что события 1773-1774 гг., с одной стороны, убедили императрицу, что реформы – дело неотложное, а с другой стороны облегчили ей задачу, потому что напуганное этими событиями дворянство сплотилось вокруг трона и уже не могло составлять такой оппозиции реформатору. Вполне логично при этом предположить, что, реализуя свою политическую программу, Екатерина, конечно, не могла не думать о том, как ее преобразования будут способствовать предотвращению событий, подобных пугачевщине, впредь, т.е. ликвидации подобного рода угроз.
Примерно лет 40 с лишним назад в Московском университете была защищена кандидатская диссертация о губернской реформе Екатерины II, реформе 1775 г. И я назову сейчас автора кандидатской диссертации, имя, я думаю, многим известное, но вряд ли связываемое с этой проблематикой, потому что автором этой диссертации была Марина Павловна-Сильванская, которая сейчас известна в совсем другом качестве. И вот она защитила эту научную диссертацию, а ее научным руководителем был академик Тихомиров, который, вообще-то, не был специалистом по XVIII в., и Мария Павловна мне рассказывала, что она очень не хотела заниматься этой темой, она казалась ей очень скучной, но Тихомиров ей сказал: “Эта реформа была очень важной, потому что после этой реформы в России больше не было крестьянских войн”.
Понимаете, для нас сейчас не важно, была ли пугачевщина крестьянской войной, мы сейчас по-другому это оцениваем, но сама мысль представляется очень интересной. На самом деле, те реформы, которые Екатерина начинает во второй половине 80-х гг., начинаются даже немного раньше губернской реформы. В марте 1775 г. выходит манифест, в котором, собственно, начинается этот длительный процесс. Вот только что закончилась пугачевщина, только что удалось это предотвратить колоссальными усилиями, выходит манифест. В этом манифесте, прежде всего, объявляется, что отныне каждый человек в этой стране имеет право в переводе на наш с вами современный русский язык заниматься бизнесом, т.е. каждый человек имеет право завести собственное дело, не спрашивая какого-либо специального разрешения от каких-либо государственных властей. Естественно, это не распространялось на крепостное крестьянство.
Далее. Тут же этим же манифестом производится реорганизация гильдейского купечества, его освобождают от подушной подати, в то время основного вида прямого обложения, и вводится новый налог, абсолютно фантастический новый налог. Гильдейские купцы с этого времени платят государству налог в размере 1% с капитала. Представьте, что было бы, если бы наши с вами предприниматели платили государству 1% с оборота капитала. Купец с капитала. Применительно к сегодняшней ситуации этого, конечно, не могло бы быть. Тогда это было с капитала, потому что запись в гильдию проводилась на основе объявленного капитала в зависимости от того, какую сумму человек объявлял, он имеет, его записывали в первую, вторую, третью гильдию.
Через полгода последовала губернская реформа. Я очень бегло постараюсь (уже времени не так много) напомнить вам ее положения. Во-первых, было изменено административно-территориальное деление страны, резко увеличено число губерний. Т.е. власть пошла по пути не укрупнения, а, наоборот, разукрупнения административных единиц. Во-вторых, осуществлена судебная реформа. В России впервые появляется судебная власть, существующая как отдельная, отделенная от исполнительной власти и законодательной. Это не была власть самостоятельная, как мы это понимаем сегодня, это был, несомненно, сословный суд, но если иметь в виду, что до екатерининского времени в России не было, вообще, ни одного профессионального юриста, что в России не существовало юридического образования, мы понимаем, что это гигантский шаг вперед.
В-третьих, создаются принципиально новые учреждения с функциями социальной защиты населения. Мы это знаем даже по художественной литературе, приказы общественного призрения, в ведении которых находятся школы, больницы, богадельни, разного рода смирительные дома, дома для умалишенных и т.д. Но что значит в их введении? Их еще нужно создать, на них возлагается задача создать сеть таких учреждений по всей стране.
В-четвертых, создается новая система местного самоуправления, более разветвленная, более сложная, более бюрократизированная, основанная на сословном принципе. Но самым главным принципом, который был положен в эту систему управления, был принцип самоуправления. Абсолютное большинство должностей в этой новой системе учреждений замещаются на основе выборов из местного населения. Т.е. иначе говоря, власть на местах (самих местных органов при этом становится значительно больше, их сеть плотнее, гуще) оказывается в руках местного населения, конечно, при этом под контролем государственных чиновников. При этом особое внимание Екатерина уделяет органам городского самоуправления, поскольку она огромное значение придавала тому, что в XVIII в. во Франции называли “третьим сословием”, то, что сама Екатерина назвала “средним родом людей”, и то, что мы с вами сегодня называем средним классом. Этот процесс она затем продолжила 10 лет спустя Жалованной грамотой городам 1785 г.
Понятно, то, что я сейчас произнес, - это костяк реформы. Если мы с вами возьмем даже первый документ, который называется Учреждение о губерниях всероссийской империи, это целая вот такая толстая книга. Екатерина, естественно, выполняла и какие-то иные цели, чисто прагматические. Ей нужно было заполнить вакансии ,во всех этих учреждениях их можно было заполнить только путем выборов, ей нужно было удовлетворить интересы провинциального дворянства, она это тоже делала. Но так или иначе, общая направленность была именно той, о которой я говорил.
Более того, в последующие за реформами годы Екатерина идет дальше, она ликвидирует целый ряд центральных ведомств, целый ряд петровских известных нам коллегий, которые были созданы в ходе петровских реформ. За центром остается только то, что мы с вами сегодня назвали бы силовым блоком: оборона, т.е. военная коллегия, адмиралтейская коллегия, коллегия иностранных дел и финансы, все. Все остальное передается на места. По всей видимости, логика, которой руководствовалась Екатерина, была достаточно простой, если люди будут сами решать свои дела, если они будут сами управлять на местах, то у них не будет причин бунтовать. Т.е. как раз развитием местного самоуправления, перераспределением власти между центром и регионами, Екатерина, собственно говоря, отвечает на вызов пугачевщины, и уже сказано, что в России после этого крестьянских войн не было.
В связи с этим в литературе обсуждается такой вопрос, что эти реформы (не только Екатерины, но и Петра губернские реформы) означали централизацию власти или децентрализацию власти? Мне представляется сегодня, что сама постановка вопроса не вполне правомерна, она исходит из известной нам всем со школьной скамьи концепции русского централизованного государства, которая, несомненно, воспринималась как некая позитивная ценность. На самом деле, мне думается, что необходимость усиления власти центра в противовес регионам как некоего средства укрепления государства и государственности, эта мысль мне не кажется непреложной истиной. Мне думается, напротив того, что исторический опыт, опыт распада СССР в частности, подсказывает как раз противное.
В екатерининской модели, которую она создает, регионы зависят от центра, они нуждаются в нем и без него не могут существовать. Но при этом они достаточно самостоятельны, что главное, они самостоятельны на личностном уровне и на уровне общины. Общины не в русском историческом смысле, а общины как то, что по-английски называется community. И все это связывает воедино некое правовое единство. Екатерина в своих трудах не раз подчеркивала, что все должны подчиняться одним и тем же законам, но это не единственный результат екатерининской реформы.
Надо сказать, что и дореволюционные, и советские, и многие современные историки часто, оценивая результаты екатерининских реформ, совершали такую методологическую ошибку: они искали эти результаты непосредственно сразу. Вот, в 1785 г. произошла городовая реформа, вот, поищем, что было в 1786, 1787 гг. Но Екатерина мыслила по-другому. Она сама писала о том, что действие реформы будет через 20, может быть, через 30 лет. Например, в 1782 г. в одном из писем к наследнику Павлу, который в письме к матушке похвалил учреждение в Пскове, которое он видел (1782 г,, значит, через 7 лет после начала реформ), и Екатерина ему отвечает: “То, что вы видели, - это детство вещей”. Т.е. она это рассматривала только как самое начало.
Известный крупный американский историк Дэвид Рассел выступил с докладом, в котором предложил тезис о том, что в последней четверти XVIII в. в результате екатерининских реформ у русского горожанина в городской среде начинает формироваться понятие гражданственности, по-английски он это назвал citizenship. Это вызвало, надо сказать, довольно оживленную дискуссию.
Не так давно у нас вышла книга исследовательницы из Твери Надежды Середы, которая называется “Реформа управления Екатерины II”, в которой она тоже очень осторожно рассматривает этот период, рассматривает очень детально как раз последствия реформы Екатерины последней четверти. И она, правда, очень осторожно говорит о том, что наблюдает в тех материалах, которые она исследует, элементы зарождения гражданского общества. Я мог бы привести некоторые более конкретные примеры по моим собственным исследованиям, но так или иначе очевидно, что в результате этих реформ происходят очень важные сдвиги в сознании.
Это не значит (я бы хотел это подчеркнуть), что в результате возникло гражданское общество. Конечно, оно не возникло. Тем более, что в Павловское время были сделаны очевидные шаги назад. Но не будем забывать, это касается не только горожан, в екатерининское время выросли те два поколения непоротых дворян, о которых писал Герцен. Кроме этого, надо иметь в виду, что когда мы говорим о зарождении элементов гражданского общества, мы должны понимать, что гражданское общество на Западе в конце XVIII – первой половине XIX в. тоже было не таким, каким оно было во второй половине XX в., каким оно является сегодня.
По моему мнению, Екатерина была одним из самых успешных реформаторов русской истории. Ей удалось осуществить свою программу ровно на столько, насколько это, вообще, было возможно в тех условиях. Дабы завершить разговор о Екатерине, я позволю себе одну цитату, наверно, многим из вас знакомую. Это цитата из письма бывшего статс-секретаря Екатерины Попова к императору Александру I, письмо написано уже в начале XIX в., в котором он рассказывает о своем разговоре с государыней, в котором Попов выразил ей удивление по поводу того, с каким слепым повиновением исполняются все ее приказания. Что отвечает Екатерина: “...повеления мои, конечно, не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению.. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью, с какой осторожностью поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советую, уведываю мысли просвещенной части народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен, тогда выпускаю я мое повеление... И вот оно основание власти неограниченной...”
Я сейчас попытаюсь в течение буквально двух минут сказать о том, что дает этот исторический опыт с точки зрения сегодняшнего дня. Во-первых, совершенно очевидно, что в истории России есть примеры успешного осуществления реформ. Методы осуществления реформ, их характер зависят от конкретных исторических обстоятельств, которые диктуют степень радикализма, уровень насилия и т.д. Об уровне насилия мы должны иметь в виду, что ни одну реформу никогда нельзя произвести так, чтобы она была удобна абсолютно всем. В результате реформы всегда есть кто-то, кто что-то теряет. Это аксиома.
Успех реформы невозможен без социальной опоры. Тоже, вроде бы, вещь совершенно банальная, но при этом надо просто иметь в виду, что население в массе своей всегда консервативно, хотя бы потому, что всякая реформа меняет привычный уклад жизни. Реформатор должен, как мне представляется, и этому учит этот опыт, опираться на наиболее активную в социальном отношении часть общества, которая разделяет его цели, если таковые есть. Потому что другим непременным условием осуществлением реформы является то, что необходимо наличие политической воли и четкое представление о конечных целях.
За 15 лет, мне думается, мы прошли два этапа. На первом этапе реформы осуществлялись в условиях кризиса. При этом была возможность использовать определенную инерцию Перестройки, ту имевшуюся в обществе готовность к переменам, которая, на мой взгляд, ярче всего проявилась в августе 1991 г. Но опять же главной ошибкой реформаторов этого времени, первого призыва, заключалась в том, что они переоценили потенциал этой готовности, готовности к переменам. Реформаторы при этом не потрудились создать сколько-нибудь прочную социальную опору для реформ и не попытались (это уже специфическое явление нашего времени) наладить определенным образом свои отношения с обществом, и не сделали своим соратником прессу. По-видимому, была переоценена и действенность самих реформ, их реальная способность быстро изменить жизнь общества. Думаю, что, на самом деле, в 1992-1993 гг., когда это все только начиналось, наверно, они тоже верили, что это можно сделать очень быстро. Что еще очень важно, у них не было возможности (это в качестве оправдания) опереться тогда на сколько-нибудь серьезные исследования о состоянии общественных настроений, их тогда просто не было. И, в конце концов, они были первопроходцами. Результат был, конечно, катастрофическим. Это дискредитация самого понятия реформы и тех ценностей, которые тогда пытались внедрить.
Сейчас мы переживаем новый этап. Я уже говорил, что сегодняшнюю ситуацию нельзя сравнивать с послепетровской ситуацией, т.е. нельзя говорить, что нам необходима передышка после радикальных реформ. Почему? Дело в том, что когда Петр умер, он оставил страну в состоянии разрухи. Как писал Милюков в свое время: “Петр возвел Россию в ранг европейской державы ценой разорения оной”. И 20 лет преемникам Петра пришлось это как-то ликвидировать, прежде всего, ликвидировать последствия этой ужасающей разрухи и финансового кризиса.
Сегодня мы с вами имеем совершенно иную ситуацию, экономически достаточно благоприятную, и по моим ощущениям сегодня происходит вот что. Люди, которые сегодня находятся у власти, теоретически знаю, что реформы необходимы, они знают, какие именно реформы нужны, но они не очень, по-моему, понимают, зачем. Во всяком случае, они знают, что надо проводить реформы, потому что так полагается. Так полагается для того, чтобы в мире реноме какое-то было и т.д. Но при этом они абсолютно равнодушны к целям этих реформ. В результате у нас все происходит по известному анекдоту, когда, что мы ни делаем, получается автомат Калашникова.
Какую бы реформу мы ни задумывали, будь то реформа социальная, административная, реформа ЖКХ, образования, науки, о чем бы ни шла речь, в конечном счете, когда начинаешь вдумываться в то, что предлагается, обнаруживается, что все это, в конечном счете, сводится к одному: к экономии государственных расходов и перекладыванию каких-то тягот с плеч государства на плечи населения. И административная, и военная реформа, которые затрагивают положение новой элиты, они, напротив, или вовсе не проводятся, или проводятся таким образом, что расходы государства не только не сокращаются, но, наоборот, возрастают.
Когда преемники Петра после его смерти столкнулись с финансовым кризисом, они боролись с этим двумя способами: сокращением расходов на государственный аппарат и армию. Удивительно представить себе, что в XVIII в. они пошли именно по этому пути. В мировой истории в XX в. подобных примеров не счесть. У нас в результате так называемой административной реформы, по-моему, оптимизация, эффективность управления не только не повысилась, но, наоборот, все произошло с обратным знаком, потому что не только со стороны невозможно, но люди, которые сидят внутри этой системы, не очень понимают, как она устроена и как функционирует.
Мне кажется, что главная ошибка сегодня состоит в попытке опереться в проведении реформ на все население сразу, учесть интересы всех групп сразу, что, на мой взгляд, в принципе, совершенно невозможно, что, в конечном счете, приводит к абсолютному реформаторскому бессилию.
И последнее. В обществе в целом и во властных сферах (что гораздо печальнее) наблюдается, на мой взгляд, очень низкий уровень того, что я бы назвал историческим мышлением, чувством истории, пониманием существа исторического процесса. У меня есть ощущение, что политические ощущения зачастую принимаются исключительно под влиянием сегодняшнего дня и по принципу “после нас хоть потоп”. Все разглагольствования о будущем наших детей в конечном счете сводятся к рассуждениям об особом пути России, который, в свою очередь, интерпретируется как призыв “лучше ничего не менять”.
http://www.polit.ru/lectures/2005/11/17/kamensk.html