Конец российской модели рынка труда?
Лекция Ростислава КапелюшниковаМы публикуем полную стенограмму известного российского экономиста, специалиста в области прав собственности и рынка труда, заместителя директора Центра трудовых исследований ГУ‑ВШЭ, доктора экономических наук Ростислава Капелюшникова, прочитанной 2 апреля 2009 года в клубе — литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру».
Ростислав Капелюшников окончил экономический факультет Московского государственного университета (МГУ) им. М.В.Ломоносова в 1973 году, аспирантуру Института мировой экономики и международных отношений РАН в 1976 году. После окончания аспирантуры Ростислав Капелюшников работал главным научным сотрудником Института мировой экономики и международных отношений РАН. С 1991 года был сотрудником Центра предпринимательских исследований «Экспертиза». С 1993 года — ведущий эксперт фонда «Центр политических технологий». С 2001 года Ростислав Капелюшников является заместителем директора Центра трудовых исследований ГУ-ВШЭ. Область научных и профессиональных интересов: теория прав собственности, экономика труда, история и теория классического либерализма, трансакционная экономика, институциональная экономика, история экономической мысли, теория и история либерализма. Ростислав Капелюшников — автор многочисленных статей и книг, среди которых «Экономическая теория прав собственности (методология, основные понятия, круг проблем)» (М.: ИМЭМО РАН, 1991), а также переводчик и научный редактор переводов на русский язык работ Фридриха Хайека, Рональда Коуза, Гэри Беккера.
Текст лекции
Добрый вечер. Спасибо большое за возможность выступить в этом замечательном месте. Нашу сегодняшнюю встречу я рассматриваю как свидетельство повышенного интереса и повышенной тревоги, которые сейчас вызывает все, что так или иначе связано с рынком труда. На своем пути я предвижу две сложности. Во-первых, я не уверен, что тот поворот темы, который я собираюсь ей придать, отвечает ожиданиям собравшихся. Но без попытки системного взгляда на текущую ситуацию, боюсь, мой рассказ превратился бы в бесконечный поток цифр (хотя сразу хочу предупредить, что цифр будет предостаточно). А если такую попытку предпринимать, то она потребует более или менее пространного экскурса в прошлое российского рынка труда. Во-вторых, я совершенно не представляю, насколько свободно собравшиеся ориентируются в данном круге проблем. Поэтому если по ходу изложения потребуются какие-то технические комментарии, я готов их делать сразу, не откладывая до более поздней стадии общего обсуждения. Также я не исключаю, что меня будет заносить в дебри узко специальных вопросов. И в таком случае я попрошу Бориса меня останавливать и направлять, куда надо.
Итак, мое сегодняшнее сообщение посвящено судьбе российской модели рынка труда.
Под моделью я буду понимать набор устойчивых институциональных и функциональных характеристик, присущих тому или иному рынку труда и выделяющих его среди рынков труда других стран. Говоря проще, это то, как участники рынка труда взаимодействуют друг с другом и как они реагируют на различные шоки: положительные и отрицательные, на стороне спроса и на стороне предложения, локальные и глобальные. Каждая модель задает свое особое распределение издержек и выгод, свою особую конфигурацию выигравших и проигравших.
Я напомню, что в начале 1990-х годов, также как и сейчас, в России царил дикий страх перед перспективой сверхвысокой безработицы. Тогда, также как и сейчас, этот страх в значительной мере подпитывался ожиданиями грядущих политических и социальных катаклизмов. Эксперты соревновались, кто даст самый леденящий душу прогноз. Никто не сомневался, что Россия обречена на безработицу не меньше, чем США во время Великой депрессии, то есть порядка 25%. Все были уверены, что Россию в сфере занятости ждет неминуемая катастрофа, и вопрос состоял лишь в том, можно ли что-то сделать, чтобы так или иначе смягчить последствия этой катастрофы.
Но этим предсказаниям прогнозистов-катастрофистов не суждено было сбыться. Развитие российского рынка труда пошло по совершенно иному пути. На нем не было ни массовых сбросов рабочей силы, ни резкого подскока безработицы, ни сильного провала в занятости. Это расхождение как с исходными ожиданиями, так и с тем, что наблюдалось на рынках труда других постсоциалистических стран, заставило подозревать, что мы имеем дело не со случайной аберрацией, а с системной реакцией — с чем-то таким, что заслуживает название модели. Британский экономист Ричард Лэйард высказал мысль о существовании особого российского пути подстройки занятости; я предпочитаю использовать более общий термин и говорить и специфической российской модели рынка труда.
Сразу скажу, что как на этапе кризиса, так и на этапе последующего подъема поведение российского рынка труда оставалось во многом странным и нестандартным. Но сейчас, когда российская экономика, а вместе с ней и рынок труда вступают в новую фазу своего существования, многие эксперты с уверенностью заявляют, что прежней модели рынка труда настал конец — что теперь все будет иначе, не так как в 1990-е годы. «Не так» — значит по более или менее хрестоматийному сценарию: волна массовых увольнений; подскок безработицы вверх; и, если этот подскок будет очень сильным, то со всеми причитающимися по такому случаю социальными и политическими последствиями. Цель моего сообщения и состоит в том, чтобы попытаться обсудить этот вердикт: насколько он оправдан и можно ли считать его окончательным.
Но сначала мне придется остановиться на том, что же это за чудо-юдо такое — российская модель рынка труда, каковы ее отличительные черты, чему же, как предполагается, приходит конец.
На этом слайде в концентрированном виде отражен особый алгоритм функционирования российского рынка труда. Здесь представлены три кривые: изменения занятости, изменения ВВП и изменения реальной заработной платы. В кризисный период ВВП сократился на 40%, занятость — только на 15%. Это значит, что каждый процентный пункт сокращения производства сопровождался снижением занятости только на 0,3 процентных пункта. За те же годы реальная заработная плата упала в три раза. После вступления российской экономики в фазу подъема эти тенденции как бы развернулись на 180 градусов: ВВП вырос на 85%, занятость — на 7%, а реальная заработная плата — более чем в три раза. Таким образом, фирменным знаком российской модели рынка труда можно считать низкую эластичность занятости по выпуску, то есть слабую чувствительность занятости к любым встряскам в экономике.
Естественно полагать, что при такой более или менее стабильной занятости нужно ожидать не слишком высокой безработицы. И в российском случае это оказывается действительно так. Здесь изображены кривые изменения общей и регистрируемой безработицы. Из этого графика видно, что рост обще безработицы в России был очень медленным и постепенным, что она лишь на короткий период превысила отметку 10% и что после того, как российская экономика вступила в фазу подъема, общая безработица стремительно пошла вниз и в середине 2008-го года находилась в где-то промежутке между 5% и 6%.
Отличительной чертой российского рынка труда был устойчивый кратный разрыв между общей и регистрируемой безработицей, это хорошо видно на том же графике. Наверное, здесь я должен пояснить, что такое общая и что такое регистрируемая безработица и чем они отличаются. Общая безработица (или, как ее еще называют, безработица по методологии МОТ) во всем мире определяется на основе специальных обследований рабочей силы. В рамках этих обследований безработным признается человек, который отвечает трем критериям: у него нет работы, он работу ищет и он готов к ней приступить. Таким образом, студент, который на последнем курсе вуза ищет, куда бы ему пойти работать после получения диплома, не является безработным, потому что он не готов приступить к работе прямо сейчас — он относится к экономически неактивному населения. Точно также экономически неактивными являются домохозяйки, неработающие пенсионеры, ну, и все лодыри и тунеядцы, которые не хотят заниматься общественно полезным трудом. Зарегистрированными безработными признаются люди, которые пришли в государственную службу занятости, их поставили на учет и присвоили им статус официальных безработных. Этот статус дает им определенные права, в том числе и на получение пособий.
Однако гораздо интереснее количественного разрыва между общей и регистрируемой безработицей другое. Вы видите, что кривая общей безработицы и кривая регистрируемой безработицы имеют разную форму. Пик общей безработицы был достигнут в 1998-м году (13,3%), а регистрируемой — в 1996-м (3,5%). Получается, что ситуация на рынке труда продолжала ухудшаться, а регистрируемая безработица уже пошла вниз. И наоборот: в посткризисный период ситуация на рынке труда последовательно улучшалась, но несмотря на это было несколько эпизодов, когда регистрируемая безработица вдруг начинала идти вверх. Это означает, что в российских условиях регистрируемая безработица является в значительной мере рукотворным феноменом: ее динамика определяется не столько объективными тенденциями на рынке труда, сколько организационными и финансовыми возможностями Государственной службы занятости, которая отвечает за поддержку безработных. Когда эти возможности расширяются, регистрируемая безработица идет вверх — что бы в это время ни происходило на рынке труда; и, наоборот, когда они сужаются, регистрируемая безработица идет вниз — опять-таки что бы в это время ни происходило на рынке труда.
Этот график (а на нем России соответствует красная линия) показывает, что в российских условиях общая безработица действительно была ниже, чем в большинстве других стран с переходной экономикой. Ее уровень никогда не достигала пиковых значений, которые наблюдались во многих из них. (Например, в первой половине 2000-х годов в Словакии, Болгарии, Польше безработица колебалась вблизи отметки 20% — цифра, совершенно непредставимая для российского рынка труда.) Видно также, что накануне нынешнего кризиса Россия входила в группу постсоциалистических стран с самой благополучной ситуацией на рынке труда. А это аналогичный график для регистрируемой безработицы. В данном отношении Россию вообще можно считать абсолютным рекордсменом, потому что больше нигде такой устойчиво низкой регистрируемой безработицы не было.
Эти наблюдения ставят перед нами достаточно сложную проблему. Чем можно объяснить такую относительно стабильную занятость и такую относительно умеренную безработицу? И это при том, что переходный кризис в России по своим масштабам и продолжительности являлся практически близнецом Великой депрессии в США и протекал намного тяжелее, чем, скажем, в странах Центральной и Восточной Европы.
Предположение, которое приходит в голову первым, — крайне низкая подвижность российской рабочей силы. В 1990-е годы это объяснение пользовалось огромной популярностью. Тогда не было отбоя от тех, кто утверждал, что российские предприятия и российские работники ведут себя совершенно нерыночно. Казалось вполне естественным, что российские работники должны бояться тронуться с места, держаться за свою работу из последних сил и страшиться выхода на открытый рынок труда. Одновременно казалось естественным, что руководители российских предприятий — это патерналисты, которые должны заботиться о судьбе своих работников и поэтому не выбрасывать их на улицу. В условиях такого бездействия с обеих сторон действительно не было бы ничего удивительного ни в поддержании относительно стабильной занятости, ни в поддержании относительно низкой безработицы — по крайней мере, на определенной дистанции.
С этим объяснением все хорошо кроме того, что оно полностью противоречит всему, что реально происходило и происходит на российском рынке труда. По показателям движения рабочей силы он всегда оставлял далеко позади рынки труда всех других стран с переходной экономикой. Коэффициент валового оборота рабочей силы, который рассчитывается как сумма коэффициентов найма и выбытия, составлял на нем 55-65%. Парадоксально, но в кризисный период российские предприятия поддерживали на высокой отметке найм, а в посткризисный период сохраняли высокие темпы выбытия. Ежемесячно примерно 1 миллион работников уходили с предприятий и около 1 миллиона на них приходили. В течение каждого года такое крупномасштабное перетряхивание персонала затрагивало примерно треть всех занятых.
Другой парадоксальной чертой российского рынка труда являлось преобладание увольнений по собственному желанию. Увольнения по инициативе работодателей так и не получили на нем заметного распространения и составляли максимум 1-2% от численности работников. Даже с учетом возможной маскировки части вынужденных увольнений под добровольные, трудно усомниться, что подавляющую часть покидавших предприятия работников составляли те, кто делали это по собственной инициативе.
Если объяснение, связанное с низкой межфирменной мобильностью рабочей силы, не проходит, то в чем же тогда дело? Как же все-таки российскому рынку труда удавалось поддерживать стабильную занятость и невысокую безработицу? Здесь можно указать на действие двух фундаментальных механизмов.
Первый — это гибкое рабочее время. На этом «раритетном» графике представлена кривая изменения среднего количества дней, отработанных в течение года одним рабочим в промышленности, с начала 1950-х до середины 1990-х годов. На нем мы видим два отчетливых провала: более поздний приходится на 1990-е годы, а более ранний — на начало 1960-х. Что такое более ранний эпизод? Это переход с шестидневной на пятидневную рабочую неделю. Но тот переход был чисто «счетным», поскольку одновременно с этим была увеличена продолжительность рабочего дня. То, что случилось в российской промышленности в первой половине 1990-х годов, было по своим масштабам сопоставимо с тем провалом, но только на этот раз сокращение продолжительности рабочего времени было уже абсолютно реальным. По расчетам, она стала почти на полтора месяца короче! В других странах с переходной экономикой близко ничего похожего не было.
Сокращение продолжительности рабочего времени производилось предприятиями в двух основных формах — либо в форме вынужденных отпусков, либо в форме перевода работников на неполное рабочее время. На этом графике вы видите, что в худшие кризисные годы до 7-8 млн. работников уходили в вынужденные отпуска и до 6-7 млн. переводились на неполное рабочее время. Очевидно, что такое поведение показателей рабочего времени должно было способствовать стабилизации занятости: если в плохие времена его продолжительность уменьшается, необходимость в сокращении численности персонала делается не такой острой; точно так же если в хорошие времена его продолжительность увеличивается, потребность в привлечении дополнительных работников становится меньше. Таким образом, гибкое рабочее время становится эффективным стабилизатором занятости.
Еще более важным механизмом, способствовавшим стабилизации занятости и сдерживанию роста безработицы, являлась гибкая цена труда. В российских условиях она обеспечивалась несколькими основными способами. Во-первых, путем инфляционного обесценения заработков, когда в периоды высокой инфляции предприятия могли либо вообще не повышать номинальную зарплату, либо повышать ее в меньшей пропорции, чем росли цены. Во-вторых, в структуре заработков российской рабочей силы значительное место занимают премии и другие поощрительные выплаты — то, что называется переменной частью оплаты труда. Величина этой переменной части завязана на экономические результаты деятельности предприятий и колеблется вместе с ними. Таким образом, менеджеры могут увеличивать или уменьшать оплату труда работников в прямой зависимости от того, что происходит на их предприятиях. В-третьих, широкое распространение на российском рынке труда получил такой достаточно необычный феномен как задержки заработной платы. С теоретической точки зрения их можно определить как беспроцентное вынужденное кредитование работниками своих предприятий, при котором сроки погашения кредита определяются самим заемщиком. Во второй половине 1990-х гг. это явление приняло просто ужасающие масштабы. И последнее: пожалуй, самым пластичным элементом российской системы оплаты труда являлись «теневые» выплаты (в конвертах и т.д.). Обычно именно скрытая оплата первой реагировала на любые перепады рыночной конъюнктуры: ведь резкое сокращение или даже полное урезание «конвертных выплат» можно провести практически мгновенно.
Этот график показывает, что происходило помесячно с реальной заработной платой в период 1990-2000-х годов. Мы видим, что ее падение в кризисный период не было монотонным. Фактически оно было осуществлено в три «прыжка», причем все они были спровоцированы сильнейшими негативными макроэкономическими шоками. Первый был связан с либерализацией цен в январе 1992 г., когда реальная заработная плата обесценилась на треть, второй — с так называемым «черным вторником» в октябре 1994 г., когда она уменьшилась более чем на четверть, и, наконец, третий — с августовским дефолтом 1998 г., когда ее снижение составило свыше 30%. Интересно сравнить динамику реальной заработной платы с динамикой занятости на предприятиях, которая также представлена на этом графике. Глядя на ломаную, непрерывно прыгающую то вверх, то вниз кривую изменения оплаты труда, мы могли бы в мельчайших деталях реконструировать все то, что происходило с российской экономикой в течение этих десятилетий. В отличие от этого глядя на ровную, гладкую кривую изменения занятости, мы даже не смогли бы сказать, к какой экономике она относится и что там происходило: никаких откликов на шоки, которые один за другим обрушивались на российскую экономику, на ней не видно.
На этом слайде представлена покомпонентная структура заработков для основных отраслей российской экономики. Нетрудно заметить, что доля переменной части оказывается, как правило, выше в тех отраслях, чье экономическое положение лучше. Эта зависимость становится еще более четкой, если с уровня отраслей перейти на уровень отдельных предприятий. Более того, эта закономерность работает не только в пространстве, но и во времени: так, если в кризисном 1998-м году доля переменной части в фонде оплате труда российских предприятий составляла около 25%, то в сверхблагополучном 2007 г. почти 35%
А этот график отражает динамику реального объема задолженности по оплате труда. Мы видим, как росла гора долгов по зарплате, каких немыслимых размеров они достигли к 1998 г., когда примерно три четверти работающего населения сталкивались с задержками. Сторонний наблюдатель мог бы подивиться, каким образом, общество, где такая масса людей не получает платы за свой труд, вообще не распадается на части. Однако после того как российская экономика вступила в период подъема, эта гора начала быстро таять. И сейчас долги по заработной плате — это совершенно копеечные величины (естественно, по меркам 1990-х годов).
На следующем слайде показана сравнительная динамика официальной заработной платы и суммарной заработной платы с включением неофициальных выплат. Видно, что неофициальные выплаты составляли около 50% от официальных, причем в посткризисный период соотношение между ними почти не менялось. Другими словами, даже в условиях быстрого экономического роста неофициальные выплаты оставались крайне популярными и продолжали широко использоваться.
Все нестандартные механизмы приспособления, которые мы обсуждали, имеют одну общую черту — они носят полуформальный или неформальный характер. В большинстве случаев они действуют либо в обход законодательных ограничений либо вопреки им. Результатом этого оказывается деформализация отношений между работниками и работодателями. Трудно представить, чтобы, например, члены профсоюза собирались и голосовали за резолюцию о том, сколько денег в форме «конвертных выплат» им следует потребовать от работодателя. Договоренности о таких выплатах — вещь интимная и обсуждаются всегда один на один. Но господство неформальных отношений возможно только в условиях слабого контроля за соблюдением норм трудового законодательства и свидетельствует о неэффективности системы инфорсмента, действовавшей на российском рынке труда.
На этой диаграмме представлена простейшая типология рынков труда, при построении которой используются две оси. Первая — это жесткость трудового законодательства, вторая — это эффективность механизмов контроля за его соблюдением. Российскому рынку труда в этой системе координат более всего соответствует ячейка 2 — сверхжесткая система нормативного регулирования при крайне неэффективных механизмах инфорсмента.
Описанная модель не поддается однозначной оценке в нормативных терминах. С одной стороны, экономические издержки, связанные с ее функционированием, оказываются достаточно высокими (для экономии времени я не буду на них останавливаться). Но, с другой стороны, социальные издержки оказываются, напротив, достаточно низкими. Как ни странно, российская модель рынка труда способствовала смягчению негативных социальных последствий, которыми сопровождался переход к рыночной системе. Во-первых, в условиях господства неформальных трудовых отношений агенты начинают ориентироваться на индивидуальные, а не коллективные стратегии приспособления, что снижает риск масштабных социальных конфликтов. Во-вторых, в рамках такой модели не возникает сложной и трудноразрешимой проблемы долгосрочной безработицы. В-третьих, благодаря гибкости заработной платы в сторону понижения малопроизводительные работники не отсекаются от рынка труда, а сохраняют возможность оставаться занятыми, хотя и за невысокую зарплату. В-четвертых, издержки приспособления не падают на какую-то ограниченную группу, например, безработных или работников с низкой производительностью, а распределяются по значительно более широкому кругу участников рынка труда (в виде сокращающегося рабочего времени, снижающейся заработной платы и т.д.). Но, в-пятых, плоды экономического роста точно так же не концентрируются на какой-то одной привилегированной группе работников, а просачиваются глубоко вниз, доходя до всех сегментов рабочей силы. Наконец, в рамках такой модели существует обширный неформальный сектор, который выступает буфером, гасящим возникающие шоки. Выражаясь метафорически, можно было бы сказать, что российская модель рынка труда переводит негативную социальную энергию в диффузное состояние, амортизируя тем самым шоки без ущерба для устойчивости всей системы. Такое устройство рынка труда по существу минимизирует риск социальных конфликтов.
До сих пор я рассказывал о модели, сложившейся в предыдущие десятилетия, которой сейчас многие эксперты склонны выписывать свидетельство о смерти. Возникает вопрос, а как бы мы могли определить, продолжает она действовать или нет? Мне кажется, здесь можно предложить два теста. Первый тест — экономический. Если выяснится, что в условиях нынешнего кризиса эластичность занятости по выпуску остается низкой, то это будет означать, что «российская» модель продолжает действовать. Если эластичность занятости по выпуску окажется близка к единице или еще выше, то это будет означать, что она прекратила свое существование. Второй тест — социальный. Если ухудшение ситуации на рынке труда не приведет к социальным встряскам и политической дестабилизации, то это станет свидетельством того, что «российская» модель продолжает действовать; если же рост безработицы вызовет резкое обострение социальной обстановки, то это станет свидетельством прекращения ее действия. В общем, преобладание ценовой и временной подстройки будет свидетельствовать об устойчивости прежней модели, тогда как преобладание количественной подстройки (через сокращение занятости) — о ее сломе и постепенном преодолении.
Я начинаю с обсуждения экономического теста. К сожалению, мы находимся здесь в очень жестких информационных ограничениях. И дело не только в том, что нам не дано знать наше будущее, но и в том, что данные о многих важнейших индикаторах рынка труда поступают с большим запозданием, а некоторые так и остаются за глухими стенами высоких кабинетов. Существует четыре способа, как можно было бы действовать в такой ситуации.
Во-первых, мы можем проанализировать альтернативные прогнозные оценки роста безработицы и посмотреть, что они означают и как они выглядят в свете прошлого опыта. Во-вторых, мы можем попытаться оценить действия, которые в условиях кризиса уже начало предпринимать государство, и попытаться понять, каковы их вероятные последствия, направлены ли они слом прежней модели или нет. В-третьих, мы можем просто рассмотреть первоначальную реакцию рынка труда на вхождение экономики в кризисное состояние. Насколько сильна эта реакция и какие формы она принимает? И, наконец, мы можем проанализировать изменения в общих условиях функционирования российского рынка труда, чтобы выяснить, насколько фундаментальны эти изменения по отношению к тому, что было в 1990-х годах.
Поговорим сначала об альтернативных прогнозных оценках. Разброс в них очень велик. Официальный прогноз падения ВВП на этот год — минус 2,2%. Но большинство экспертов считают, что спад будет не менее 5%. Существуют, конечно, и более пессимистические предсказания, однако, я думаю, величина -5% может быть принята в качестве условного консенсус-прогноза.
Разброс в оценках вероятного роста безработицы еще сильнее. По первоначальному официальному прогнозу, в этом году общая безработица должна была вырасти до 7,5%. Очевидно, что этот уровень превышен уже сейчас. Многим российским экспертам почему-то полюбилась цифра 15% и некоторые определяют ее в качестве «социально опасного уровня безработицы». Если первая из этих оценка явно занижена (не случайно, что официальные инстанции практически сразу отказались от своего исходного прогноза, пересмотрев его в сторону повышения до 8,2%), то вторая, по-видимому, завышена. Если мы считаем, что безработица составит 15%, то это предполагает ее прирост по сравнению с докризисным периодом почти на 10 процентных пунктов. Это в свою очередь предполагает, что занятость должна будет снизиться процентов на 15, потому что многие из тех, кто потеряет работу, станут уходить не в безработицу, а в экономическую неактивность. А это значит, что при экономическом спаде в 5% эластичность занятости по выпуску составит порядка 300%: каждому процентному пункту падения выпуска будет соответствовать три процентных пункта падения занятости. Но соотношение 1:3 выглядит совершенно неправдоподобно: можно сказать, что «в природе» такого не бывает.
Обратите внимание: я не утверждаю, что рост безработицы до 15% невозможен в принципе. Я утверждаю только, что если он произойдет, то для этого скорее всего потребуется гораздо более глубокий экономический спад, чем ожидаемые -5%.
Но мы можем вообще не связываться с оценками правдоподобия или неправдоподобия различных прогнозов, а пойти по более простому пути — пути механического перебора имеющихся вариантов роста безработицы, спрашивая всякий раз, а что это будет значить. Результаты такого перебора представлены на этом слайде. Рост безработицы до 7-8% означал бы возврат к ситуации 2005-2006 гг.; до 8-9% — к ситуации 2002-2004 гг.; до 10-12% — к ситуации 2000-2001 гг.; до 13-14% — к ситуации 1998-1999 гг., Что касается возможного скачка до отметки 15% и выше, то такого в России еще не было. (Аналогичное ранжирование для регистрируемой безработицы представлено в нижней части слайда.)
Теперь я начинаю задавать риторические вопросы по каждой из этих строк. В 2005-2006 гг. российское общество испытывало сильную тревогу по поводу высокой безработицы, эта тема не сходила со страниц СМИ, ей уделялось большое место в программах политических партий и в экономической политике правительства? Ответ — нет. В 2002-2004 гг.? Нет. В 2000-2001 гг.? Тоже нет. И лишь в 1998-1999 гг. по этому поводу действительно ощущался некоторый дискомфорт. Это означает, что ни один из имеющихся на сегодня более или менее реалистичных прогнозов не сулит российскому рынку труда безработицу таких масштабов, с которой бы ему не приходилось сталкиваться раньше и с которой бы он не справлялся без особенно больших трений.
Перехожу к следующему сюжету, связанному с действиями властей на рынке труда и оценкой их вероятных последствий с точки зрения безработицы. В левой колонке этой таблицы кратко описываются действия государства, которые предпринимались им в конце прошлого-начале этого года. Во второй колонке стоят знаки либо +, либо — в зависимости от предполагаемого влияния этих мер на безработицу. минус означает сдерживание, плюс — эскалацию. Нетрудно заметить, что «плюсы» явно преобладают. Вольно или невольно, но своими действиями государство преимущественно разгоняло рост безработицы. Что конкретно происходило?
Была повышена минимальная заработная плата. По сравнению с предыдущими раундами это повышение оказалось более существенными и, по ориентировочным оценкам, затронуло заработки не менее 6% всех наемных работников. Следствием этого может стать выталкивание из занятости в безработицу части работников с низкой производительностью, так как в новых условиях предприятия уже не будут заинтересованы в их найме.
Началось 30-процентное повышение оплаты труда работников бюджетного сектора. Это может обернуться заметным удорожанием рабочей силы для многих предприятий небюджетного сектора (в той мере, в какой они конкурируют с государством за одни и те же группы работников) и, значит, тенденция к сокращению занятости получит дополнительные импульсы.
Сокращение численности вооруженных сил — без комментариев.
Ростислав Капелюшников (фото Наташи Четвериковой)
Были уменьшены квоты на привлечение иностранной рабочей силы. Смысл этого решения в том, чтобы обеспечить реэкспорт безработицы в те страны, откуда в Россию приезжает основная часть трудовых мигрантов. Такой реэкспорт вполне вероятен, но я думаю, что он будет происходить не столько из-за сокращения квот, сколько из-за общего резкого снижения экономической активности в России.
Максимальный размер пособий по безработице был повышен до 4900 рублей. Это должно было существенно усилить приток в безработицу, по крайней мере, — в регистрируемую.
Еще важнее, что безработным, уволившимся с последнего места работы по собственному желанию, были предоставлены те же права, которые раньше имели только безработные, увольняемые по сокращению штатов. А так как в России, как я уже говорил, основная часть увольнений приходится на тех, кто уходит сам, не будет ничего удивительного, если из-за этого поток обращений в службы занятости резко возрастет (этого следовало бы ожидать вне зависимости от того, что происходит на рынке труда).
Создание общероссийского банка вакансий. Это, пожалуй, единственная мера, от которой действительно можно ожидать серьезного сдерживающего эффекта.
Было ужесточено трудовое законодательство и резко усилен контроль за его соблюдением. Стоит сейчас предприятиям попытаться принять хоть какое-то серьезное решение, как они оказываются «под колпаком» у государства. Фактически получается так, что ни одной меры по кризисному приспособлению предприятия не могут принять без хотя бы молчаливой санкции властей, а если тем что-либо не понравится, то они могут вмешаться и потребовать ее отмены. Риски, связанные с любыми возможными стратегиями адаптации, возросли для предприятий неимоверно.
Наконец, государством была разработана и принята специальная программа дополнительных мероприятий по снижению напряженности на рынке труда. Она включает ряд мер, которые обозначены на этом слайде. На нем указаны и ожидаемые масштабы соответствующих подпрограмм, и то, сколько денег предполагается в среднем расходовать на одного их участника. Средний срок участия в них составляет три месяца. Что они могут дать? Максимальный эффект, которого можно было бы ожидать от этих мер, — это снижение безработицы на 0,4%. Но это заведомо завышенная оценка, так как главным результатом их реализации будет не снижение безработицы, а всего лишь отсрочка в ее росте — на какое-то время он рост безработицы будет притормаживаться, но потом она все равно пойдет вверх.
Подведем итоги. Действия государства на рынке труда порождают множество разнонаправленных эффектов, но по большей части это эффекты, способствующие росту безработицы. Была резко сужена свобода действий предприятий при выборе способов адаптации к кризисным условиям. Как я уже говорил, де-факто они оказались «под колпаком» у государства. Но это не значит, что предприятия остались полностью пассивным, на усиление государственного прессинга они ответили введением новых «нестандартных» механизмов приспособления. Вот два, пожалуй, наиболее ярких примера. Во-первых, предприятия начали активно использовать увольнения по соглашению сторон, которые в 1990-е годы почти не практиковались. Это промежуточная форма между добровольными и вынужденными увольнениями и в декабре прошлого года на долю увольнений по соглашению сторон приходилось примерно 15% всех выбытий рабочей силы. Во-вторых, сейчас наблюдается настоящий всплеск отпусков по заявлению работников. Поскольку в этом случае работник как бы «сам» просит, чтобы его отправили в отпуск, предприятие не обязано предоставлять ему какую-либо компенсацию, что резко сокращает издержки, связанные с такими отпусками. В кризисные месяцы охват ими увеличился как минимум вдвое.
Программа дополнительных мероприятий по снижению напряженности на рынке труда, принятая федеральным центром, стала фактором, формирующим у региональных властей и руководителей предприятий искаженную систему стимулов. В качестве критериев при выделении помощи регионам используются три показателя: темпы роста регистрируемой безработицы; темпы увеличения числа работников, намеченных к увольнению; наличие в регионе моногородов. В результате предприятия и региональные власти оказываются заинтересованы в эскалации этих показателей (в частности — уровня регистрируемой безработицы), так как от этого зависит, какую помощь будет готов предоставить им федеральный центр. Одновременно это открывает широкое поле для прямого торга между региональными властями и федеральным центром: чем сильнее регионы будут запугивать центр критической ситуацией, которая складывается на их рынках труда, тем больше у них шансов что-то получить из федерального бюджета.
Перехожу к следующему сюжету — анализу первоначальной реакции рынка труда на шоки, связанные с нынешним кризисом.
Последний замер общей безработицы приходится на ноябрь прошлого года, когда она составила 7% и увеличилась по сравнению с августом на 1,2%. При этом примерно 0,5% из этого прироста можно отнести на счет действия сезонных факторов, так как в конце года общая безработица всегда идет вверх. Это означает, что «чистый вклад» кризиса в рост общей безработицы составил не более 0,7-0,8 процентных пункта, что очень немного.
На этом слайде представлена динамика численности зарегистрированных безработных по данным служб занятости. Их количество увеличилось с октября 2008 г. по февраль 2009 г. на 800 тыс. и достигло 2 млн. человек. Сейчас уровень регистрируемой безработицы составляет 2,7%, что на 1,1 процентных пункта выше, чем в октябре. Но по изложенным уже причинам этом показатель как минимум на полгода потерял всякую информативную ценность. Глядя на него, мы никогда не сможем сказать, с чем связан усиленный приток в службы занятости — то ли с тем, что ситуация на рынке труда резко ухудшилась, то ли с тем, что условия предоставления выплат зарегистрированным безработным стали намного лучше.
Этот график показывает, что на российских предприятиях происходило с занятостью. За ноябрь, декабрь и январь численность их персонала сократилась на 1,5 млн. человек, то есть они теряли примерно по 0,5 млн. работников в месяц. Это очень сильный сброс рабочей силы, еще более сильный сброс наблюдался лишь однажды — в 1994-м году.
Здесь вы видите, как менялась численность работников, намеченных к увольнению в следующем квартале. Хотя их количество резко подскочило в конце прошлого года, оно все равно остается настолько мизерным, что даже если предприятия реализуют свои планы, это приведет к дополнительному снижению занятости менее чем на 0,5%.
Чрезвычайно сильно отреагировала на кризис неполная занятость. По моим оценкам, приток в вынужденную неполную занятость, связанную с переводами на неполное рабочее время и вынужденными отпусками, увеличился в последнем квартале прошлого года более чем в десять раз, а условно-добровольная неполная занятость, связанная с отпусками по заявлению работников, — в два раза. Весь этот массивной навес неполной занятости эквивалентен примерно 600-700 тысячам работников, занятых в «нормальном» режиме (полное рабочее время).
Задолженность по заработной плате с началом кризиса тоже стала быстро нарастать. По последним данным, к концу февраля 2009 г. она достигла 8 млрд. рублей, а количество работников, имеющих невыплаты, составило 0,5 млн. человек. Однако в относительном выражении это все еще абсолютно ничтожные величины. Они несопоставимы с тем, что было раньше, и в условиях резкого «зажима» на использование этого механизма адаптации со стороны государства трудно ожидать, что задержки заработной платы могут сильно увеличиться.
Реальная заработная плата с октября 2008 г. по январь 2009 г. упала на 3,5%. Это очень немного и похоже, что все это сокращение произошло за счет инфляционного обесценения заработков. Однако приведенная оценка относится ко всей экономике и может давать неточное представление о процессах, которые шли непосредственно в рыночном секторе. Как я уже говорил, в конце прошлого года началось повышение оплаты труда бюджетников, что и создает впечатление относительной стабильности реальной заработной платы. Если же мы обратимся к отраслям рыночного сектора, то увидим, что там она просела гораздо сильнее.
Какие же выводы можно сделать из этого анализа первоначальной реакции рынка труда? Очевидно, что адаптация пошла сразу по всем азимутам и это является весомым аргументом в пользу сохранения прежней модели рынка труда. Количественно реакция остается не очень сильной (в относительном выражении), хотя не исключено, что мы имеем дело с отложенным эффектом и что постепенно сокращение занятости будет нарастать. После снятия сезонности все эти эффекты оказываются еще более слабыми. Складывается впечатление, что на начальном этапе кризиса главным механизмом адаптации оказалось резкое сжатие рабочего времени. Ценовая реакция заметна, но пока она тоже остается достаточно умеренной. Явных симптомов приближающейся катастрофы на российском рынке труда пока не видно, по большинству показателей произошел откат к ситуации 2004-2005-х годов, когда она расценивалась как вполне благополучная (исключение — показатели неполной занятости). Нужно добавить, что все эти оценки получены на основе данных по корпоративному сектору экономики; что происходит в некорпоративном секторе, пока сказать невозможно.
Теперь я перехожу, возможно, к самому важному. Нельзя исключить, что в общих условиях функционирования российского рынка труда действительно произошли фундаментальные изменения. Если это так, то тогда в ходе нынешнего кризиса нам следует ожидать принципиально иной реакции, когда начнется активное сокращение занятости, а разного рода «половинчатые» формы адаптации в конце концов перестанут применяться.
С моей точки зрения, самым главным отличием нынешнего кризиса от кризисных эпизодов 1990-х гг. является то, что тогда спад производства протекал в условиях очень высокой, а сейчас — в условиях относительно умеренной инфляции. Одно дело заниматься инфляционным обесценением заработков, когда рост цен составляет 10-15% в месяц, и совершенно другое, когда он составляет 10-15% в год.
Хуже того: во всех предыдущих кризисных эпизодах рост цен производителей опережал рост потребительских цен. Это означало, что удешевление рабочей силы с точки зрения предприятий происходило даже быстрее, чем падала покупательная способность заработной платы с точки зрения работников.
А что мы видим сейчас? Если индекс потребительских цен сообщает нам об инфляции, то индекс цен производителей о дефляции (с середины прошлого года мировые цены на основные статьи российского экспорта просто обвалились). В результате реальная зарплата для работников и реальная заработная плата для предприятий начали перемещаться по различным траекториям. С середины прошлого года реальная «потребительская» заработная плата упала на 8%, тогда как реальная «производительская» заработная плата выросла, причем насколько — почти на 25%! Ясно, что это удорожание рабочей силы с точки зрения предприятий будет заставлять их еще быстрее сокращать численность своего персонала. Они не смогут долго сохранять настолько сильно подорожавшую рабочую силу. С моей точки зрения, это главное отличие нынешней ситуации от ситуации 1990-х годов.
Другим важнейшим отличием является во многом иная природа самого кризиса. Если кризис 1990-х годов можно было бы обозначить как структурно-институциональный, то нынешний вполне можно определить как циклический. Тогда оставались ниши, которые были недоразвиты и в которые могла перемещаться рабочая сила из других секторов, где занятость была явно избыточной. Так, огромные массы работников могли переходить из промышленности и строительства в финансовые услуги и торговлю (всем памятен феномен челночества). Нынешний кризис нанес сильнейший удар по всем основным сегментом российской экономики. Невозможно указать незаполненные отраслевые ниши, куда теперь могли бы уходить выбывающие работники.
Еще один новый фактор — это резкое ужесточение инфорсмента. Как я уже говорил, в 2000-е годы трудовое законодательство было сильно устрожено, контроль за его исполнением стал намного более эффективным. Использовать в нынешних условиях задержки зарплаты крайне опасно, за это руководители предприятий могут быть привлечены к уголовной ответственности. Резко возросли издержки, связанные с использованием вынужденных отпусков: если в 1990-е годы предприятия могли отправлять в них работников, не выплачивая им за это никакой компенсации, то теперь они должны выплачивать им две трети среднего заработка, а попытки обойти это требование могут очень дорого им обойтись. Наконец, как я уже отмечал, с началом кризиса была создана система, при которой предприятия оказались у государства на коротком поводке. Оно отслеживает все их шаги, в любой момент может вмешаться и призвать их к ответу за неправильные с его точки зрения действия.
Серьезные изменения в работе рынка труда могли быть связаны и с резким повышением выплат по безработице, о чем мы говорили раньше.
Последний фактор, которому лично я не придаю большого значения, но на который очень любят ссылаться политологи, социологи и некоторые экономисты, — это изменение в установках руководителей российских предприятий. Говорят, что «красные директора» прежней формации были патерналистами, они жалели своих работников и не выбрасывали их на улицу, но теперь им на смену пришло новое поколение технократически ориентированных менеджеров, которые на ухудшение экономического положения предприятий будут реагировать рационально — сокращением численности персонала. Существует еще одна версия того же аргумента. Если прежние директора не являлись реальными собственниками своих предприятий, распоряжались чужими деньгами и могли придерживать рабочую силу, то сейчас предприятия перешли в руки настоящих собственников, которые не захотят растрачивать свои деньги на то, чтобы держать ненужных работников.
В силу действия всех этих факторов возрастает вероятность «стандартной» подстройки на рынке труда — в форме сокращения занятости и роста безработицы. Но вот аргументы в пользу того, что прежняя модель рынка труда все-таки может сохраниться.
Во-первых, сейчас в отличие от 1990-х годов вхождение российского рынка труда в кризис осуществлялось из состояния дефицита, а не избытка рабочей силы. И, как показывает этот график, хотя с началом кризиса уровень вакансий на предприятиях сократился, в конце прошлого года он все еще составлял 2,3%, что по историческим меркам является очень высоким показателем. Поддержание вакансий на такой высокой отметке является достаточно обнадеживающим сигналом.
Во-вторых, изменения, произошедшие в структуре занятости, должны были сделать российскую экономику циклически менее чувствительной. В 1990-е и 2000-е годы огромная масса рабочей силы перешла из промышленности и строительства, циклически самых уязвимых отраслей, в сферу услуг. В ней сейчас занято более 60% всех российских работников — в полтора раза больше, чем было на старте рыночных реформ. На это можно возразить, что торговля, чей удельный вес в общей занятости увеличился особенно сильно, также является циклически чувствительным сектором. Однако в российских условиях сокращение занятости в торговле будет происходить в основном за счет трудовых мигрантов, фактически — за счет реэкспорта безработицы в те страны, откуда они прибыли. В результате аргумент о снизившейся циклической зависимости показателей занятости все равно остается в силе.
В-третьих, значительные изменения произошли также в распределении рабочей силы по типам предприятий. В начале 1990-х годов некорпоративный сектор аккумулировал всего лишь 7 млн. человек, или менее 10% всех занятых, тогда как сейчас — 19 млн. человек, или почти 30% всех занятых. Этот сектор остается в значительной мере свободным от законодательного регулирования, что открывает его участникам возможности для более гибкого приспособления к меняющейся ситуации. Благодаря этому он может выступать в качестве буфера, смягчая последствия негативных шоков.
В-четвертых, если говорить об увеличении пособий по безработице, то оно может повысить соотношение между средними выплатами по безработице и средней заработной платой максимум до 15-17%, что будет означать возврат к ситуации 2002-2003 годов. Иными словами, произошедшее увеличение пособий было не настолько радикальным, как это могло бы показаться на первый взгляд.
Наконец, остаются многие традиционные возможности по снижению цены труда. Например, за счет срезания премий и иных поощрительных выплат. Как я уже говорил, в 1998 г. переменная часть составляла примерено 25% фонда заработной платы, а в 2007 г. около 35%. Разность — порядка 10 п.п. — показывает, каков резерв сокращения оплаты труда, которым в условиях кризиса достаточно легко могли бы воспользоваться предприятия. Сохраняется и возможность увода трудовых отношений «в тень». Напомню, что вплоть до самого начала кризиса доля скрытой оплаты труда оставалась стабильной и очень высокой. И последнее: в российских условиях неравенство в переговорных силах между работниками и работодателям настолько велико, что в критических ситуациях работодатели могут идти на прямое снижение основных ставок заработной платы. Это достаточно конфликтный способ адаптации и предприятия предпочитают его избегать, однако по мере нарастания кризиса они, скорее всего, станут прибегать к нему все активнее и чаще.
Все эти факторы увеличивают вероятность временной и ценовой подстройки — в форме недозанятости и сокращения оплаты труда.
График, представленный на этом слайде, как бы подводит итог всем предыдущим рассуждениям. Он показывает, как в промышленности на начальном этапе кризиса динамика занятости соотносилась с динамикой выпуска. Мы видим, что падение выпуска за период с октября 2008 г. по февраль 2009 г. составило почти 17%, тогда как падение занятости — менее 4%. Такая эластичность не выходит за пределы того, что можно было бы ожидать в условиях действия прежней модели рынка труда.
Обратимся теперь к тому, что я назвал «социальным тестом». Когда читаешь многие сегодняшние комментарии по поводу будущего роста безработицы, возникает ощущение дежа вю, как если бы в машине времени тебя перенесли в начало 1990-х годов. Понятно, что отчасти правительство оказалось заложником тех мер, которые были выработаны им в «тучные» годы. Это и повышение минимальной заработной платы, и повышение оплаты труда бюджетников и т.д. Но и решения, которые стали приниматься непосредственно в период кризиса, носили во многом спазматический характер. Очевидно, что они были продиктованы страхом перед социальными последствиями высокой безработицы и в значительной мере внушены экспертами.
Зададимся вопросом: от кого же можно ждать выступлений протеста в условиях высокой безработицы? Ждать их от самих безработных крайне наивно, потому что безработные — это внутренне неоднородная, разобщенная и социально пассивная группа, не способная ни к каким самостоятельным коллективным действиям. Во всем мире активный социальный протест против нарастающей безработицы исходит от занятых, которые боятся разделить судьбу безработных. Но эта группа, хотя и многочисленная, тоже чрезвычайно аморфная и чтобы подвигнуть ее к коллективным действиям, необходима внешняя организующая сила — профсоюзы, партии и т.д. В российском политическом пространстве сил, которые могли бы справиться с такой задачей, нет, и, значит, этот сценарий тоже не проходит. Остаются работники, которые попадают под массовые увольнения: это либо те, кого только что сократили, либо те, кого о предстоящих сокращениях предупредили. В данном случае аргумент о необходимости какой-либо внешней организующей силы отпадает, потому что между такими работниками может складываться что-то вроде «естественной солидарности»: как правило, они знают друг друга лично, работали вместе и у них есть общий обидчик — руководство данного конкретного предприятия. Но хотя вероятность акций протеста с их стороны является далеко не нулевой, подобные выступления могут быть, во-первых, только стихийными и, во-вторых, только локальными, никаких потрясений общенационального масштаба из таких точечных конфликтов сложиться не может.
Следует подчеркнуть, что «работники, попадающие под массовые увольнения « — это не то же самое, что «безработные», эти группы пересекаются лишь в очень небольшой степени. С учетом этого мы могли бы попытаться оценить вероятность локальных вспышек, источником которых могут быть массовые увольнения. Начать с того, что на российском рынке труда они практикуются крайне редко. Для сравнения: если в России ежемесячно регистрируется порядка 100 случаев массовых увольнений и вовлечены в них оказываются не более 7 тыс. работников, то в США — около 2500 случаев и вовлечены в них оказываются примерно 150 тыс. работников. С поправкой на разницу в масштабах экономик это означает, что на российском рынке труда массовые увольнения происходят в 9-10 раз реже, чем на американском. При этом само поле, откуда могли бы последовать такие увольнения, стало намного уже, поскольку численность занятых на крупных и средних предприятиях сократилась за 1990-2000-е годы в полтора раза: было около 60 млн. человек, а стало менее 40 млн. человек. Парадоксально, но как показывает этот график, в 2009-м году массовых увольнений было даже меньше, чем во все предыдущие годы. Несмотря на кризис!
Я подхожу к заключению. Первый вывод состоит в том, что в России страх перед безработицей будет действовать по принципу самонесбывающегося прогноза, как это уже было в 1990-е годы: чем сильнее он будет нарастать, тем уступчивее будут становиться работники, тем меньше будут их запросы по заработной плате и тем больше будет сдерживающее влияние этого страха на рост безработицы. В конечном счете многое будет зависеть от того, как быстро соискатели рабочих мест начнут снижать свои запросы по заработной плате. На этот счет существуют только отдельные разрозненные свидетельства (рекрутинговых агентств и т.д.), но судя по ним требования, предъявляемые к «желаемой» заработной плате, уже стремительно пошли вниз. Если это так, то тогда безработица, даже если она резко поднимется, вскоре может начать быстро рассасываться. Вывод второй: нет свидетельств того, что большинство российских предприятий готовы расстаться с «нестандартными» формами адаптации, которые они выработали в 1990-е годы. И чем глубже окажется кризис, тем активнее пойдет процесс реанимации прежнего набора приспособительных механизмов и выработки новых. Вывод третий: государство явно готово вступать в торг с предприятиями, платя им за отказ от сокращения занятости. Это предполагает, что кризис лишь в слабой степени будет способствовать реструктуризации российской экономики, то есть перетоку рабочей силы из менее эффективных в более эффективные сектора экономики. И последнее: скорее всего, в условиях нынешнего кризиса на российском рынке труда будет реализован промежуточный сценарий, когда чувствительность занятости к падению выпуска будет больше, чем в 1990-е годы, но все же не настолько высокой, как предполагают многие прогнозы. Количественная подстройка в форме сокращения занятости будет идти активнее, чем раньше, но доминировать тем не менее будут ценовая и временная подстройка. Амортизирующая функция рынка труда, выражающаяся в том, чтобы не давать потенциальным конфликтам в сфере трудовых отношений перерастать в открытые социальные столкновения, сохранится. Это означает, что специфическая российская модель рынка труда не исчезнет, а продолжит свое существование, хотя и в сильно изменившемся виде. Спасибо
www.polit.ru/lectures/2009/04/23/kapeljushnikov...
Лекция Ростислава КапелюшниковаМы публикуем полную стенограмму известного российского экономиста, специалиста в области прав собственности и рынка труда, заместителя директора Центра трудовых исследований ГУ‑ВШЭ, доктора экономических наук Ростислава Капелюшникова, прочитанной 2 апреля 2009 года в клубе — литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру».
Ростислав Капелюшников окончил экономический факультет Московского государственного университета (МГУ) им. М.В.Ломоносова в 1973 году, аспирантуру Института мировой экономики и международных отношений РАН в 1976 году. После окончания аспирантуры Ростислав Капелюшников работал главным научным сотрудником Института мировой экономики и международных отношений РАН. С 1991 года был сотрудником Центра предпринимательских исследований «Экспертиза». С 1993 года — ведущий эксперт фонда «Центр политических технологий». С 2001 года Ростислав Капелюшников является заместителем директора Центра трудовых исследований ГУ-ВШЭ. Область научных и профессиональных интересов: теория прав собственности, экономика труда, история и теория классического либерализма, трансакционная экономика, институциональная экономика, история экономической мысли, теория и история либерализма. Ростислав Капелюшников — автор многочисленных статей и книг, среди которых «Экономическая теория прав собственности (методология, основные понятия, круг проблем)» (М.: ИМЭМО РАН, 1991), а также переводчик и научный редактор переводов на русский язык работ Фридриха Хайека, Рональда Коуза, Гэри Беккера.
Текст лекции
Добрый вечер. Спасибо большое за возможность выступить в этом замечательном месте. Нашу сегодняшнюю встречу я рассматриваю как свидетельство повышенного интереса и повышенной тревоги, которые сейчас вызывает все, что так или иначе связано с рынком труда. На своем пути я предвижу две сложности. Во-первых, я не уверен, что тот поворот темы, который я собираюсь ей придать, отвечает ожиданиям собравшихся. Но без попытки системного взгляда на текущую ситуацию, боюсь, мой рассказ превратился бы в бесконечный поток цифр (хотя сразу хочу предупредить, что цифр будет предостаточно). А если такую попытку предпринимать, то она потребует более или менее пространного экскурса в прошлое российского рынка труда. Во-вторых, я совершенно не представляю, насколько свободно собравшиеся ориентируются в данном круге проблем. Поэтому если по ходу изложения потребуются какие-то технические комментарии, я готов их делать сразу, не откладывая до более поздней стадии общего обсуждения. Также я не исключаю, что меня будет заносить в дебри узко специальных вопросов. И в таком случае я попрошу Бориса меня останавливать и направлять, куда надо.
Итак, мое сегодняшнее сообщение посвящено судьбе российской модели рынка труда.
Под моделью я буду понимать набор устойчивых институциональных и функциональных характеристик, присущих тому или иному рынку труда и выделяющих его среди рынков труда других стран. Говоря проще, это то, как участники рынка труда взаимодействуют друг с другом и как они реагируют на различные шоки: положительные и отрицательные, на стороне спроса и на стороне предложения, локальные и глобальные. Каждая модель задает свое особое распределение издержек и выгод, свою особую конфигурацию выигравших и проигравших.
Я напомню, что в начале 1990-х годов, также как и сейчас, в России царил дикий страх перед перспективой сверхвысокой безработицы. Тогда, также как и сейчас, этот страх в значительной мере подпитывался ожиданиями грядущих политических и социальных катаклизмов. Эксперты соревновались, кто даст самый леденящий душу прогноз. Никто не сомневался, что Россия обречена на безработицу не меньше, чем США во время Великой депрессии, то есть порядка 25%. Все были уверены, что Россию в сфере занятости ждет неминуемая катастрофа, и вопрос состоял лишь в том, можно ли что-то сделать, чтобы так или иначе смягчить последствия этой катастрофы.
Но этим предсказаниям прогнозистов-катастрофистов не суждено было сбыться. Развитие российского рынка труда пошло по совершенно иному пути. На нем не было ни массовых сбросов рабочей силы, ни резкого подскока безработицы, ни сильного провала в занятости. Это расхождение как с исходными ожиданиями, так и с тем, что наблюдалось на рынках труда других постсоциалистических стран, заставило подозревать, что мы имеем дело не со случайной аберрацией, а с системной реакцией — с чем-то таким, что заслуживает название модели. Британский экономист Ричард Лэйард высказал мысль о существовании особого российского пути подстройки занятости; я предпочитаю использовать более общий термин и говорить и специфической российской модели рынка труда.
Сразу скажу, что как на этапе кризиса, так и на этапе последующего подъема поведение российского рынка труда оставалось во многом странным и нестандартным. Но сейчас, когда российская экономика, а вместе с ней и рынок труда вступают в новую фазу своего существования, многие эксперты с уверенностью заявляют, что прежней модели рынка труда настал конец — что теперь все будет иначе, не так как в 1990-е годы. «Не так» — значит по более или менее хрестоматийному сценарию: волна массовых увольнений; подскок безработицы вверх; и, если этот подскок будет очень сильным, то со всеми причитающимися по такому случаю социальными и политическими последствиями. Цель моего сообщения и состоит в том, чтобы попытаться обсудить этот вердикт: насколько он оправдан и можно ли считать его окончательным.
Но сначала мне придется остановиться на том, что же это за чудо-юдо такое — российская модель рынка труда, каковы ее отличительные черты, чему же, как предполагается, приходит конец.
На этом слайде в концентрированном виде отражен особый алгоритм функционирования российского рынка труда. Здесь представлены три кривые: изменения занятости, изменения ВВП и изменения реальной заработной платы. В кризисный период ВВП сократился на 40%, занятость — только на 15%. Это значит, что каждый процентный пункт сокращения производства сопровождался снижением занятости только на 0,3 процентных пункта. За те же годы реальная заработная плата упала в три раза. После вступления российской экономики в фазу подъема эти тенденции как бы развернулись на 180 градусов: ВВП вырос на 85%, занятость — на 7%, а реальная заработная плата — более чем в три раза. Таким образом, фирменным знаком российской модели рынка труда можно считать низкую эластичность занятости по выпуску, то есть слабую чувствительность занятости к любым встряскам в экономике.
Естественно полагать, что при такой более или менее стабильной занятости нужно ожидать не слишком высокой безработицы. И в российском случае это оказывается действительно так. Здесь изображены кривые изменения общей и регистрируемой безработицы. Из этого графика видно, что рост обще безработицы в России был очень медленным и постепенным, что она лишь на короткий период превысила отметку 10% и что после того, как российская экономика вступила в фазу подъема, общая безработица стремительно пошла вниз и в середине 2008-го года находилась в где-то промежутке между 5% и 6%.
Отличительной чертой российского рынка труда был устойчивый кратный разрыв между общей и регистрируемой безработицей, это хорошо видно на том же графике. Наверное, здесь я должен пояснить, что такое общая и что такое регистрируемая безработица и чем они отличаются. Общая безработица (или, как ее еще называют, безработица по методологии МОТ) во всем мире определяется на основе специальных обследований рабочей силы. В рамках этих обследований безработным признается человек, который отвечает трем критериям: у него нет работы, он работу ищет и он готов к ней приступить. Таким образом, студент, который на последнем курсе вуза ищет, куда бы ему пойти работать после получения диплома, не является безработным, потому что он не готов приступить к работе прямо сейчас — он относится к экономически неактивному населения. Точно также экономически неактивными являются домохозяйки, неработающие пенсионеры, ну, и все лодыри и тунеядцы, которые не хотят заниматься общественно полезным трудом. Зарегистрированными безработными признаются люди, которые пришли в государственную службу занятости, их поставили на учет и присвоили им статус официальных безработных. Этот статус дает им определенные права, в том числе и на получение пособий.
Однако гораздо интереснее количественного разрыва между общей и регистрируемой безработицей другое. Вы видите, что кривая общей безработицы и кривая регистрируемой безработицы имеют разную форму. Пик общей безработицы был достигнут в 1998-м году (13,3%), а регистрируемой — в 1996-м (3,5%). Получается, что ситуация на рынке труда продолжала ухудшаться, а регистрируемая безработица уже пошла вниз. И наоборот: в посткризисный период ситуация на рынке труда последовательно улучшалась, но несмотря на это было несколько эпизодов, когда регистрируемая безработица вдруг начинала идти вверх. Это означает, что в российских условиях регистрируемая безработица является в значительной мере рукотворным феноменом: ее динамика определяется не столько объективными тенденциями на рынке труда, сколько организационными и финансовыми возможностями Государственной службы занятости, которая отвечает за поддержку безработных. Когда эти возможности расширяются, регистрируемая безработица идет вверх — что бы в это время ни происходило на рынке труда; и, наоборот, когда они сужаются, регистрируемая безработица идет вниз — опять-таки что бы в это время ни происходило на рынке труда.
Этот график (а на нем России соответствует красная линия) показывает, что в российских условиях общая безработица действительно была ниже, чем в большинстве других стран с переходной экономикой. Ее уровень никогда не достигала пиковых значений, которые наблюдались во многих из них. (Например, в первой половине 2000-х годов в Словакии, Болгарии, Польше безработица колебалась вблизи отметки 20% — цифра, совершенно непредставимая для российского рынка труда.) Видно также, что накануне нынешнего кризиса Россия входила в группу постсоциалистических стран с самой благополучной ситуацией на рынке труда. А это аналогичный график для регистрируемой безработицы. В данном отношении Россию вообще можно считать абсолютным рекордсменом, потому что больше нигде такой устойчиво низкой регистрируемой безработицы не было.
Эти наблюдения ставят перед нами достаточно сложную проблему. Чем можно объяснить такую относительно стабильную занятость и такую относительно умеренную безработицу? И это при том, что переходный кризис в России по своим масштабам и продолжительности являлся практически близнецом Великой депрессии в США и протекал намного тяжелее, чем, скажем, в странах Центральной и Восточной Европы.
Предположение, которое приходит в голову первым, — крайне низкая подвижность российской рабочей силы. В 1990-е годы это объяснение пользовалось огромной популярностью. Тогда не было отбоя от тех, кто утверждал, что российские предприятия и российские работники ведут себя совершенно нерыночно. Казалось вполне естественным, что российские работники должны бояться тронуться с места, держаться за свою работу из последних сил и страшиться выхода на открытый рынок труда. Одновременно казалось естественным, что руководители российских предприятий — это патерналисты, которые должны заботиться о судьбе своих работников и поэтому не выбрасывать их на улицу. В условиях такого бездействия с обеих сторон действительно не было бы ничего удивительного ни в поддержании относительно стабильной занятости, ни в поддержании относительно низкой безработицы — по крайней мере, на определенной дистанции.
С этим объяснением все хорошо кроме того, что оно полностью противоречит всему, что реально происходило и происходит на российском рынке труда. По показателям движения рабочей силы он всегда оставлял далеко позади рынки труда всех других стран с переходной экономикой. Коэффициент валового оборота рабочей силы, который рассчитывается как сумма коэффициентов найма и выбытия, составлял на нем 55-65%. Парадоксально, но в кризисный период российские предприятия поддерживали на высокой отметке найм, а в посткризисный период сохраняли высокие темпы выбытия. Ежемесячно примерно 1 миллион работников уходили с предприятий и около 1 миллиона на них приходили. В течение каждого года такое крупномасштабное перетряхивание персонала затрагивало примерно треть всех занятых.
Другой парадоксальной чертой российского рынка труда являлось преобладание увольнений по собственному желанию. Увольнения по инициативе работодателей так и не получили на нем заметного распространения и составляли максимум 1-2% от численности работников. Даже с учетом возможной маскировки части вынужденных увольнений под добровольные, трудно усомниться, что подавляющую часть покидавших предприятия работников составляли те, кто делали это по собственной инициативе.
Если объяснение, связанное с низкой межфирменной мобильностью рабочей силы, не проходит, то в чем же тогда дело? Как же все-таки российскому рынку труда удавалось поддерживать стабильную занятость и невысокую безработицу? Здесь можно указать на действие двух фундаментальных механизмов.
Первый — это гибкое рабочее время. На этом «раритетном» графике представлена кривая изменения среднего количества дней, отработанных в течение года одним рабочим в промышленности, с начала 1950-х до середины 1990-х годов. На нем мы видим два отчетливых провала: более поздний приходится на 1990-е годы, а более ранний — на начало 1960-х. Что такое более ранний эпизод? Это переход с шестидневной на пятидневную рабочую неделю. Но тот переход был чисто «счетным», поскольку одновременно с этим была увеличена продолжительность рабочего дня. То, что случилось в российской промышленности в первой половине 1990-х годов, было по своим масштабам сопоставимо с тем провалом, но только на этот раз сокращение продолжительности рабочего времени было уже абсолютно реальным. По расчетам, она стала почти на полтора месяца короче! В других странах с переходной экономикой близко ничего похожего не было.
Сокращение продолжительности рабочего времени производилось предприятиями в двух основных формах — либо в форме вынужденных отпусков, либо в форме перевода работников на неполное рабочее время. На этом графике вы видите, что в худшие кризисные годы до 7-8 млн. работников уходили в вынужденные отпуска и до 6-7 млн. переводились на неполное рабочее время. Очевидно, что такое поведение показателей рабочего времени должно было способствовать стабилизации занятости: если в плохие времена его продолжительность уменьшается, необходимость в сокращении численности персонала делается не такой острой; точно так же если в хорошие времена его продолжительность увеличивается, потребность в привлечении дополнительных работников становится меньше. Таким образом, гибкое рабочее время становится эффективным стабилизатором занятости.
Еще более важным механизмом, способствовавшим стабилизации занятости и сдерживанию роста безработицы, являлась гибкая цена труда. В российских условиях она обеспечивалась несколькими основными способами. Во-первых, путем инфляционного обесценения заработков, когда в периоды высокой инфляции предприятия могли либо вообще не повышать номинальную зарплату, либо повышать ее в меньшей пропорции, чем росли цены. Во-вторых, в структуре заработков российской рабочей силы значительное место занимают премии и другие поощрительные выплаты — то, что называется переменной частью оплаты труда. Величина этой переменной части завязана на экономические результаты деятельности предприятий и колеблется вместе с ними. Таким образом, менеджеры могут увеличивать или уменьшать оплату труда работников в прямой зависимости от того, что происходит на их предприятиях. В-третьих, широкое распространение на российском рынке труда получил такой достаточно необычный феномен как задержки заработной платы. С теоретической точки зрения их можно определить как беспроцентное вынужденное кредитование работниками своих предприятий, при котором сроки погашения кредита определяются самим заемщиком. Во второй половине 1990-х гг. это явление приняло просто ужасающие масштабы. И последнее: пожалуй, самым пластичным элементом российской системы оплаты труда являлись «теневые» выплаты (в конвертах и т.д.). Обычно именно скрытая оплата первой реагировала на любые перепады рыночной конъюнктуры: ведь резкое сокращение или даже полное урезание «конвертных выплат» можно провести практически мгновенно.
Этот график показывает, что происходило помесячно с реальной заработной платой в период 1990-2000-х годов. Мы видим, что ее падение в кризисный период не было монотонным. Фактически оно было осуществлено в три «прыжка», причем все они были спровоцированы сильнейшими негативными макроэкономическими шоками. Первый был связан с либерализацией цен в январе 1992 г., когда реальная заработная плата обесценилась на треть, второй — с так называемым «черным вторником» в октябре 1994 г., когда она уменьшилась более чем на четверть, и, наконец, третий — с августовским дефолтом 1998 г., когда ее снижение составило свыше 30%. Интересно сравнить динамику реальной заработной платы с динамикой занятости на предприятиях, которая также представлена на этом графике. Глядя на ломаную, непрерывно прыгающую то вверх, то вниз кривую изменения оплаты труда, мы могли бы в мельчайших деталях реконструировать все то, что происходило с российской экономикой в течение этих десятилетий. В отличие от этого глядя на ровную, гладкую кривую изменения занятости, мы даже не смогли бы сказать, к какой экономике она относится и что там происходило: никаких откликов на шоки, которые один за другим обрушивались на российскую экономику, на ней не видно.
На этом слайде представлена покомпонентная структура заработков для основных отраслей российской экономики. Нетрудно заметить, что доля переменной части оказывается, как правило, выше в тех отраслях, чье экономическое положение лучше. Эта зависимость становится еще более четкой, если с уровня отраслей перейти на уровень отдельных предприятий. Более того, эта закономерность работает не только в пространстве, но и во времени: так, если в кризисном 1998-м году доля переменной части в фонде оплате труда российских предприятий составляла около 25%, то в сверхблагополучном 2007 г. почти 35%
А этот график отражает динамику реального объема задолженности по оплате труда. Мы видим, как росла гора долгов по зарплате, каких немыслимых размеров они достигли к 1998 г., когда примерно три четверти работающего населения сталкивались с задержками. Сторонний наблюдатель мог бы подивиться, каким образом, общество, где такая масса людей не получает платы за свой труд, вообще не распадается на части. Однако после того как российская экономика вступила в период подъема, эта гора начала быстро таять. И сейчас долги по заработной плате — это совершенно копеечные величины (естественно, по меркам 1990-х годов).
На следующем слайде показана сравнительная динамика официальной заработной платы и суммарной заработной платы с включением неофициальных выплат. Видно, что неофициальные выплаты составляли около 50% от официальных, причем в посткризисный период соотношение между ними почти не менялось. Другими словами, даже в условиях быстрого экономического роста неофициальные выплаты оставались крайне популярными и продолжали широко использоваться.
Все нестандартные механизмы приспособления, которые мы обсуждали, имеют одну общую черту — они носят полуформальный или неформальный характер. В большинстве случаев они действуют либо в обход законодательных ограничений либо вопреки им. Результатом этого оказывается деформализация отношений между работниками и работодателями. Трудно представить, чтобы, например, члены профсоюза собирались и голосовали за резолюцию о том, сколько денег в форме «конвертных выплат» им следует потребовать от работодателя. Договоренности о таких выплатах — вещь интимная и обсуждаются всегда один на один. Но господство неформальных отношений возможно только в условиях слабого контроля за соблюдением норм трудового законодательства и свидетельствует о неэффективности системы инфорсмента, действовавшей на российском рынке труда.
На этой диаграмме представлена простейшая типология рынков труда, при построении которой используются две оси. Первая — это жесткость трудового законодательства, вторая — это эффективность механизмов контроля за его соблюдением. Российскому рынку труда в этой системе координат более всего соответствует ячейка 2 — сверхжесткая система нормативного регулирования при крайне неэффективных механизмах инфорсмента.
Описанная модель не поддается однозначной оценке в нормативных терминах. С одной стороны, экономические издержки, связанные с ее функционированием, оказываются достаточно высокими (для экономии времени я не буду на них останавливаться). Но, с другой стороны, социальные издержки оказываются, напротив, достаточно низкими. Как ни странно, российская модель рынка труда способствовала смягчению негативных социальных последствий, которыми сопровождался переход к рыночной системе. Во-первых, в условиях господства неформальных трудовых отношений агенты начинают ориентироваться на индивидуальные, а не коллективные стратегии приспособления, что снижает риск масштабных социальных конфликтов. Во-вторых, в рамках такой модели не возникает сложной и трудноразрешимой проблемы долгосрочной безработицы. В-третьих, благодаря гибкости заработной платы в сторону понижения малопроизводительные работники не отсекаются от рынка труда, а сохраняют возможность оставаться занятыми, хотя и за невысокую зарплату. В-четвертых, издержки приспособления не падают на какую-то ограниченную группу, например, безработных или работников с низкой производительностью, а распределяются по значительно более широкому кругу участников рынка труда (в виде сокращающегося рабочего времени, снижающейся заработной платы и т.д.). Но, в-пятых, плоды экономического роста точно так же не концентрируются на какой-то одной привилегированной группе работников, а просачиваются глубоко вниз, доходя до всех сегментов рабочей силы. Наконец, в рамках такой модели существует обширный неформальный сектор, который выступает буфером, гасящим возникающие шоки. Выражаясь метафорически, можно было бы сказать, что российская модель рынка труда переводит негативную социальную энергию в диффузное состояние, амортизируя тем самым шоки без ущерба для устойчивости всей системы. Такое устройство рынка труда по существу минимизирует риск социальных конфликтов.
До сих пор я рассказывал о модели, сложившейся в предыдущие десятилетия, которой сейчас многие эксперты склонны выписывать свидетельство о смерти. Возникает вопрос, а как бы мы могли определить, продолжает она действовать или нет? Мне кажется, здесь можно предложить два теста. Первый тест — экономический. Если выяснится, что в условиях нынешнего кризиса эластичность занятости по выпуску остается низкой, то это будет означать, что «российская» модель продолжает действовать. Если эластичность занятости по выпуску окажется близка к единице или еще выше, то это будет означать, что она прекратила свое существование. Второй тест — социальный. Если ухудшение ситуации на рынке труда не приведет к социальным встряскам и политической дестабилизации, то это станет свидетельством того, что «российская» модель продолжает действовать; если же рост безработицы вызовет резкое обострение социальной обстановки, то это станет свидетельством прекращения ее действия. В общем, преобладание ценовой и временной подстройки будет свидетельствовать об устойчивости прежней модели, тогда как преобладание количественной подстройки (через сокращение занятости) — о ее сломе и постепенном преодолении.
Я начинаю с обсуждения экономического теста. К сожалению, мы находимся здесь в очень жестких информационных ограничениях. И дело не только в том, что нам не дано знать наше будущее, но и в том, что данные о многих важнейших индикаторах рынка труда поступают с большим запозданием, а некоторые так и остаются за глухими стенами высоких кабинетов. Существует четыре способа, как можно было бы действовать в такой ситуации.
Во-первых, мы можем проанализировать альтернативные прогнозные оценки роста безработицы и посмотреть, что они означают и как они выглядят в свете прошлого опыта. Во-вторых, мы можем попытаться оценить действия, которые в условиях кризиса уже начало предпринимать государство, и попытаться понять, каковы их вероятные последствия, направлены ли они слом прежней модели или нет. В-третьих, мы можем просто рассмотреть первоначальную реакцию рынка труда на вхождение экономики в кризисное состояние. Насколько сильна эта реакция и какие формы она принимает? И, наконец, мы можем проанализировать изменения в общих условиях функционирования российского рынка труда, чтобы выяснить, насколько фундаментальны эти изменения по отношению к тому, что было в 1990-х годах.
Поговорим сначала об альтернативных прогнозных оценках. Разброс в них очень велик. Официальный прогноз падения ВВП на этот год — минус 2,2%. Но большинство экспертов считают, что спад будет не менее 5%. Существуют, конечно, и более пессимистические предсказания, однако, я думаю, величина -5% может быть принята в качестве условного консенсус-прогноза.
Разброс в оценках вероятного роста безработицы еще сильнее. По первоначальному официальному прогнозу, в этом году общая безработица должна была вырасти до 7,5%. Очевидно, что этот уровень превышен уже сейчас. Многим российским экспертам почему-то полюбилась цифра 15% и некоторые определяют ее в качестве «социально опасного уровня безработицы». Если первая из этих оценка явно занижена (не случайно, что официальные инстанции практически сразу отказались от своего исходного прогноза, пересмотрев его в сторону повышения до 8,2%), то вторая, по-видимому, завышена. Если мы считаем, что безработица составит 15%, то это предполагает ее прирост по сравнению с докризисным периодом почти на 10 процентных пунктов. Это в свою очередь предполагает, что занятость должна будет снизиться процентов на 15, потому что многие из тех, кто потеряет работу, станут уходить не в безработицу, а в экономическую неактивность. А это значит, что при экономическом спаде в 5% эластичность занятости по выпуску составит порядка 300%: каждому процентному пункту падения выпуска будет соответствовать три процентных пункта падения занятости. Но соотношение 1:3 выглядит совершенно неправдоподобно: можно сказать, что «в природе» такого не бывает.
Обратите внимание: я не утверждаю, что рост безработицы до 15% невозможен в принципе. Я утверждаю только, что если он произойдет, то для этого скорее всего потребуется гораздо более глубокий экономический спад, чем ожидаемые -5%.
Но мы можем вообще не связываться с оценками правдоподобия или неправдоподобия различных прогнозов, а пойти по более простому пути — пути механического перебора имеющихся вариантов роста безработицы, спрашивая всякий раз, а что это будет значить. Результаты такого перебора представлены на этом слайде. Рост безработицы до 7-8% означал бы возврат к ситуации 2005-2006 гг.; до 8-9% — к ситуации 2002-2004 гг.; до 10-12% — к ситуации 2000-2001 гг.; до 13-14% — к ситуации 1998-1999 гг., Что касается возможного скачка до отметки 15% и выше, то такого в России еще не было. (Аналогичное ранжирование для регистрируемой безработицы представлено в нижней части слайда.)
Теперь я начинаю задавать риторические вопросы по каждой из этих строк. В 2005-2006 гг. российское общество испытывало сильную тревогу по поводу высокой безработицы, эта тема не сходила со страниц СМИ, ей уделялось большое место в программах политических партий и в экономической политике правительства? Ответ — нет. В 2002-2004 гг.? Нет. В 2000-2001 гг.? Тоже нет. И лишь в 1998-1999 гг. по этому поводу действительно ощущался некоторый дискомфорт. Это означает, что ни один из имеющихся на сегодня более или менее реалистичных прогнозов не сулит российскому рынку труда безработицу таких масштабов, с которой бы ему не приходилось сталкиваться раньше и с которой бы он не справлялся без особенно больших трений.
Перехожу к следующему сюжету, связанному с действиями властей на рынке труда и оценкой их вероятных последствий с точки зрения безработицы. В левой колонке этой таблицы кратко описываются действия государства, которые предпринимались им в конце прошлого-начале этого года. Во второй колонке стоят знаки либо +, либо — в зависимости от предполагаемого влияния этих мер на безработицу. минус означает сдерживание, плюс — эскалацию. Нетрудно заметить, что «плюсы» явно преобладают. Вольно или невольно, но своими действиями государство преимущественно разгоняло рост безработицы. Что конкретно происходило?
Была повышена минимальная заработная плата. По сравнению с предыдущими раундами это повышение оказалось более существенными и, по ориентировочным оценкам, затронуло заработки не менее 6% всех наемных работников. Следствием этого может стать выталкивание из занятости в безработицу части работников с низкой производительностью, так как в новых условиях предприятия уже не будут заинтересованы в их найме.
Началось 30-процентное повышение оплаты труда работников бюджетного сектора. Это может обернуться заметным удорожанием рабочей силы для многих предприятий небюджетного сектора (в той мере, в какой они конкурируют с государством за одни и те же группы работников) и, значит, тенденция к сокращению занятости получит дополнительные импульсы.
Сокращение численности вооруженных сил — без комментариев.
Ростислав Капелюшников (фото Наташи Четвериковой)
Были уменьшены квоты на привлечение иностранной рабочей силы. Смысл этого решения в том, чтобы обеспечить реэкспорт безработицы в те страны, откуда в Россию приезжает основная часть трудовых мигрантов. Такой реэкспорт вполне вероятен, но я думаю, что он будет происходить не столько из-за сокращения квот, сколько из-за общего резкого снижения экономической активности в России.
Максимальный размер пособий по безработице был повышен до 4900 рублей. Это должно было существенно усилить приток в безработицу, по крайней мере, — в регистрируемую.
Еще важнее, что безработным, уволившимся с последнего места работы по собственному желанию, были предоставлены те же права, которые раньше имели только безработные, увольняемые по сокращению штатов. А так как в России, как я уже говорил, основная часть увольнений приходится на тех, кто уходит сам, не будет ничего удивительного, если из-за этого поток обращений в службы занятости резко возрастет (этого следовало бы ожидать вне зависимости от того, что происходит на рынке труда).
Создание общероссийского банка вакансий. Это, пожалуй, единственная мера, от которой действительно можно ожидать серьезного сдерживающего эффекта.
Было ужесточено трудовое законодательство и резко усилен контроль за его соблюдением. Стоит сейчас предприятиям попытаться принять хоть какое-то серьезное решение, как они оказываются «под колпаком» у государства. Фактически получается так, что ни одной меры по кризисному приспособлению предприятия не могут принять без хотя бы молчаливой санкции властей, а если тем что-либо не понравится, то они могут вмешаться и потребовать ее отмены. Риски, связанные с любыми возможными стратегиями адаптации, возросли для предприятий неимоверно.
Наконец, государством была разработана и принята специальная программа дополнительных мероприятий по снижению напряженности на рынке труда. Она включает ряд мер, которые обозначены на этом слайде. На нем указаны и ожидаемые масштабы соответствующих подпрограмм, и то, сколько денег предполагается в среднем расходовать на одного их участника. Средний срок участия в них составляет три месяца. Что они могут дать? Максимальный эффект, которого можно было бы ожидать от этих мер, — это снижение безработицы на 0,4%. Но это заведомо завышенная оценка, так как главным результатом их реализации будет не снижение безработицы, а всего лишь отсрочка в ее росте — на какое-то время он рост безработицы будет притормаживаться, но потом она все равно пойдет вверх.
Подведем итоги. Действия государства на рынке труда порождают множество разнонаправленных эффектов, но по большей части это эффекты, способствующие росту безработицы. Была резко сужена свобода действий предприятий при выборе способов адаптации к кризисным условиям. Как я уже говорил, де-факто они оказались «под колпаком» у государства. Но это не значит, что предприятия остались полностью пассивным, на усиление государственного прессинга они ответили введением новых «нестандартных» механизмов приспособления. Вот два, пожалуй, наиболее ярких примера. Во-первых, предприятия начали активно использовать увольнения по соглашению сторон, которые в 1990-е годы почти не практиковались. Это промежуточная форма между добровольными и вынужденными увольнениями и в декабре прошлого года на долю увольнений по соглашению сторон приходилось примерно 15% всех выбытий рабочей силы. Во-вторых, сейчас наблюдается настоящий всплеск отпусков по заявлению работников. Поскольку в этом случае работник как бы «сам» просит, чтобы его отправили в отпуск, предприятие не обязано предоставлять ему какую-либо компенсацию, что резко сокращает издержки, связанные с такими отпусками. В кризисные месяцы охват ими увеличился как минимум вдвое.
Программа дополнительных мероприятий по снижению напряженности на рынке труда, принятая федеральным центром, стала фактором, формирующим у региональных властей и руководителей предприятий искаженную систему стимулов. В качестве критериев при выделении помощи регионам используются три показателя: темпы роста регистрируемой безработицы; темпы увеличения числа работников, намеченных к увольнению; наличие в регионе моногородов. В результате предприятия и региональные власти оказываются заинтересованы в эскалации этих показателей (в частности — уровня регистрируемой безработицы), так как от этого зависит, какую помощь будет готов предоставить им федеральный центр. Одновременно это открывает широкое поле для прямого торга между региональными властями и федеральным центром: чем сильнее регионы будут запугивать центр критической ситуацией, которая складывается на их рынках труда, тем больше у них шансов что-то получить из федерального бюджета.
Перехожу к следующему сюжету — анализу первоначальной реакции рынка труда на шоки, связанные с нынешним кризисом.
Последний замер общей безработицы приходится на ноябрь прошлого года, когда она составила 7% и увеличилась по сравнению с августом на 1,2%. При этом примерно 0,5% из этого прироста можно отнести на счет действия сезонных факторов, так как в конце года общая безработица всегда идет вверх. Это означает, что «чистый вклад» кризиса в рост общей безработицы составил не более 0,7-0,8 процентных пункта, что очень немного.
На этом слайде представлена динамика численности зарегистрированных безработных по данным служб занятости. Их количество увеличилось с октября 2008 г. по февраль 2009 г. на 800 тыс. и достигло 2 млн. человек. Сейчас уровень регистрируемой безработицы составляет 2,7%, что на 1,1 процентных пункта выше, чем в октябре. Но по изложенным уже причинам этом показатель как минимум на полгода потерял всякую информативную ценность. Глядя на него, мы никогда не сможем сказать, с чем связан усиленный приток в службы занятости — то ли с тем, что ситуация на рынке труда резко ухудшилась, то ли с тем, что условия предоставления выплат зарегистрированным безработным стали намного лучше.
Этот график показывает, что на российских предприятиях происходило с занятостью. За ноябрь, декабрь и январь численность их персонала сократилась на 1,5 млн. человек, то есть они теряли примерно по 0,5 млн. работников в месяц. Это очень сильный сброс рабочей силы, еще более сильный сброс наблюдался лишь однажды — в 1994-м году.
Здесь вы видите, как менялась численность работников, намеченных к увольнению в следующем квартале. Хотя их количество резко подскочило в конце прошлого года, оно все равно остается настолько мизерным, что даже если предприятия реализуют свои планы, это приведет к дополнительному снижению занятости менее чем на 0,5%.
Чрезвычайно сильно отреагировала на кризис неполная занятость. По моим оценкам, приток в вынужденную неполную занятость, связанную с переводами на неполное рабочее время и вынужденными отпусками, увеличился в последнем квартале прошлого года более чем в десять раз, а условно-добровольная неполная занятость, связанная с отпусками по заявлению работников, — в два раза. Весь этот массивной навес неполной занятости эквивалентен примерно 600-700 тысячам работников, занятых в «нормальном» режиме (полное рабочее время).
Задолженность по заработной плате с началом кризиса тоже стала быстро нарастать. По последним данным, к концу февраля 2009 г. она достигла 8 млрд. рублей, а количество работников, имеющих невыплаты, составило 0,5 млн. человек. Однако в относительном выражении это все еще абсолютно ничтожные величины. Они несопоставимы с тем, что было раньше, и в условиях резкого «зажима» на использование этого механизма адаптации со стороны государства трудно ожидать, что задержки заработной платы могут сильно увеличиться.
Реальная заработная плата с октября 2008 г. по январь 2009 г. упала на 3,5%. Это очень немного и похоже, что все это сокращение произошло за счет инфляционного обесценения заработков. Однако приведенная оценка относится ко всей экономике и может давать неточное представление о процессах, которые шли непосредственно в рыночном секторе. Как я уже говорил, в конце прошлого года началось повышение оплаты труда бюджетников, что и создает впечатление относительной стабильности реальной заработной платы. Если же мы обратимся к отраслям рыночного сектора, то увидим, что там она просела гораздо сильнее.
Какие же выводы можно сделать из этого анализа первоначальной реакции рынка труда? Очевидно, что адаптация пошла сразу по всем азимутам и это является весомым аргументом в пользу сохранения прежней модели рынка труда. Количественно реакция остается не очень сильной (в относительном выражении), хотя не исключено, что мы имеем дело с отложенным эффектом и что постепенно сокращение занятости будет нарастать. После снятия сезонности все эти эффекты оказываются еще более слабыми. Складывается впечатление, что на начальном этапе кризиса главным механизмом адаптации оказалось резкое сжатие рабочего времени. Ценовая реакция заметна, но пока она тоже остается достаточно умеренной. Явных симптомов приближающейся катастрофы на российском рынке труда пока не видно, по большинству показателей произошел откат к ситуации 2004-2005-х годов, когда она расценивалась как вполне благополучная (исключение — показатели неполной занятости). Нужно добавить, что все эти оценки получены на основе данных по корпоративному сектору экономики; что происходит в некорпоративном секторе, пока сказать невозможно.
Теперь я перехожу, возможно, к самому важному. Нельзя исключить, что в общих условиях функционирования российского рынка труда действительно произошли фундаментальные изменения. Если это так, то тогда в ходе нынешнего кризиса нам следует ожидать принципиально иной реакции, когда начнется активное сокращение занятости, а разного рода «половинчатые» формы адаптации в конце концов перестанут применяться.
С моей точки зрения, самым главным отличием нынешнего кризиса от кризисных эпизодов 1990-х гг. является то, что тогда спад производства протекал в условиях очень высокой, а сейчас — в условиях относительно умеренной инфляции. Одно дело заниматься инфляционным обесценением заработков, когда рост цен составляет 10-15% в месяц, и совершенно другое, когда он составляет 10-15% в год.
Хуже того: во всех предыдущих кризисных эпизодах рост цен производителей опережал рост потребительских цен. Это означало, что удешевление рабочей силы с точки зрения предприятий происходило даже быстрее, чем падала покупательная способность заработной платы с точки зрения работников.
А что мы видим сейчас? Если индекс потребительских цен сообщает нам об инфляции, то индекс цен производителей о дефляции (с середины прошлого года мировые цены на основные статьи российского экспорта просто обвалились). В результате реальная зарплата для работников и реальная заработная плата для предприятий начали перемещаться по различным траекториям. С середины прошлого года реальная «потребительская» заработная плата упала на 8%, тогда как реальная «производительская» заработная плата выросла, причем насколько — почти на 25%! Ясно, что это удорожание рабочей силы с точки зрения предприятий будет заставлять их еще быстрее сокращать численность своего персонала. Они не смогут долго сохранять настолько сильно подорожавшую рабочую силу. С моей точки зрения, это главное отличие нынешней ситуации от ситуации 1990-х годов.
Другим важнейшим отличием является во многом иная природа самого кризиса. Если кризис 1990-х годов можно было бы обозначить как структурно-институциональный, то нынешний вполне можно определить как циклический. Тогда оставались ниши, которые были недоразвиты и в которые могла перемещаться рабочая сила из других секторов, где занятость была явно избыточной. Так, огромные массы работников могли переходить из промышленности и строительства в финансовые услуги и торговлю (всем памятен феномен челночества). Нынешний кризис нанес сильнейший удар по всем основным сегментом российской экономики. Невозможно указать незаполненные отраслевые ниши, куда теперь могли бы уходить выбывающие работники.
Еще один новый фактор — это резкое ужесточение инфорсмента. Как я уже говорил, в 2000-е годы трудовое законодательство было сильно устрожено, контроль за его исполнением стал намного более эффективным. Использовать в нынешних условиях задержки зарплаты крайне опасно, за это руководители предприятий могут быть привлечены к уголовной ответственности. Резко возросли издержки, связанные с использованием вынужденных отпусков: если в 1990-е годы предприятия могли отправлять в них работников, не выплачивая им за это никакой компенсации, то теперь они должны выплачивать им две трети среднего заработка, а попытки обойти это требование могут очень дорого им обойтись. Наконец, как я уже отмечал, с началом кризиса была создана система, при которой предприятия оказались у государства на коротком поводке. Оно отслеживает все их шаги, в любой момент может вмешаться и призвать их к ответу за неправильные с его точки зрения действия.
Серьезные изменения в работе рынка труда могли быть связаны и с резким повышением выплат по безработице, о чем мы говорили раньше.
Последний фактор, которому лично я не придаю большого значения, но на который очень любят ссылаться политологи, социологи и некоторые экономисты, — это изменение в установках руководителей российских предприятий. Говорят, что «красные директора» прежней формации были патерналистами, они жалели своих работников и не выбрасывали их на улицу, но теперь им на смену пришло новое поколение технократически ориентированных менеджеров, которые на ухудшение экономического положения предприятий будут реагировать рационально — сокращением численности персонала. Существует еще одна версия того же аргумента. Если прежние директора не являлись реальными собственниками своих предприятий, распоряжались чужими деньгами и могли придерживать рабочую силу, то сейчас предприятия перешли в руки настоящих собственников, которые не захотят растрачивать свои деньги на то, чтобы держать ненужных работников.
В силу действия всех этих факторов возрастает вероятность «стандартной» подстройки на рынке труда — в форме сокращения занятости и роста безработицы. Но вот аргументы в пользу того, что прежняя модель рынка труда все-таки может сохраниться.
Во-первых, сейчас в отличие от 1990-х годов вхождение российского рынка труда в кризис осуществлялось из состояния дефицита, а не избытка рабочей силы. И, как показывает этот график, хотя с началом кризиса уровень вакансий на предприятиях сократился, в конце прошлого года он все еще составлял 2,3%, что по историческим меркам является очень высоким показателем. Поддержание вакансий на такой высокой отметке является достаточно обнадеживающим сигналом.
Во-вторых, изменения, произошедшие в структуре занятости, должны были сделать российскую экономику циклически менее чувствительной. В 1990-е и 2000-е годы огромная масса рабочей силы перешла из промышленности и строительства, циклически самых уязвимых отраслей, в сферу услуг. В ней сейчас занято более 60% всех российских работников — в полтора раза больше, чем было на старте рыночных реформ. На это можно возразить, что торговля, чей удельный вес в общей занятости увеличился особенно сильно, также является циклически чувствительным сектором. Однако в российских условиях сокращение занятости в торговле будет происходить в основном за счет трудовых мигрантов, фактически — за счет реэкспорта безработицы в те страны, откуда они прибыли. В результате аргумент о снизившейся циклической зависимости показателей занятости все равно остается в силе.
В-третьих, значительные изменения произошли также в распределении рабочей силы по типам предприятий. В начале 1990-х годов некорпоративный сектор аккумулировал всего лишь 7 млн. человек, или менее 10% всех занятых, тогда как сейчас — 19 млн. человек, или почти 30% всех занятых. Этот сектор остается в значительной мере свободным от законодательного регулирования, что открывает его участникам возможности для более гибкого приспособления к меняющейся ситуации. Благодаря этому он может выступать в качестве буфера, смягчая последствия негативных шоков.
В-четвертых, если говорить об увеличении пособий по безработице, то оно может повысить соотношение между средними выплатами по безработице и средней заработной платой максимум до 15-17%, что будет означать возврат к ситуации 2002-2003 годов. Иными словами, произошедшее увеличение пособий было не настолько радикальным, как это могло бы показаться на первый взгляд.
Наконец, остаются многие традиционные возможности по снижению цены труда. Например, за счет срезания премий и иных поощрительных выплат. Как я уже говорил, в 1998 г. переменная часть составляла примерено 25% фонда заработной платы, а в 2007 г. около 35%. Разность — порядка 10 п.п. — показывает, каков резерв сокращения оплаты труда, которым в условиях кризиса достаточно легко могли бы воспользоваться предприятия. Сохраняется и возможность увода трудовых отношений «в тень». Напомню, что вплоть до самого начала кризиса доля скрытой оплаты труда оставалась стабильной и очень высокой. И последнее: в российских условиях неравенство в переговорных силах между работниками и работодателям настолько велико, что в критических ситуациях работодатели могут идти на прямое снижение основных ставок заработной платы. Это достаточно конфликтный способ адаптации и предприятия предпочитают его избегать, однако по мере нарастания кризиса они, скорее всего, станут прибегать к нему все активнее и чаще.
Все эти факторы увеличивают вероятность временной и ценовой подстройки — в форме недозанятости и сокращения оплаты труда.
График, представленный на этом слайде, как бы подводит итог всем предыдущим рассуждениям. Он показывает, как в промышленности на начальном этапе кризиса динамика занятости соотносилась с динамикой выпуска. Мы видим, что падение выпуска за период с октября 2008 г. по февраль 2009 г. составило почти 17%, тогда как падение занятости — менее 4%. Такая эластичность не выходит за пределы того, что можно было бы ожидать в условиях действия прежней модели рынка труда.
Обратимся теперь к тому, что я назвал «социальным тестом». Когда читаешь многие сегодняшние комментарии по поводу будущего роста безработицы, возникает ощущение дежа вю, как если бы в машине времени тебя перенесли в начало 1990-х годов. Понятно, что отчасти правительство оказалось заложником тех мер, которые были выработаны им в «тучные» годы. Это и повышение минимальной заработной платы, и повышение оплаты труда бюджетников и т.д. Но и решения, которые стали приниматься непосредственно в период кризиса, носили во многом спазматический характер. Очевидно, что они были продиктованы страхом перед социальными последствиями высокой безработицы и в значительной мере внушены экспертами.
Зададимся вопросом: от кого же можно ждать выступлений протеста в условиях высокой безработицы? Ждать их от самих безработных крайне наивно, потому что безработные — это внутренне неоднородная, разобщенная и социально пассивная группа, не способная ни к каким самостоятельным коллективным действиям. Во всем мире активный социальный протест против нарастающей безработицы исходит от занятых, которые боятся разделить судьбу безработных. Но эта группа, хотя и многочисленная, тоже чрезвычайно аморфная и чтобы подвигнуть ее к коллективным действиям, необходима внешняя организующая сила — профсоюзы, партии и т.д. В российском политическом пространстве сил, которые могли бы справиться с такой задачей, нет, и, значит, этот сценарий тоже не проходит. Остаются работники, которые попадают под массовые увольнения: это либо те, кого только что сократили, либо те, кого о предстоящих сокращениях предупредили. В данном случае аргумент о необходимости какой-либо внешней организующей силы отпадает, потому что между такими работниками может складываться что-то вроде «естественной солидарности»: как правило, они знают друг друга лично, работали вместе и у них есть общий обидчик — руководство данного конкретного предприятия. Но хотя вероятность акций протеста с их стороны является далеко не нулевой, подобные выступления могут быть, во-первых, только стихийными и, во-вторых, только локальными, никаких потрясений общенационального масштаба из таких точечных конфликтов сложиться не может.
Следует подчеркнуть, что «работники, попадающие под массовые увольнения « — это не то же самое, что «безработные», эти группы пересекаются лишь в очень небольшой степени. С учетом этого мы могли бы попытаться оценить вероятность локальных вспышек, источником которых могут быть массовые увольнения. Начать с того, что на российском рынке труда они практикуются крайне редко. Для сравнения: если в России ежемесячно регистрируется порядка 100 случаев массовых увольнений и вовлечены в них оказываются не более 7 тыс. работников, то в США — около 2500 случаев и вовлечены в них оказываются примерно 150 тыс. работников. С поправкой на разницу в масштабах экономик это означает, что на российском рынке труда массовые увольнения происходят в 9-10 раз реже, чем на американском. При этом само поле, откуда могли бы последовать такие увольнения, стало намного уже, поскольку численность занятых на крупных и средних предприятиях сократилась за 1990-2000-е годы в полтора раза: было около 60 млн. человек, а стало менее 40 млн. человек. Парадоксально, но как показывает этот график, в 2009-м году массовых увольнений было даже меньше, чем во все предыдущие годы. Несмотря на кризис!
Я подхожу к заключению. Первый вывод состоит в том, что в России страх перед безработицей будет действовать по принципу самонесбывающегося прогноза, как это уже было в 1990-е годы: чем сильнее он будет нарастать, тем уступчивее будут становиться работники, тем меньше будут их запросы по заработной плате и тем больше будет сдерживающее влияние этого страха на рост безработицы. В конечном счете многое будет зависеть от того, как быстро соискатели рабочих мест начнут снижать свои запросы по заработной плате. На этот счет существуют только отдельные разрозненные свидетельства (рекрутинговых агентств и т.д.), но судя по ним требования, предъявляемые к «желаемой» заработной плате, уже стремительно пошли вниз. Если это так, то тогда безработица, даже если она резко поднимется, вскоре может начать быстро рассасываться. Вывод второй: нет свидетельств того, что большинство российских предприятий готовы расстаться с «нестандартными» формами адаптации, которые они выработали в 1990-е годы. И чем глубже окажется кризис, тем активнее пойдет процесс реанимации прежнего набора приспособительных механизмов и выработки новых. Вывод третий: государство явно готово вступать в торг с предприятиями, платя им за отказ от сокращения занятости. Это предполагает, что кризис лишь в слабой степени будет способствовать реструктуризации российской экономики, то есть перетоку рабочей силы из менее эффективных в более эффективные сектора экономики. И последнее: скорее всего, в условиях нынешнего кризиса на российском рынке труда будет реализован промежуточный сценарий, когда чувствительность занятости к падению выпуска будет больше, чем в 1990-е годы, но все же не настолько высокой, как предполагают многие прогнозы. Количественная подстройка в форме сокращения занятости будет идти активнее, чем раньше, но доминировать тем не менее будут ценовая и временная подстройка. Амортизирующая функция рынка труда, выражающаяся в том, чтобы не давать потенциальным конфликтам в сфере трудовых отношений перерастать в открытые социальные столкновения, сохранится. Это означает, что специфическая российская модель рынка труда не исчезнет, а продолжит свое существование, хотя и в сильно изменившемся виде. Спасибо
www.polit.ru/lectures/2009/04/23/kapeljushnikov...
@темы: Россия, Экономика, Для памяти, Статьи, Учеба
-
-
12.05.2009 в 22:22-
-
12.05.2009 в 22:23