Непростые вызовы нового столетия (очень длинная статья. Советую открывать в отдельном окне)Интервью Владислава Иноземцева и Алексея Антипова с Фрэнсисом Фукуямой
"Полит.ру" представляет интервью Владислава Иноземцева и Алексея Антипова с одним из самых известных современных футурологов Фрэнсисом Фукуямой, автором книги "Конец истории", вышедшей в 1992 году и спровоцировавшей длительную дискуссию в научном мире. В своем интервью Фукуяма касается наиболее актуальных вопросов современной общественно-политической ситуации, а именно: роли США в мировом порядке, политики, проводимой Штатами по отношению к другим государствам, проблемы террора и дальнейших путей России в рамках общей мировой политики. Интервью было опубликовано в журнале "Свободная мысль-XXI" (2004. № 11). См. также недавно опубликованную на "Полит.ру" статью Фукуямы "Национальное строительство: руководство для начинающих", в которой исследователь рассматривает американскую концепцию национального строительства в Ираке и Афганистане.
Фрэнсис Фукуяма — один из наиболее знаменитых сегодня западных футурологов, — вряд ли нуждается в специальном представлении. Выделяющийся в американском академическом сообществе своей молодостью и оригинальностью суждений, этот 52-летний профессор социологии университета Джонса Гопкинса уже не раз шокировал как опытных экспертов, так и широкую публику содержанием своих статей и книг. В каждой из них он не столько поднимал принципиально новую научную проблему, сколько с провоцирующей долей дилетантизма обобщал хорошо известные многим исследователям факты и приходил к парадоксальным выводам, иногда переводя уже имевшую свою историю дискуссию в совершенно новую плоскость.
Ф. Фукуяма ворвался в научную элиту, когда его статья «Конец истории?» была опубликована в журнале «The National Interest» летом 1989 года. Затем последовала одноименная книга («The End of History and the Last Man», 1992), а летом 1999-го «The National Interest» отвел чуть ли не половину номера для специальной дискуссии вокруг статьи, всколыхнувшей мир десятью годами ранее (см. «Francis Fukuyama's Second Thoughts» — «The National Interest», Summer 1999, № 56, p. 15—44). К этому времени профессор Фукуяма был автором уже четырех книг (за «Концом истории» последовали «Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity» (1995), «The End of Order» (1997) и «The Great Disruption: Human Nature and the Reconstitution of Social Order» (1998)), к которым в последние годы прибавились еще две: «Our Posthuman Future: Consequences of the Biotechnology Revolution» (2002) и «State-Building. Governance and World Order in the 21st Century» (2004) (рецензия на эту книгу была помещена в сентябрьском номере нашего журнала — см. «“Строительство государств” или “государственное строительство”? » — «Свободная мысль-XXI», 2004, № 9, стр. 144—146).
Работы Фрэнсиса Фукуямы хорошо известны в России; отечественные специалисты неизменно проявляют повышенный интерес к его статьям и книгам, и потому мы не смогли удержаться от соблазна представить нашим читателям его размышления о себе, своих трудах и своем (а вместе с тем и нашем) времени. С профессором Ф. Фукуямой в конце сентября 2004 года встретились в Вашингтоне главный редактор «Свободной мысли-XXI» Владислав Иноземцев и директор Центра исследований постиндустриального общества Алексей Антипов.
В. Иноземцев. Уважаемый профессор Фукуяма! Публикация Вашей книги «Конец истории» принесла Вам широкую известность в среде российских интеллектуалов. Многие обществоведы в нашей стране считают Вас одной из наиболее значимых фигур в западной футурологии. Какое влияние оказывают работы современных американских социологов на внутреннюю и внешнюю политику администрации Соединенных Штатов? Сопоставимо ли оно с влиянием интеллектуалов других демократических стран (например, европейских) на политику их правительств? Каковы методы и инструменты такого влияния?
Ф. Фукуяма. Отвечая на этот вопрос, я хотел бы сразу сказать, что не считаю себя непосредственно влияющим на американскую политику, — прежде всего потому, что все мои работы выполнены в рамках глубоко «американской» по своей сути традиции — традиции, рассматривающей демократию в качестве универсальной ценности, а не какого-то «побочного продукта» развития американского общества. Эта традиция изобретена не мной, ее придерживается большинство наших ученых и наших лидеров, и тем самым я не высказываю ничего такого, в чем бы мне приходилось убеждать своих соотечественников.
Должен также заметить, что, много путешествуя по миру, я ощущал наиболее теплый прием и наибольшее внимание к моим идеям не в устоявшихся демократиях Северной Америки или Западной Европы, а скорее в тех странах, которые только еще начинают движение по пути усвоения демократических ценностей — таких, например, как Польша или Венгрия, Чили или Южная Африка. Именно там, где свежи воспоминания о прежних авторитарных правителях и впечатления от драматических событий, приведших к их свержению, люди более склонны рассматривать историю своих стран в контексте широкой демократической трансформации — и я полагаю, что мои книги в определенной мере способствовали распространению убежденности в том, что процессы демократизации, идущие в современном мире, не признают национальных границ.
Несколько иное отношение к этим исследованиям можно отметить в Соединенных Штатах, так как, на мой взгляд, политики из администрации Дж. Буша хотя и восприняли некоторые предложенные мною идеи, но интерпретировали их ошибочным образом. Например, я уверен в наличии общеисторической тенденции развития человеческого общества в направлении демократической формы правления, но я не считаю возможным ускорить данный процесс — тем более, используя для этого военную силу или вмешательство в дела других государств. Однако вследствие того, что многие из моих аргументов были использованы формально, применены к явлениям и процессам, которые я не имел в виду, может создаться впечатление, что серьезные просчеты, допущенные Соединенными Штатами в сфере внешней политики, имеют какое-то отношение и к моим исследованиям.
В. Иноземцев. Однако я должен заметить, что многие мои коллеги в России склонны считать западную публику восприимчивой не столько к серьезным социальным теориям, сколько к упрощенным — я бы даже сказал «адаптированным» — концепциям типа «конца истории», «столкновения цивилизаций» или, в последнее время, «противопоставления “силы” и “слабости”»? Cогласились бы Вы с ними? В какой степени современная западная социология (скажу даже резче — академические и университетские исследования) способствует устойчивому развитию американского и европейских обществ?
Ф. Фукуяма. Что касается концепций «конца истории» или «столкновения цивилизаций», я могу согласиться с тем, что та трактовка этих теорий, которая преподносится в учебных аудиториях или тиражируется в масс-медиа, действительно выглядит упрощенной. Однако если Вы прочитаете обе книги, то наверняка увидите, что изложение материала и система доказательств — как в моей работе, так и в работе С. Хантингтона — выглядят гораздо более комплексными, чем это принято считать. Более того; иногда утверждается, что наши подходы противоположны, но это не так. Например, я согласен со многими идеями Хантингтона — в частности, с его утверждением о значимости культурного фактора в процессе модернизации того или иного общества, с тем, что этот фактор нельзя сегодня не принимать во внимание. В то же время, полагаю я, он согласился бы со мной в том, что в современном мире действуют мощные силы, не признающие национальных границ и культурных различий, — силы, способствующие сближению различных стран и народов; вряд ли сегодня найдутся несогласные с тем, например, что экономический прогресс Китая приведет в конечном счете к демократизации этой страны. Таким образом, наши концепции не столь противоположны друг другу, как это сегодня принято считать.
Однако я хотел бы остановиться и на существующих между нами важных разногласиях, главное из которых относится к оценке универсального характера либеральной демократии и демократических институтов. С. Хантингтон исходит из того, что появление и развитие их в различных регионах мира оказывается следствием экспансии западной — а точнее, христианской — цивилизации, продуктом которой они и являются, и потому полагает, что эти ценности и институты вряд смогут адекватно функционировать в условиях иных культурных традиций и систем. Я же уверен, что хотя демократия и возникла в Европе, главная ее ценность заключена в ее функциональности, в силу чего эта система в будущем вполне способна укорениться даже в незападных, нехристианских, обществах — подобно тому, как это уже произошло в Азии и некоторых других частях мира.
В. Иноземцев. Я полностью согласен с Вами в Ваших оценках — например, книги С. Хантингтона. Совсем недавно, сразу после выхода в свет его новой работы [*], я перечитал «Столкновение цивилизаций» и сам убедился в глубине и оригинальности предлагаемых им доказательств. Но не кажется ли Вам, что как только дело доходит до среднего читателя, не говоря уже о тех, кто судит о подобных теориях со слов других, у человека возникает явно упрощенное видение мира, в котором он живет? Но на нем основываются представления, движущие большими массами людей. Не опасно ли это?
Ф. Фукуяма. Да, конечно. Мне, например, доводилось слышать от многих русских — причем в качестве аргумента нередко приводилась позиция С. Хантингтона, — что их страна представляет собой особую «цивилизацию» со своей уникальной культурой, и потому западные ценности и западная демократия — все это не для них. Поэтому, разумеется, я согласен, что наши теории могут быть использованы «против нас»; однако в таком случае можно поставить вопрос и шире: следует ли воздерживаться от высказывания тех или иных идей, тех или иных гипотез ради одного лишь того, чтобы сделать невозможным злоупотребление ими? И на это я бы ответил, что если мы верим в «свободный рынок» конкурирующих идей, то мы не должны опасаться отмеченных Вами последствий. Необходимо стремиться к повышению научного уровня дискуссий, но не к ограничению спектра обсуждаемых вопросов. Существуют и иные представления о межцивилизационных конфликтах, в большинстве своем гораздо менее убедительные и основательные, чем изложенные Хантингтоном, и, хочу повторить, не следует считать его ответственным за то, как интерпретируются его идеи.
Более того. Механизм проникновения новых идей в сознание масс заслуживает специального анализа, так как он очень сложен и неоднозначен. Сегодня привлечение внимания публики к масштабным, фундаментальным проблемам — это вполне самостоятельная, причем весьма важная, задача. Многие ученые в наши дни вынуждены тратить огромные силы на донесение своих идей до широкой аудитории, и поэтому судьба таких концепций, как мои представления о «конце истории» или хантингтоновская трактовка «столкновения цивилизаций» кажется мне отнюдь не худшей.
В. Иноземцев. В некоторых своих новаторских работах Вы ставите целый ряд проблем, которые, по сути, находятся на стыке обществоведения и естествознания — взять хотя бы идею «нашего пост-человеческого будущего». Как бы Вы охарактеризовали современный характер соотношения гуманитарных и естественных наук? Можно ли утверждать, что присущее эпохе модернити противопоставление «обществоведения» «естественным наукам» постепенно преодолевается?
Ф. Фукуяма. Это исключительно важная проблема. Мне кажется, что реакцией на расцвет нацизма, евгеники и ложных интерпретаций биологии, — а все это пришлось на середину ХХ столетия, — стала тенденция к проведению жестких границ между естественными и общественными науками. В 1950-е годы все доминировавшие в психологии и социологии научные школы доказывали, что в человеческом поведении нет ничего биологического и естественные науки вообще не могут сказать ничего существенного по соответствующим вопросам, что это поведение социально детерминировано и определяется человеческими культурой, волей и предпочтениями.
Пятьдесят лет спустя никто не решится утверждать подобное. Речь, разумеется, не идет о возрождении биологического детерминизма; просто появился огромный массив научных данных, подтверждающих, что биологические факторы существенным образом влияют на поведение человека, хотя, конечно, и не определяют его [в полной мере]. Это должна принимать во внимание социальная политика — скажем, нельзя не учитывать отличия мужского и женского стереотипов поведения. Так, например, феминистское движение возникло в 1970-е годы на основе утверждения об отсутствии всех и всяческих глубинных психологических различий между женщиной и мужчиной, на основе тезиса, согласно которому их поведение задается общественными условиями. Конечно, в какой-то степени с этим можно согласиться, но все же существуют те неоспоримые биологические моменты, которые не только нельзя отрицать, но на которые нельзя не обращать внимания.
И прогресс на этом не заканчивается. С развитием науки, в частности, с расшифровкой генома человека и успехами генетики, мы узнáем больше о том, что в человеке является наследуемым, а что — социально усвоенным; наши представления обо всем этом станут более четкими…
А. Антипов. Хотелось бы несколько уточнить вопрос. В годы становления квантовой механики возник новый взгляд на мир. Основатели квантовой теории — Н. Бор, П. Дирак, а позже А. Эйнштейн — предложили своего рода новую философию, воспринятую также и гуманитариями. Возник порыв к созданию цельного знания об окружающем мире, начались первые междисцилинарные дискуссии. На Ваш взгляд, наблюдается ли что-то подобное в наши дни? Происходит ли интеграция научного знания?
Ф. Фукуяма. Сегодня теория сложных, неравновесных систем начинает оказывать влияние на обществоведение, подобно тому, как она влияет и на естествознание, в рамках которого, собственно, и зародилась. Однако я в своем понимании этой теории исхожу из того, что она не предлагает детерминистскую модель поведения сложных систем; она лишь формализует наши представления о том, почему система в тот или иной момент оказывается на определенном — но при этом непредсказуемом — уровне развития. И потому эта теория не поможет нам создать модель поведения человека в обществе, позволяющую описать его с той точностью, которая достижима, например, в физических моделях. Мне кажется, что обществоведение должно следовать в фарватере развития естествознания, так как их [искусственная] разделенность, имевшая место в прошлом, шла во вред обоим — вплоть до того, что эти два типа знания развивались как бы в противоположных направлениях. И такая ситуация была, как бы это правильнее сформулировать, интеллектуально нездоровой.
В. Иноземцев. Возвращаясь к Вашей знаменитой книге о «пост-человеческом будущем», я хотел бы спросить: уверены ли Вы, что элементы этого будущего закладываются технологическими достижениями, а не порождаются варварской жестокостью современных людей? Не справедливо ли считать «пост-человеческими», или хотя бы «пост-гуманистическими», не только эксперименты в сфере биотехнологий, но и новые методы массового уничтожения сотен людей, которые мы наблюдаем в самых разных концах света? Могли бы Вы высказать Ваше отношение к кризису гуманизма в новом, XXI веке?
Ф. Фукуяма. Я бы сказал, что речь идет о разных проблемах. К сожалению, варварство и жестокость столь же стары, как и человеческий род. Даже более того: ряд интересных работ по поведению приматов показывает, что у шимпанзе прослеживаются схожие с человеком элементы группового поведения: они убивают друг друга, жестоко борются со своими сородичами за статус, за положение в стае и т. д. Я полагаю, что никогда не существовало то «естественное состояние», в котором отношения между людьми были бы основаны на принципах мира и взаимопомощи.
«Пост-человеческое» будущее представляется мне радикально отличающимся [от всего известного нам ранее]. Люди пытались приспособить окружавшую их природную среду к своим потребностям на протяжении всей истории человечества; сегодня же они впервые вплотную приблизились к возможности трансформации своей внутренней природы. Конечно, мы еще не достигли этого, но прогресс на данном направлении впечатляющ. Учитывая роль мозга в определении параметров человеческого поведения, его комплексного характера, можно понять, какие широкие возможности открывает все это для манипулирования людьми, для контроля и регулирования их поведения — во имя как благих, так и недобрых целей, причем осуществляемого с помощью гораздо более глубоких научных методов, чем это было возможно в прошлом. Хорошо известно, что в Советском Союзе предпринимались попытки формирования нового типа личности — советского человека, — но все инструменты этого сводились лишь к системе образования, трудовым лагерям, агитации, пропаганде, и не более того. Но ведь это очень примитивные средства по сравнению с психотропными препаратами или генетическими трансформациями организма, возможными в наступившем столетии. Так что я уверен, что сегодня мы имеем дело с совершенно новым комплексом проблем.
В. Иноземцев. В наши дни многие эксперты и политики только и говорят, что о «войне с терроризмом». Каким, по Вашему мнению, может быть вклад обществоведов в решение этой острейшей проблемы — если, конечно, таковой вообще возможен?
Ф. Фукуяма. Да, разумеется, от ученых сегодня зависит многое. Прежде всего я хотел бы отметить, что считаю саму идею «войны с терроризмом» ошибкой. Мне не нравится этот лозунг, так как я считаю, что проблемой является не терроризм как таковой, а определенная разновидность исламского религиозного радикализма, бросающая совершенно новый вызов цивилизованному миру. Мы сталкиваемся с людьми, имеющими как мотивы для немыслимых поступков — взять хотя бы события в Беслане или атаку на здания Всемирного торгового центра, — так и возможности для нанесения масштабного ущерба развитым странам. И эти люди не являются выходцами из стран экваториальной Африки, или Латинской Америки, или Восточной Азии. Они представляют собой представителей исламской цивилизации, пусть даже живущих за пределами Ближнего Востока. Мы плохо знакомы с основами этой цивилизации, с ее социальными особенностями.
В такой ситуации обществоведы могут сыграть важную роль в изучении и постижении данного феномена. Однако проблемой, с которой мы сталкиваемся здесь, в Америке, является пренебрежение к пониманию чужих культур, изучению языков, да и к региональным исследованиям в целом. Наша политология подпала под влияние «экономикса», уверовала в возможности, открываемые применением универсальных математических моделей, в том числе и для описания поведения людей, что, на мой взгляд, просто глупо. Политологи должны знать специфику отдельных народов, их истории и верований; возможно, поэтому в Америке к проблеме терроризма относятся более нервно, чем в Европе, где традиции сосуществования представителей разных цивилизаций более основательны и прочны…
В. Иноземцев. В последнее время можно услышать мнения о том, что ислам является «молодой» религией. И действительно, будучи основан в VIII веке, он имеет лишь 13-вековую историю. А каким, спрашивается, было христианство в соответствующем «возрасте»? Разве не на XII—XIII века пришелся пик крестовых походов? И не стоит ли предположить переход в будущем к более спокойному, менее радикальному исламу? Как бы Вы прокомментировали эти рассуждения?
Ф. Фукуяма. Мне не кажется, что существуют определенные «жизненные циклы», по которым идет развитие каждой из мировых религий. Кроме того, я не считаю, что ислам агрессивен по своей природе, что сама его религиозная доктрина так таковая является основанием для современного терроризма…
А. Антипов. Если говорить о религиях, хотелось бы отметить еще одно различие между исламом и христианством. Христианская Церковь организована иерархически, можно даже сказать — по военным канонам: от священника до епископа и Папы. В исламе этого нет: есть умма и есть муллы, каждый из которых наделен доверием паствы, а не церковных функционеров, и свободен в своих толкованиях священных текстов. Но при этом он не является авторитетом «в последней инстанции». Не кажется ли Вам, что такая организация оптимально соответствует требованиям нашего времени, предъявляющего спрос на так называемые «сетевые» структуры?
Ф. Фукуяма. Это хорошее замечание. Ислам действительно является образцом «сетевого» общества, как, кстати, и террористические сообщества. Современная террористическая организация представляет собой совокупность ячеек, далеко не всегда координирующих свои действия, порой даже не имеющих единого руководства, жесткой системы управления или четко функционирующей структуры снабжения… Она является прекрасным примером «сетевого» общества, и я думаю, что именно это и выступает одной из основных причин того, что ее исключительно сложно разрушить, поскольку у нее нет командного центра или главного идеолога. Достаточно сравнить эту ситуацию, например, с борьбой против левацкой организации «Cendero luminoso» в Перу, когда поимка Анимала Гусмана вызвала крах всего движения, так как террористическая группа оказалась обезглавлена и дезориентирована. Не следует надеяться на подобный же исход в нашем случае; я полагаю, что даже захват или устранение бен Ладена не положит конец террористическим атакам, так как современные террористические организации уже живут собственной жизнью и непосредственно не зависят от своих лидеров.
А. Антипов. Но если пойти еще дальше в оценке возможных направлений эволюции ислама, не стоит ли попытаться реформировать его изнутри? Ведь сам по себе Коран — это глубоко гуманистическая книга, но сегодня она знакома большинству мусульман лишь по изложениям. Не следует ли популяризировать священное писание ислама, с тем, чтобы вызвать в среде верующих нечто подобное европейской Реформации XVI века, «демократизировавшей» религию и задавшей новый вектор ее развитию?
Ф. Фукуяма. Да, многие ученые уже высказывали мысль, что ислам никогда не подвергался радикальному реформированию, подобному тому, которое испытала христианская религия в начале эпохи модернити. Тогда Лютер не только усомнился в значении католической церковной иерархии как интерпретаторов Библии и посредников между человеком и Богом, но и заложил основы для жесткого разделения духовной и светской властей. Он открыл людям, если так можно сказать, возможность прямо обращаться к Всевышнему, чем произвел переворот в канонах традиционного христианства.
Мусульманство также имеет длительную историю, и периодически в ней отмечались попытки более либерального толкования его основ. Однако исламу не грозит ничего подобного Реформации в строгом значении этого термина. В нем нет непререкаемых авторитетов, как нет и иерархии, против которой можно восстать. Сегодня можно видеть лишь отдельные примеры либерального толкования ислама; сторонников такой линии особенно много в Юго-Восточной Азии — в Малайзии и Индонезии, например. Заметную роль они играют и в Турции, но родина канонического мусульманства, Саудовская Аравия, остается маловосприимчивой к новым веяниям.
Однако возвращаясь к одному из предшествовавших вопросов, а именно к вопросу о «возрасте» религии, я хотел бы отметить, что история христианства во многом определялась событиями — такими, например, как относительная отделенность церкви от государства или религиозные войны XVI—XVII столетий, — которые обусловливались не сущностью католической доктрины, а той политической формой, которую обрело насилие, подогревавшееся религиозной нетерпимостью. Нечто подобное может произойти и в исламе; более того, это скорее всего и произойдет, потому что и мы, и сами мусульмане нуждаются в новой интерпретации этой религии, в большей мере приемлющей принцип толерантности.
В. Иноземцев. Находясь здесь, в Вашингтоне, невольно думаешь о том, что Америка сегодня находится в какой-то осаде. Перегороженные тротуары, блокированные правительственные учреждения, каждодневные оповещения о текущем уровне террористической угрозы… К чему все это? Не могут ли такие усилия по политической мобилизации общества породить в людях неконтролируемую истерию? Сравнима ли нынешняя ситуация с той, которая имела место во времена Второй мировой или «холодной» войн? Оправданны ли нынешние астрономические ассигнования на борьбу с терроризмом? К какому результату может в конечном счете привести «война против террора»?
Ф. Фукуяма. Мое личное мнение состоит в том, что Соединенные Штаты пережили ни с чем не сравнимый шок 11 сентября [2001 года]. Поэтому реакция на события оказалась неадекватной и зашла слишком далеко. Это в равной степени относится и к вторжению в Ирак, и к имеющим место заметным ограничениям гражданских свобод в самих США.
Однако все эти проблемы очень трудно оценивать объективно и беспристрастно. Именно этим, кстати, обусловлены и нынешние разногласия между американцами и европейцами, существенно расходящимися в оценке степени террористической опасности. Большинство американцев, или, по крайней мере, многие наши сограждане, убеждены, что 11 сентября мы вступили в новую эпоху, и те террористические акты — лишь первые звенья в цепи еще более драматических событий; они допускают возможность и химической атаки, и ядерного терроризма, и Бог знает чего еще… Европейцы же склонны считать, что «Аль-Каиде» просто сильно повезло тогда, но основная террористическая активность отмечается на гораздо более примитивном уровне — таком, например, с которым сталкиваются сегодня и россияне, — и потому требует совершенно иного ответа, не предусматривающего задействования целых армий и не выглядящего столь паническим, как нынешний.
В то же время никто сегодня не может точно знать, с каким именно феноменом мы имеем дело. Оба варианта — и тот, которого боятся американцы, и тот, который видят европейцы, — в равной степени вероятны. Поэтому хотя лично я и считаю, что реакция США на террористические атаки является чересчур масштабной, я тем не менее полагаю, что причины ее вполне понятны.
В. Иноземцев. Но если все же вернуться к сути нынешнего конфликта, можно ли вести речь о реальной неспособности цивилизаций к взаимному общению? И что сегодня важнее: совершенствовать приемы антитеррористической борьбы или задуматься о природе и причинах углубления пропасти между «Западом» и «Востоком», между Севером и Югом? Не станет ли проблема совершенствования методик межкультурного диалога центральной для XXI века? И кто, на Ваш взгляд — обществоведы или политики — смог бы более успешно ответить на этот вызов?
Ф. Фукуяма. Я уже касался этого вопроса, когда мы говорили о «столкновении цивилизаций». Если вновь обратиться к книге С. Хантингтона, мы увидим, что он говорит не столько о межцивилизационном конфликте между Соединенными Штатами и исламским миром, сколько об опасности такого конфликта, особенно реальной в условиях, если Америка начнет хаотично и необдуманно действовать на международной арене. А это, собственно, уже происходит. Взгляните на то, что творится в Ираке! Посмотрите, насколько окрепли антиамериканские настроения в любой из ближневосточных стран. Ведь для мусульманских фундаменталистов не составляет сегодня никакого труда внушить своим последователям, что агрессия США как христианской страны направлена против всего мира ислама, против всех приверженцев этой религии. И в этом таится огромная опасность.
Более того. В той же мере, в какой антитеррористическая борьба становится все более похожей на «столкновение цивилизаций», усугубляются и наши внутренние проблемы, связанные с иммиграцией. Уже сегодня Европа и Америка сталкиваются с всевозрастающими трудностями ассимиляции иммигрантов-мусульман. Эта внутренняя напряженность может проявляться по-разному: и через культурную автономность и обособленность исламских сообществ, и через различное отношение к женщинам, и, например, через историю с ношением головных платков в школах, и во многих иных формах. Но она существует, и игнорировать данный факт нельзя.
В. Иноземцев. Одной из наиболее характерных черт современного мира выступает невиданная скорость изменений, затрагивающих любую сферу человеческой деятельности, а также любой аспект общественной жизни. Насколько нынешние политические институты адекватны этим новым условиям?
Ф. Фукуяма. На мой взгляд, основная проблема сегодня обусловлена ускоряющейся в последние годы глобализацией. Этот процесс оказывает мощное воздействие на все страны, но нельзя не видеть тот очевидный факт, что сама Америка подвергается масштабному «обратному воздействию» со стороны остального мира. И имеющиеся в нашем распоряжении институты управления не могут справиться с новыми проблемами.
Я уверен, что современный мир остро нуждается в новых международных структурах, но я не слишком оптимистичен в своих оценках вероятности их скорого появления. Хотел бы лишь отметить, что Организации Объединенных Наций в ее современном виде вряд ли удастся справиться со всеми теми проблемами, которые возникают на наших глазах.
В. Иноземцев. И последний вопрос. Сегодня многие в России считают, что нашу страну искусственно «выталкивают» за пределы западного мира. Несет ли кто-то ответственность за то, что Россия так и не стала органичным элементом западной цивилизации?
Ф. Фукуяма. Кто ответственен? Это сложный вопрос. Я думаю, что Соединенные Штаты и весь западный мир могли бы сделать гораздо больше, для того чтобы помочь России пережить период перехода [от коммунизма к рыночной экономике], что российское руководство получило от нас много неквалифицированных и ошибочных советов и рекомендаций.
Сегодня, однако, актуален и вопрос о том, в каком направлении пойдет дальше Россия. В последние годы наши страны много сделали для взаимного сближения и даже консолидации, но действия президента В. Путина, предпринятые им после событий в Беслане, не могут не настораживать. Здесь уже может идти речь о самоизоляции России. Президент В. Путин использует сегодня антитеррористическую риторику для оправдания мощной государственной централизации, для лишения граждан целого ряда свобод, обретенных ими совсем еще недавно; продолжение такого курса вполне может стать основанием для исключенности России из единого сообщества [либеральных демократий].
В. Иноземцев. Не кажется ли Вам, что сегодня Западу следовало бы приложить особые усилия для «реинтеграции» России в этот демократический мир, а не только констатировать, как это часто делается, ее постепенный дрейф в сторону авторитаризма? Ведь сегодня в России много тех, кто не согласен с курсом президента В. Путина, но большинство из этих людей не видят реальной возможности изменения ситуации — тем более в условиях, когда западные лидеры, и прежде всего президент Дж. Буш, то и дело солидаризируются с В. Путиным, подчеркивая его приверженность идеям «войны против террора».
Ф. Фукуяма. Это как раз одна из причин, по которой я так негативно отношусь к самому понятию «война против террора». На самом же деле сегодня в мире параллельно идут разные войны, порожденные различными причинами; и поэтому, даже если В. Путин и участвует в «войне против террора», это отнюдь не значит, что все его инициативы и начинания должны безоговорочно поддерживаться.
А. Антипов, В. Иноземцев. Спасибо за интервью, уважаемый профессор! Позвольте пожелать Вам всего наилучшего. Надеемся в будущем увидеть Вас в России.
© Francis Fukuyama, 2004
Перевод с английского В. Л. Иноземцева
[*] Имеется в виду книга: S. Huntington. Who Are We? The Challenges to America’s National Identity. N. Y., «Simon & Schuster», 2004 (русский перевод: С. Хантингтон. Кто мы? М., Издательство «АСТ», 2004; рецензия: В. Иноземцев. Кассандра, достойная новой Трои. — «Вопросы философии», 2004, № 10, стр. ххх — ххх) (примечание редакции).
31 мая 2005, 12:02
http://www.polit.ru/research/2005/05/31/fukujama.html
"Полит.ру" представляет интервью Владислава Иноземцева и Алексея Антипова с одним из самых известных современных футурологов Фрэнсисом Фукуямой, автором книги "Конец истории", вышедшей в 1992 году и спровоцировавшей длительную дискуссию в научном мире. В своем интервью Фукуяма касается наиболее актуальных вопросов современной общественно-политической ситуации, а именно: роли США в мировом порядке, политики, проводимой Штатами по отношению к другим государствам, проблемы террора и дальнейших путей России в рамках общей мировой политики. Интервью было опубликовано в журнале "Свободная мысль-XXI" (2004. № 11). См. также недавно опубликованную на "Полит.ру" статью Фукуямы "Национальное строительство: руководство для начинающих", в которой исследователь рассматривает американскую концепцию национального строительства в Ираке и Афганистане.
Фрэнсис Фукуяма — один из наиболее знаменитых сегодня западных футурологов, — вряд ли нуждается в специальном представлении. Выделяющийся в американском академическом сообществе своей молодостью и оригинальностью суждений, этот 52-летний профессор социологии университета Джонса Гопкинса уже не раз шокировал как опытных экспертов, так и широкую публику содержанием своих статей и книг. В каждой из них он не столько поднимал принципиально новую научную проблему, сколько с провоцирующей долей дилетантизма обобщал хорошо известные многим исследователям факты и приходил к парадоксальным выводам, иногда переводя уже имевшую свою историю дискуссию в совершенно новую плоскость.
Ф. Фукуяма ворвался в научную элиту, когда его статья «Конец истории?» была опубликована в журнале «The National Interest» летом 1989 года. Затем последовала одноименная книга («The End of History and the Last Man», 1992), а летом 1999-го «The National Interest» отвел чуть ли не половину номера для специальной дискуссии вокруг статьи, всколыхнувшей мир десятью годами ранее (см. «Francis Fukuyama's Second Thoughts» — «The National Interest», Summer 1999, № 56, p. 15—44). К этому времени профессор Фукуяма был автором уже четырех книг (за «Концом истории» последовали «Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity» (1995), «The End of Order» (1997) и «The Great Disruption: Human Nature and the Reconstitution of Social Order» (1998)), к которым в последние годы прибавились еще две: «Our Posthuman Future: Consequences of the Biotechnology Revolution» (2002) и «State-Building. Governance and World Order in the 21st Century» (2004) (рецензия на эту книгу была помещена в сентябрьском номере нашего журнала — см. «“Строительство государств” или “государственное строительство”? » — «Свободная мысль-XXI», 2004, № 9, стр. 144—146).
Работы Фрэнсиса Фукуямы хорошо известны в России; отечественные специалисты неизменно проявляют повышенный интерес к его статьям и книгам, и потому мы не смогли удержаться от соблазна представить нашим читателям его размышления о себе, своих трудах и своем (а вместе с тем и нашем) времени. С профессором Ф. Фукуямой в конце сентября 2004 года встретились в Вашингтоне главный редактор «Свободной мысли-XXI» Владислав Иноземцев и директор Центра исследований постиндустриального общества Алексей Антипов.
В. Иноземцев. Уважаемый профессор Фукуяма! Публикация Вашей книги «Конец истории» принесла Вам широкую известность в среде российских интеллектуалов. Многие обществоведы в нашей стране считают Вас одной из наиболее значимых фигур в западной футурологии. Какое влияние оказывают работы современных американских социологов на внутреннюю и внешнюю политику администрации Соединенных Штатов? Сопоставимо ли оно с влиянием интеллектуалов других демократических стран (например, европейских) на политику их правительств? Каковы методы и инструменты такого влияния?
Ф. Фукуяма. Отвечая на этот вопрос, я хотел бы сразу сказать, что не считаю себя непосредственно влияющим на американскую политику, — прежде всего потому, что все мои работы выполнены в рамках глубоко «американской» по своей сути традиции — традиции, рассматривающей демократию в качестве универсальной ценности, а не какого-то «побочного продукта» развития американского общества. Эта традиция изобретена не мной, ее придерживается большинство наших ученых и наших лидеров, и тем самым я не высказываю ничего такого, в чем бы мне приходилось убеждать своих соотечественников.
Должен также заметить, что, много путешествуя по миру, я ощущал наиболее теплый прием и наибольшее внимание к моим идеям не в устоявшихся демократиях Северной Америки или Западной Европы, а скорее в тех странах, которые только еще начинают движение по пути усвоения демократических ценностей — таких, например, как Польша или Венгрия, Чили или Южная Африка. Именно там, где свежи воспоминания о прежних авторитарных правителях и впечатления от драматических событий, приведших к их свержению, люди более склонны рассматривать историю своих стран в контексте широкой демократической трансформации — и я полагаю, что мои книги в определенной мере способствовали распространению убежденности в том, что процессы демократизации, идущие в современном мире, не признают национальных границ.
Несколько иное отношение к этим исследованиям можно отметить в Соединенных Штатах, так как, на мой взгляд, политики из администрации Дж. Буша хотя и восприняли некоторые предложенные мною идеи, но интерпретировали их ошибочным образом. Например, я уверен в наличии общеисторической тенденции развития человеческого общества в направлении демократической формы правления, но я не считаю возможным ускорить данный процесс — тем более, используя для этого военную силу или вмешательство в дела других государств. Однако вследствие того, что многие из моих аргументов были использованы формально, применены к явлениям и процессам, которые я не имел в виду, может создаться впечатление, что серьезные просчеты, допущенные Соединенными Штатами в сфере внешней политики, имеют какое-то отношение и к моим исследованиям.
В. Иноземцев. Однако я должен заметить, что многие мои коллеги в России склонны считать западную публику восприимчивой не столько к серьезным социальным теориям, сколько к упрощенным — я бы даже сказал «адаптированным» — концепциям типа «конца истории», «столкновения цивилизаций» или, в последнее время, «противопоставления “силы” и “слабости”»? Cогласились бы Вы с ними? В какой степени современная западная социология (скажу даже резче — академические и университетские исследования) способствует устойчивому развитию американского и европейских обществ?
Ф. Фукуяма. Что касается концепций «конца истории» или «столкновения цивилизаций», я могу согласиться с тем, что та трактовка этих теорий, которая преподносится в учебных аудиториях или тиражируется в масс-медиа, действительно выглядит упрощенной. Однако если Вы прочитаете обе книги, то наверняка увидите, что изложение материала и система доказательств — как в моей работе, так и в работе С. Хантингтона — выглядят гораздо более комплексными, чем это принято считать. Более того; иногда утверждается, что наши подходы противоположны, но это не так. Например, я согласен со многими идеями Хантингтона — в частности, с его утверждением о значимости культурного фактора в процессе модернизации того или иного общества, с тем, что этот фактор нельзя сегодня не принимать во внимание. В то же время, полагаю я, он согласился бы со мной в том, что в современном мире действуют мощные силы, не признающие национальных границ и культурных различий, — силы, способствующие сближению различных стран и народов; вряд ли сегодня найдутся несогласные с тем, например, что экономический прогресс Китая приведет в конечном счете к демократизации этой страны. Таким образом, наши концепции не столь противоположны друг другу, как это сегодня принято считать.
Однако я хотел бы остановиться и на существующих между нами важных разногласиях, главное из которых относится к оценке универсального характера либеральной демократии и демократических институтов. С. Хантингтон исходит из того, что появление и развитие их в различных регионах мира оказывается следствием экспансии западной — а точнее, христианской — цивилизации, продуктом которой они и являются, и потому полагает, что эти ценности и институты вряд смогут адекватно функционировать в условиях иных культурных традиций и систем. Я же уверен, что хотя демократия и возникла в Европе, главная ее ценность заключена в ее функциональности, в силу чего эта система в будущем вполне способна укорениться даже в незападных, нехристианских, обществах — подобно тому, как это уже произошло в Азии и некоторых других частях мира.
В. Иноземцев. Я полностью согласен с Вами в Ваших оценках — например, книги С. Хантингтона. Совсем недавно, сразу после выхода в свет его новой работы [*], я перечитал «Столкновение цивилизаций» и сам убедился в глубине и оригинальности предлагаемых им доказательств. Но не кажется ли Вам, что как только дело доходит до среднего читателя, не говоря уже о тех, кто судит о подобных теориях со слов других, у человека возникает явно упрощенное видение мира, в котором он живет? Но на нем основываются представления, движущие большими массами людей. Не опасно ли это?
Ф. Фукуяма. Да, конечно. Мне, например, доводилось слышать от многих русских — причем в качестве аргумента нередко приводилась позиция С. Хантингтона, — что их страна представляет собой особую «цивилизацию» со своей уникальной культурой, и потому западные ценности и западная демократия — все это не для них. Поэтому, разумеется, я согласен, что наши теории могут быть использованы «против нас»; однако в таком случае можно поставить вопрос и шире: следует ли воздерживаться от высказывания тех или иных идей, тех или иных гипотез ради одного лишь того, чтобы сделать невозможным злоупотребление ими? И на это я бы ответил, что если мы верим в «свободный рынок» конкурирующих идей, то мы не должны опасаться отмеченных Вами последствий. Необходимо стремиться к повышению научного уровня дискуссий, но не к ограничению спектра обсуждаемых вопросов. Существуют и иные представления о межцивилизационных конфликтах, в большинстве своем гораздо менее убедительные и основательные, чем изложенные Хантингтоном, и, хочу повторить, не следует считать его ответственным за то, как интерпретируются его идеи.
Более того. Механизм проникновения новых идей в сознание масс заслуживает специального анализа, так как он очень сложен и неоднозначен. Сегодня привлечение внимания публики к масштабным, фундаментальным проблемам — это вполне самостоятельная, причем весьма важная, задача. Многие ученые в наши дни вынуждены тратить огромные силы на донесение своих идей до широкой аудитории, и поэтому судьба таких концепций, как мои представления о «конце истории» или хантингтоновская трактовка «столкновения цивилизаций» кажется мне отнюдь не худшей.
В. Иноземцев. В некоторых своих новаторских работах Вы ставите целый ряд проблем, которые, по сути, находятся на стыке обществоведения и естествознания — взять хотя бы идею «нашего пост-человеческого будущего». Как бы Вы охарактеризовали современный характер соотношения гуманитарных и естественных наук? Можно ли утверждать, что присущее эпохе модернити противопоставление «обществоведения» «естественным наукам» постепенно преодолевается?
Ф. Фукуяма. Это исключительно важная проблема. Мне кажется, что реакцией на расцвет нацизма, евгеники и ложных интерпретаций биологии, — а все это пришлось на середину ХХ столетия, — стала тенденция к проведению жестких границ между естественными и общественными науками. В 1950-е годы все доминировавшие в психологии и социологии научные школы доказывали, что в человеческом поведении нет ничего биологического и естественные науки вообще не могут сказать ничего существенного по соответствующим вопросам, что это поведение социально детерминировано и определяется человеческими культурой, волей и предпочтениями.
Пятьдесят лет спустя никто не решится утверждать подобное. Речь, разумеется, не идет о возрождении биологического детерминизма; просто появился огромный массив научных данных, подтверждающих, что биологические факторы существенным образом влияют на поведение человека, хотя, конечно, и не определяют его [в полной мере]. Это должна принимать во внимание социальная политика — скажем, нельзя не учитывать отличия мужского и женского стереотипов поведения. Так, например, феминистское движение возникло в 1970-е годы на основе утверждения об отсутствии всех и всяческих глубинных психологических различий между женщиной и мужчиной, на основе тезиса, согласно которому их поведение задается общественными условиями. Конечно, в какой-то степени с этим можно согласиться, но все же существуют те неоспоримые биологические моменты, которые не только нельзя отрицать, но на которые нельзя не обращать внимания.
И прогресс на этом не заканчивается. С развитием науки, в частности, с расшифровкой генома человека и успехами генетики, мы узнáем больше о том, что в человеке является наследуемым, а что — социально усвоенным; наши представления обо всем этом станут более четкими…
А. Антипов. Хотелось бы несколько уточнить вопрос. В годы становления квантовой механики возник новый взгляд на мир. Основатели квантовой теории — Н. Бор, П. Дирак, а позже А. Эйнштейн — предложили своего рода новую философию, воспринятую также и гуманитариями. Возник порыв к созданию цельного знания об окружающем мире, начались первые междисцилинарные дискуссии. На Ваш взгляд, наблюдается ли что-то подобное в наши дни? Происходит ли интеграция научного знания?
Ф. Фукуяма. Сегодня теория сложных, неравновесных систем начинает оказывать влияние на обществоведение, подобно тому, как она влияет и на естествознание, в рамках которого, собственно, и зародилась. Однако я в своем понимании этой теории исхожу из того, что она не предлагает детерминистскую модель поведения сложных систем; она лишь формализует наши представления о том, почему система в тот или иной момент оказывается на определенном — но при этом непредсказуемом — уровне развития. И потому эта теория не поможет нам создать модель поведения человека в обществе, позволяющую описать его с той точностью, которая достижима, например, в физических моделях. Мне кажется, что обществоведение должно следовать в фарватере развития естествознания, так как их [искусственная] разделенность, имевшая место в прошлом, шла во вред обоим — вплоть до того, что эти два типа знания развивались как бы в противоположных направлениях. И такая ситуация была, как бы это правильнее сформулировать, интеллектуально нездоровой.
В. Иноземцев. Возвращаясь к Вашей знаменитой книге о «пост-человеческом будущем», я хотел бы спросить: уверены ли Вы, что элементы этого будущего закладываются технологическими достижениями, а не порождаются варварской жестокостью современных людей? Не справедливо ли считать «пост-человеческими», или хотя бы «пост-гуманистическими», не только эксперименты в сфере биотехнологий, но и новые методы массового уничтожения сотен людей, которые мы наблюдаем в самых разных концах света? Могли бы Вы высказать Ваше отношение к кризису гуманизма в новом, XXI веке?
Ф. Фукуяма. Я бы сказал, что речь идет о разных проблемах. К сожалению, варварство и жестокость столь же стары, как и человеческий род. Даже более того: ряд интересных работ по поведению приматов показывает, что у шимпанзе прослеживаются схожие с человеком элементы группового поведения: они убивают друг друга, жестоко борются со своими сородичами за статус, за положение в стае и т. д. Я полагаю, что никогда не существовало то «естественное состояние», в котором отношения между людьми были бы основаны на принципах мира и взаимопомощи.
«Пост-человеческое» будущее представляется мне радикально отличающимся [от всего известного нам ранее]. Люди пытались приспособить окружавшую их природную среду к своим потребностям на протяжении всей истории человечества; сегодня же они впервые вплотную приблизились к возможности трансформации своей внутренней природы. Конечно, мы еще не достигли этого, но прогресс на данном направлении впечатляющ. Учитывая роль мозга в определении параметров человеческого поведения, его комплексного характера, можно понять, какие широкие возможности открывает все это для манипулирования людьми, для контроля и регулирования их поведения — во имя как благих, так и недобрых целей, причем осуществляемого с помощью гораздо более глубоких научных методов, чем это было возможно в прошлом. Хорошо известно, что в Советском Союзе предпринимались попытки формирования нового типа личности — советского человека, — но все инструменты этого сводились лишь к системе образования, трудовым лагерям, агитации, пропаганде, и не более того. Но ведь это очень примитивные средства по сравнению с психотропными препаратами или генетическими трансформациями организма, возможными в наступившем столетии. Так что я уверен, что сегодня мы имеем дело с совершенно новым комплексом проблем.
В. Иноземцев. В наши дни многие эксперты и политики только и говорят, что о «войне с терроризмом». Каким, по Вашему мнению, может быть вклад обществоведов в решение этой острейшей проблемы — если, конечно, таковой вообще возможен?
Ф. Фукуяма. Да, разумеется, от ученых сегодня зависит многое. Прежде всего я хотел бы отметить, что считаю саму идею «войны с терроризмом» ошибкой. Мне не нравится этот лозунг, так как я считаю, что проблемой является не терроризм как таковой, а определенная разновидность исламского религиозного радикализма, бросающая совершенно новый вызов цивилизованному миру. Мы сталкиваемся с людьми, имеющими как мотивы для немыслимых поступков — взять хотя бы события в Беслане или атаку на здания Всемирного торгового центра, — так и возможности для нанесения масштабного ущерба развитым странам. И эти люди не являются выходцами из стран экваториальной Африки, или Латинской Америки, или Восточной Азии. Они представляют собой представителей исламской цивилизации, пусть даже живущих за пределами Ближнего Востока. Мы плохо знакомы с основами этой цивилизации, с ее социальными особенностями.
В такой ситуации обществоведы могут сыграть важную роль в изучении и постижении данного феномена. Однако проблемой, с которой мы сталкиваемся здесь, в Америке, является пренебрежение к пониманию чужих культур, изучению языков, да и к региональным исследованиям в целом. Наша политология подпала под влияние «экономикса», уверовала в возможности, открываемые применением универсальных математических моделей, в том числе и для описания поведения людей, что, на мой взгляд, просто глупо. Политологи должны знать специфику отдельных народов, их истории и верований; возможно, поэтому в Америке к проблеме терроризма относятся более нервно, чем в Европе, где традиции сосуществования представителей разных цивилизаций более основательны и прочны…
В. Иноземцев. В последнее время можно услышать мнения о том, что ислам является «молодой» религией. И действительно, будучи основан в VIII веке, он имеет лишь 13-вековую историю. А каким, спрашивается, было христианство в соответствующем «возрасте»? Разве не на XII—XIII века пришелся пик крестовых походов? И не стоит ли предположить переход в будущем к более спокойному, менее радикальному исламу? Как бы Вы прокомментировали эти рассуждения?
Ф. Фукуяма. Мне не кажется, что существуют определенные «жизненные циклы», по которым идет развитие каждой из мировых религий. Кроме того, я не считаю, что ислам агрессивен по своей природе, что сама его религиозная доктрина так таковая является основанием для современного терроризма…
А. Антипов. Если говорить о религиях, хотелось бы отметить еще одно различие между исламом и христианством. Христианская Церковь организована иерархически, можно даже сказать — по военным канонам: от священника до епископа и Папы. В исламе этого нет: есть умма и есть муллы, каждый из которых наделен доверием паствы, а не церковных функционеров, и свободен в своих толкованиях священных текстов. Но при этом он не является авторитетом «в последней инстанции». Не кажется ли Вам, что такая организация оптимально соответствует требованиям нашего времени, предъявляющего спрос на так называемые «сетевые» структуры?
Ф. Фукуяма. Это хорошее замечание. Ислам действительно является образцом «сетевого» общества, как, кстати, и террористические сообщества. Современная террористическая организация представляет собой совокупность ячеек, далеко не всегда координирующих свои действия, порой даже не имеющих единого руководства, жесткой системы управления или четко функционирующей структуры снабжения… Она является прекрасным примером «сетевого» общества, и я думаю, что именно это и выступает одной из основных причин того, что ее исключительно сложно разрушить, поскольку у нее нет командного центра или главного идеолога. Достаточно сравнить эту ситуацию, например, с борьбой против левацкой организации «Cendero luminoso» в Перу, когда поимка Анимала Гусмана вызвала крах всего движения, так как террористическая группа оказалась обезглавлена и дезориентирована. Не следует надеяться на подобный же исход в нашем случае; я полагаю, что даже захват или устранение бен Ладена не положит конец террористическим атакам, так как современные террористические организации уже живут собственной жизнью и непосредственно не зависят от своих лидеров.
А. Антипов. Но если пойти еще дальше в оценке возможных направлений эволюции ислама, не стоит ли попытаться реформировать его изнутри? Ведь сам по себе Коран — это глубоко гуманистическая книга, но сегодня она знакома большинству мусульман лишь по изложениям. Не следует ли популяризировать священное писание ислама, с тем, чтобы вызвать в среде верующих нечто подобное европейской Реформации XVI века, «демократизировавшей» религию и задавшей новый вектор ее развитию?
Ф. Фукуяма. Да, многие ученые уже высказывали мысль, что ислам никогда не подвергался радикальному реформированию, подобному тому, которое испытала христианская религия в начале эпохи модернити. Тогда Лютер не только усомнился в значении католической церковной иерархии как интерпретаторов Библии и посредников между человеком и Богом, но и заложил основы для жесткого разделения духовной и светской властей. Он открыл людям, если так можно сказать, возможность прямо обращаться к Всевышнему, чем произвел переворот в канонах традиционного христианства.
Мусульманство также имеет длительную историю, и периодически в ней отмечались попытки более либерального толкования его основ. Однако исламу не грозит ничего подобного Реформации в строгом значении этого термина. В нем нет непререкаемых авторитетов, как нет и иерархии, против которой можно восстать. Сегодня можно видеть лишь отдельные примеры либерального толкования ислама; сторонников такой линии особенно много в Юго-Восточной Азии — в Малайзии и Индонезии, например. Заметную роль они играют и в Турции, но родина канонического мусульманства, Саудовская Аравия, остается маловосприимчивой к новым веяниям.
Однако возвращаясь к одному из предшествовавших вопросов, а именно к вопросу о «возрасте» религии, я хотел бы отметить, что история христианства во многом определялась событиями — такими, например, как относительная отделенность церкви от государства или религиозные войны XVI—XVII столетий, — которые обусловливались не сущностью католической доктрины, а той политической формой, которую обрело насилие, подогревавшееся религиозной нетерпимостью. Нечто подобное может произойти и в исламе; более того, это скорее всего и произойдет, потому что и мы, и сами мусульмане нуждаются в новой интерпретации этой религии, в большей мере приемлющей принцип толерантности.
В. Иноземцев. Находясь здесь, в Вашингтоне, невольно думаешь о том, что Америка сегодня находится в какой-то осаде. Перегороженные тротуары, блокированные правительственные учреждения, каждодневные оповещения о текущем уровне террористической угрозы… К чему все это? Не могут ли такие усилия по политической мобилизации общества породить в людях неконтролируемую истерию? Сравнима ли нынешняя ситуация с той, которая имела место во времена Второй мировой или «холодной» войн? Оправданны ли нынешние астрономические ассигнования на борьбу с терроризмом? К какому результату может в конечном счете привести «война против террора»?
Ф. Фукуяма. Мое личное мнение состоит в том, что Соединенные Штаты пережили ни с чем не сравнимый шок 11 сентября [2001 года]. Поэтому реакция на события оказалась неадекватной и зашла слишком далеко. Это в равной степени относится и к вторжению в Ирак, и к имеющим место заметным ограничениям гражданских свобод в самих США.
Однако все эти проблемы очень трудно оценивать объективно и беспристрастно. Именно этим, кстати, обусловлены и нынешние разногласия между американцами и европейцами, существенно расходящимися в оценке степени террористической опасности. Большинство американцев, или, по крайней мере, многие наши сограждане, убеждены, что 11 сентября мы вступили в новую эпоху, и те террористические акты — лишь первые звенья в цепи еще более драматических событий; они допускают возможность и химической атаки, и ядерного терроризма, и Бог знает чего еще… Европейцы же склонны считать, что «Аль-Каиде» просто сильно повезло тогда, но основная террористическая активность отмечается на гораздо более примитивном уровне — таком, например, с которым сталкиваются сегодня и россияне, — и потому требует совершенно иного ответа, не предусматривающего задействования целых армий и не выглядящего столь паническим, как нынешний.
В то же время никто сегодня не может точно знать, с каким именно феноменом мы имеем дело. Оба варианта — и тот, которого боятся американцы, и тот, который видят европейцы, — в равной степени вероятны. Поэтому хотя лично я и считаю, что реакция США на террористические атаки является чересчур масштабной, я тем не менее полагаю, что причины ее вполне понятны.
В. Иноземцев. Но если все же вернуться к сути нынешнего конфликта, можно ли вести речь о реальной неспособности цивилизаций к взаимному общению? И что сегодня важнее: совершенствовать приемы антитеррористической борьбы или задуматься о природе и причинах углубления пропасти между «Западом» и «Востоком», между Севером и Югом? Не станет ли проблема совершенствования методик межкультурного диалога центральной для XXI века? И кто, на Ваш взгляд — обществоведы или политики — смог бы более успешно ответить на этот вызов?
Ф. Фукуяма. Я уже касался этого вопроса, когда мы говорили о «столкновении цивилизаций». Если вновь обратиться к книге С. Хантингтона, мы увидим, что он говорит не столько о межцивилизационном конфликте между Соединенными Штатами и исламским миром, сколько об опасности такого конфликта, особенно реальной в условиях, если Америка начнет хаотично и необдуманно действовать на международной арене. А это, собственно, уже происходит. Взгляните на то, что творится в Ираке! Посмотрите, насколько окрепли антиамериканские настроения в любой из ближневосточных стран. Ведь для мусульманских фундаменталистов не составляет сегодня никакого труда внушить своим последователям, что агрессия США как христианской страны направлена против всего мира ислама, против всех приверженцев этой религии. И в этом таится огромная опасность.
Более того. В той же мере, в какой антитеррористическая борьба становится все более похожей на «столкновение цивилизаций», усугубляются и наши внутренние проблемы, связанные с иммиграцией. Уже сегодня Европа и Америка сталкиваются с всевозрастающими трудностями ассимиляции иммигрантов-мусульман. Эта внутренняя напряженность может проявляться по-разному: и через культурную автономность и обособленность исламских сообществ, и через различное отношение к женщинам, и, например, через историю с ношением головных платков в школах, и во многих иных формах. Но она существует, и игнорировать данный факт нельзя.
В. Иноземцев. Одной из наиболее характерных черт современного мира выступает невиданная скорость изменений, затрагивающих любую сферу человеческой деятельности, а также любой аспект общественной жизни. Насколько нынешние политические институты адекватны этим новым условиям?
Ф. Фукуяма. На мой взгляд, основная проблема сегодня обусловлена ускоряющейся в последние годы глобализацией. Этот процесс оказывает мощное воздействие на все страны, но нельзя не видеть тот очевидный факт, что сама Америка подвергается масштабному «обратному воздействию» со стороны остального мира. И имеющиеся в нашем распоряжении институты управления не могут справиться с новыми проблемами.
Я уверен, что современный мир остро нуждается в новых международных структурах, но я не слишком оптимистичен в своих оценках вероятности их скорого появления. Хотел бы лишь отметить, что Организации Объединенных Наций в ее современном виде вряд ли удастся справиться со всеми теми проблемами, которые возникают на наших глазах.
В. Иноземцев. И последний вопрос. Сегодня многие в России считают, что нашу страну искусственно «выталкивают» за пределы западного мира. Несет ли кто-то ответственность за то, что Россия так и не стала органичным элементом западной цивилизации?
Ф. Фукуяма. Кто ответственен? Это сложный вопрос. Я думаю, что Соединенные Штаты и весь западный мир могли бы сделать гораздо больше, для того чтобы помочь России пережить период перехода [от коммунизма к рыночной экономике], что российское руководство получило от нас много неквалифицированных и ошибочных советов и рекомендаций.
Сегодня, однако, актуален и вопрос о том, в каком направлении пойдет дальше Россия. В последние годы наши страны много сделали для взаимного сближения и даже консолидации, но действия президента В. Путина, предпринятые им после событий в Беслане, не могут не настораживать. Здесь уже может идти речь о самоизоляции России. Президент В. Путин использует сегодня антитеррористическую риторику для оправдания мощной государственной централизации, для лишения граждан целого ряда свобод, обретенных ими совсем еще недавно; продолжение такого курса вполне может стать основанием для исключенности России из единого сообщества [либеральных демократий].
В. Иноземцев. Не кажется ли Вам, что сегодня Западу следовало бы приложить особые усилия для «реинтеграции» России в этот демократический мир, а не только констатировать, как это часто делается, ее постепенный дрейф в сторону авторитаризма? Ведь сегодня в России много тех, кто не согласен с курсом президента В. Путина, но большинство из этих людей не видят реальной возможности изменения ситуации — тем более в условиях, когда западные лидеры, и прежде всего президент Дж. Буш, то и дело солидаризируются с В. Путиным, подчеркивая его приверженность идеям «войны против террора».
Ф. Фукуяма. Это как раз одна из причин, по которой я так негативно отношусь к самому понятию «война против террора». На самом же деле сегодня в мире параллельно идут разные войны, порожденные различными причинами; и поэтому, даже если В. Путин и участвует в «войне против террора», это отнюдь не значит, что все его инициативы и начинания должны безоговорочно поддерживаться.
А. Антипов, В. Иноземцев. Спасибо за интервью, уважаемый профессор! Позвольте пожелать Вам всего наилучшего. Надеемся в будущем увидеть Вас в России.
© Francis Fukuyama, 2004
Перевод с английского В. Л. Иноземцева
[*] Имеется в виду книга: S. Huntington. Who Are We? The Challenges to America’s National Identity. N. Y., «Simon & Schuster», 2004 (русский перевод: С. Хантингтон. Кто мы? М., Издательство «АСТ», 2004; рецензия: В. Иноземцев. Кассандра, достойная новой Трои. — «Вопросы философии», 2004, № 10, стр. ххх — ххх) (примечание редакции).
31 мая 2005, 12:02
http://www.polit.ru/research/2005/05/31/fukujama.html