Убежища не существует
Американский писатель Майкл Каннингем рассказал читателям три истории — в одном романе
Майя Кучерская
Ведомости
26.06.2007, №115 (1889)В свет выходит новый роман американского писателя Майкла Каннингема “Избранные дни”. Широкую известность писатель получил после выхода третьего своего романа — “Часы”. Роман получил Пулицеровскую премию (1999), а спустя год был экранизирован Стивеном Долдри с Николь Кидман (исполнявшей роль Вирджинии Вульф и получившей “Оскара”), Джулианной Мур и Мерил Стрип в главных ролях. Новый роман писателя создан по тому же лекалу, что и “Часы”, — в “Избранных днях” тоже три главные сюжетные линии и тоже совмещаются разные временные пласты. Картины прошлого из жизни американских фабричных рабочих конца ХIХ в. сменяет рассказ о современных подростках, затерявшихся в громадном мегаполисе и затеявших полубезумную, жестокую игру. Заключительная часть описывает довольно неприятное будущее и читается как попурри из мрачных футурологических научно-фантастических романов. В “Избранных днях” присутствует и фирменный набор персонажей Каннингема: мальчик, покинутый взрослыми, мудрый поэт, напоминающий библейского пророка, всепрощающая женщина-мать. Их судьбы свидетельствуют все о том же: человек беззащитен перед хаосом мира, но сила любви животворна. Словом, у Каннингема все получилось как обычно: сентиментально, талантливо и слегка конъюнктурно — Голливуд наверняка снова клюнет.
— Из одного вашего романа в другой кочует все тот же образ — одинокий брошенный мальчик. Это автобиографический мотив или просто использование сильнодействующего средства — ведь несчастный ребенок растопит сердце даже самого несентиментального читателя?
— Трудно сказать, почему меня или любого другого писателя привлекают определенные человеческие типы. Ну да, конечно, все мы когда-то были детьми, и многие из нас чувствовали себя одиноко, даже в теплых и любящих семьях, но дело не только в этом, не только в автобиографичности. Пожалуй, я пишу именно о мальчиках, потому что они беззащитны перед напором чувств, как никто. Потом это проходит, и, когда мы становимся взрослыми, большинство уже умеет справляться с собой и с чувством растерянности, одиночества и страха. А мальчики — нет…
— Но ваши-то герои любящих семей лишены — в ваших книгах ни одной счастливой семьи. Означает ли это, что вы вообще не верите в институт семьи?
— Тут остается только вспомнить Толстого: “Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему”. Один из самых великих в мировой литературе зачинов! Конечно, я не сравниваю себя с Толстым, по-моему, самым гениальным романистом на земле, — я только хочу сказать, что он писал в основном о несчастных семьях. Это вовсе не значит, что он не верил в институт семьи, просто несчастье описывать интереснее. Кому нужна книга о счастливой семье, с которой происходит только хорошее?
— Толстой жил в то время, когда у человечества было меньше оснований сомневаться в институте семьи. Скажем, движения геев не существовало. В вашей прозе неизменно присутствует тема однополой любви. Считаете ли вы, что гей-культура — самостоятельный культурный феномен, что она вообще существует?
— Безусловно, гей-культура существует как нечто автономное и самобытное, хотя при этом она активно вливается в мейнстрим, но это процесс естественный. Для меня самое ценное в ней — это не только утверждение права человека любить тех, кого он хочет и как он хочет. Еще важнее, что гей-культура подвергает сомнению стереотипы, связанные с мужественностью и женственностью. Гей-культура в лучшем ее проявлении — это убежденность в том, что мужчины не обязательно должны быть сильными или молчаливыми, а женщины — смиренными и милыми. И эта убежденность может быть принята на вооружение не только геями, но и кем угодно.
— Неужели вас, кстати, не скрывающего своей принадлежности к геям, в этой культуре ничего не раздражает?
— Еще как раздражает! Куча, куча вещей. Возьмем одну. В какой-то момент геи образовали большой сегмент потребительского общества, гей-культура стала частью рынка. И само движение, изначально нонконформистское, стало шокирующе конформистским. Геи начали стараться соответствовать ожиданиям общества и даже внешне выглядеть так, как этого ждут. Поэтому так часто можно оказаться в толпе совершенно одинаково одетых геев. Так что если ты хочешь оставаться собой, а не воплощать чужие ожидания, это трудно. И все равно быть открытым геем — героизм, даже в 2007 г.
— В “Часах” действует писательница Вульф, в “Избранных днях” — поэт Уитмен. Зачем они вам? Их творческая энергия как-то заряжает пространство ваших книг?
— Для меня Вульф и Уитмен — авторы выдающиеся. Как и на многих писателей (и читателей), некоторые книги влияют на меня особенно глубоко — и по каким-то таинственным причинам творческая энергия, как вы выразились, некоторых авторов соединяет и замыкает твою собственную электрическую схему. Поскольку Вульф и Уитмен значат для меня очень много, их произведения стали частью моего сознания, моих последних романов. Но не думаю, что в моем следующем романе будет действовать крупный писатель.
— Вы объединяете в пространстве одного романа разные эпохи, почему?
— Как сказал писатель Норман Мейлер (цитирую по памяти), Бог есть время. Меня всегда зачаровывал ход времени. Что меняется, что остается прежним? Мы знаем от Толстого, Вульф, других великих писателей новой эры, что время и место, с одной стороны, необыкновенно важны, но с другой — они не имеют ни малейшего значения. Ведь то, что случилось с Анной Карениной и Клариссой Дэллоуэй из романа Вульф, никогда бы не случилось с ними в наши дни. Анна просто развелась бы, а Кларисса нашла бы работу. И все же ситуации, в которые они попадают, сильно на них влияют, хотя и не определяют состава их душ.
— И “Часы”, и “Избранные дни” состоят из трех автономных сюжетов — почему?
— Да, я люблю рассказывать не одну историю, а вот, скажем, три. Две — это слишком симметрично. Три — это тоже симметрия, но другая. Три истории — как стороны равнобедренного треугольника. И к тому же три — число более фундаментальное для человеческого бытия. Наша жизнь распадается на прошлое, настоящее и будущее; у человека три ипостаси — мужчина, женщина, дитя; про Святую Троицу я уж не говорю.
— Героиня “Избранных дней” Кэт бежит из мегаполиса за город, на природу. Нужно ли это понимать так, что природа — убежище, источник гармонии?
— На самом деле я не вижу пути, по которому человек мог бы убежать от чувства тревоги и беззащитности. Мы живем так, как можем, с ощущением счастья или без, но как бы то ни было — нам некуда уйти. Кэт или кто-то еще может покинуть город, поехать на природу, но в глубине души она знает, так же как и я, как каждый из нас, что убежища все равно не существует.
Майкл Каннингем. Избранные дни. М.: Иностранка, 2007
http://www.vedomosti.ru/newspaper/a...07/06/26/128144
Американский писатель Майкл Каннингем рассказал читателям три истории — в одном романе
Майя Кучерская
Ведомости
26.06.2007, №115 (1889)В свет выходит новый роман американского писателя Майкла Каннингема “Избранные дни”. Широкую известность писатель получил после выхода третьего своего романа — “Часы”. Роман получил Пулицеровскую премию (1999), а спустя год был экранизирован Стивеном Долдри с Николь Кидман (исполнявшей роль Вирджинии Вульф и получившей “Оскара”), Джулианной Мур и Мерил Стрип в главных ролях. Новый роман писателя создан по тому же лекалу, что и “Часы”, — в “Избранных днях” тоже три главные сюжетные линии и тоже совмещаются разные временные пласты. Картины прошлого из жизни американских фабричных рабочих конца ХIХ в. сменяет рассказ о современных подростках, затерявшихся в громадном мегаполисе и затеявших полубезумную, жестокую игру. Заключительная часть описывает довольно неприятное будущее и читается как попурри из мрачных футурологических научно-фантастических романов. В “Избранных днях” присутствует и фирменный набор персонажей Каннингема: мальчик, покинутый взрослыми, мудрый поэт, напоминающий библейского пророка, всепрощающая женщина-мать. Их судьбы свидетельствуют все о том же: человек беззащитен перед хаосом мира, но сила любви животворна. Словом, у Каннингема все получилось как обычно: сентиментально, талантливо и слегка конъюнктурно — Голливуд наверняка снова клюнет.
— Из одного вашего романа в другой кочует все тот же образ — одинокий брошенный мальчик. Это автобиографический мотив или просто использование сильнодействующего средства — ведь несчастный ребенок растопит сердце даже самого несентиментального читателя?
— Трудно сказать, почему меня или любого другого писателя привлекают определенные человеческие типы. Ну да, конечно, все мы когда-то были детьми, и многие из нас чувствовали себя одиноко, даже в теплых и любящих семьях, но дело не только в этом, не только в автобиографичности. Пожалуй, я пишу именно о мальчиках, потому что они беззащитны перед напором чувств, как никто. Потом это проходит, и, когда мы становимся взрослыми, большинство уже умеет справляться с собой и с чувством растерянности, одиночества и страха. А мальчики — нет…
— Но ваши-то герои любящих семей лишены — в ваших книгах ни одной счастливой семьи. Означает ли это, что вы вообще не верите в институт семьи?
— Тут остается только вспомнить Толстого: “Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему”. Один из самых великих в мировой литературе зачинов! Конечно, я не сравниваю себя с Толстым, по-моему, самым гениальным романистом на земле, — я только хочу сказать, что он писал в основном о несчастных семьях. Это вовсе не значит, что он не верил в институт семьи, просто несчастье описывать интереснее. Кому нужна книга о счастливой семье, с которой происходит только хорошее?
— Толстой жил в то время, когда у человечества было меньше оснований сомневаться в институте семьи. Скажем, движения геев не существовало. В вашей прозе неизменно присутствует тема однополой любви. Считаете ли вы, что гей-культура — самостоятельный культурный феномен, что она вообще существует?
— Безусловно, гей-культура существует как нечто автономное и самобытное, хотя при этом она активно вливается в мейнстрим, но это процесс естественный. Для меня самое ценное в ней — это не только утверждение права человека любить тех, кого он хочет и как он хочет. Еще важнее, что гей-культура подвергает сомнению стереотипы, связанные с мужественностью и женственностью. Гей-культура в лучшем ее проявлении — это убежденность в том, что мужчины не обязательно должны быть сильными или молчаливыми, а женщины — смиренными и милыми. И эта убежденность может быть принята на вооружение не только геями, но и кем угодно.
— Неужели вас, кстати, не скрывающего своей принадлежности к геям, в этой культуре ничего не раздражает?
— Еще как раздражает! Куча, куча вещей. Возьмем одну. В какой-то момент геи образовали большой сегмент потребительского общества, гей-культура стала частью рынка. И само движение, изначально нонконформистское, стало шокирующе конформистским. Геи начали стараться соответствовать ожиданиям общества и даже внешне выглядеть так, как этого ждут. Поэтому так часто можно оказаться в толпе совершенно одинаково одетых геев. Так что если ты хочешь оставаться собой, а не воплощать чужие ожидания, это трудно. И все равно быть открытым геем — героизм, даже в 2007 г.
— В “Часах” действует писательница Вульф, в “Избранных днях” — поэт Уитмен. Зачем они вам? Их творческая энергия как-то заряжает пространство ваших книг?
— Для меня Вульф и Уитмен — авторы выдающиеся. Как и на многих писателей (и читателей), некоторые книги влияют на меня особенно глубоко — и по каким-то таинственным причинам творческая энергия, как вы выразились, некоторых авторов соединяет и замыкает твою собственную электрическую схему. Поскольку Вульф и Уитмен значат для меня очень много, их произведения стали частью моего сознания, моих последних романов. Но не думаю, что в моем следующем романе будет действовать крупный писатель.
— Вы объединяете в пространстве одного романа разные эпохи, почему?
— Как сказал писатель Норман Мейлер (цитирую по памяти), Бог есть время. Меня всегда зачаровывал ход времени. Что меняется, что остается прежним? Мы знаем от Толстого, Вульф, других великих писателей новой эры, что время и место, с одной стороны, необыкновенно важны, но с другой — они не имеют ни малейшего значения. Ведь то, что случилось с Анной Карениной и Клариссой Дэллоуэй из романа Вульф, никогда бы не случилось с ними в наши дни. Анна просто развелась бы, а Кларисса нашла бы работу. И все же ситуации, в которые они попадают, сильно на них влияют, хотя и не определяют состава их душ.
— И “Часы”, и “Избранные дни” состоят из трех автономных сюжетов — почему?
— Да, я люблю рассказывать не одну историю, а вот, скажем, три. Две — это слишком симметрично. Три — это тоже симметрия, но другая. Три истории — как стороны равнобедренного треугольника. И к тому же три — число более фундаментальное для человеческого бытия. Наша жизнь распадается на прошлое, настоящее и будущее; у человека три ипостаси — мужчина, женщина, дитя; про Святую Троицу я уж не говорю.
— Героиня “Избранных дней” Кэт бежит из мегаполиса за город, на природу. Нужно ли это понимать так, что природа — убежище, источник гармонии?
— На самом деле я не вижу пути, по которому человек мог бы убежать от чувства тревоги и беззащитности. Мы живем так, как можем, с ощущением счастья или без, но как бы то ни было — нам некуда уйти. Кэт или кто-то еще может покинуть город, поехать на природу, но в глубине души она знает, так же как и я, как каждый из нас, что убежища все равно не существует.
Майкл Каннингем. Избранные дни. М.: Иностранка, 2007
http://www.vedomosti.ru/newspaper/a...07/06/26/128144