Открытый семинар "Полит.ру"
Русский язык и принудительная социализация
Резюме обсужденияМы публикуем резюме регулярного вторничного “Открытого семинара” “Полит.ру” и Института национальной модели экономики, созданного для обсуждения позиции и содержания нашего экспертного круга и сообщества. Темой семинара на этот стал вопрос русского языка как идеологической проблемы и зеркала значимых социальных процессов. В центре обсуждения оказалось сообщение завкафедрой русского языка и методики Московского гуманитарного педагогического института Алексея Глазкова. Участники обсуждения (кроме собственно "Полит.ру") – Виталий Найшуль, Вячеслав Широнин, Валерий Абрамкин, Алексей Песков, Михаил Арсенин, Татьяна Малкина, Григорий Глазков, Андрей Левкин, Ольга Лобач, Олег Мудрак.
О проблеме языка говорят, когда в обществе что-то неладно. К примеру, первая Орфографическая комиссия собралась в 1904 году, когда Россия стояла на пороге войны и революции.
Сегодня говорить о языке модно, и таких разговоров оказывается очень много. Но есть группа людей, которым заведомо недостаточно говорить - у них нет иного выхода, кроме как решать проблемы, связанные с языком. Это педагоги и те, кто готовится ими стать.
И состав решаемых проблем здесь никак не ограничивается технологией. Решать приходится и те проблемы, которые явно выходят на уровень идеологии, а значит, решение их должно обсуждаться существенно шире, в рамках профессиональной корпорации.
Для педагогов видны три комплекса языковых «идеологических» проблем:
1. Язык и его преподавание оказываются тесно связаны с национальной политикой. Для больших городов это – проблема номер один. Да и в небольших населенных пунктах с заметным количеством иноязычных мигрантов эта проблема тоже стоит достаточно остро.
2. «Обеднение» языка – или, во всяком случае, существенное изменение состояния его лексического фонда, – сопровождающееся выпадением заметной его части из актуального употребления.
3. Изменения в отношении к языку и со стороны широких слоев, и со стороны профессионального сообщества как часть изменений в общественном сознании.
Билингвизм как малоязычие
Русский язык попал в совершенно не типичную для себя ситуацию. Он все время был языком, на котором говорила основная масса населения, а носители других языков должны были к этому приспосабливаться. Сегодня же многие приезжающие из других регионов или стран ведут себя не так, как обычно вели себя в русской языковой среде, не осваивают или не вполне осваивают русский язык. В итоге складывается нетипичная для центра России билингвистическая ситуация.
Школьные учителя уже оказались в ситуации, когда в их классах сидят дети, говорящие на разных языках.
Известны попытки делить класс на русскоговорящих и на не говорящих по-русски. При этом урок велся в двойном режиме. Это относительно хорошее решение проблемы. Другое решение, когда детям «рисуют» оценки.
На протяжении долгого времени этот вопрос решался в таком стихийном порядке. Но масса этих детей нарастает. В Московском гуманитарном педагогическом институте эту проблему поставили, как только институт был создан (в 2001 году). На предложение готовить учителей, которые смогут преподавать в таких классах, был получен ответ от образовательных чиновников, что это противоречит политике Москвы: «У нас нет этой проблемы». Уже через пару лет те же чиновники сообщили, что теперь подобный подход не противоречит политике Москвы и надо быстрее включаться в решение проблемы.
По мнению некоторых экспертов, к решению этой проблемы подходит методика «русского языка как иностранного», когда человек язык не знает, и его учат. Принципиальное отличие здесь в том, что обычно такой человек имеет высокую степень заинтересованности в овладении языком, а в нашей нынешней ситуации оказывается, что все не совсем так: ребенок не имеет четкой мотивации. Он привык использовать свой родной язык в семье, во дворе (владение им, кстати, тоже не является нормированным, не достигает стадии владения языком в полном смысле слова литературным). При этом ребенок обладает достаточным знанием русского языка, чтобы изъясняться на бытовом уровне, но на этом все и заканчивается.
Технологически ситуация, когда в рамках класса имеются люди, абсолютно разным образом владеющие предметом, не является новой. Так всегда было по всем предметам: кому-то давали задания обычного уровня сложности, кому-то повышенного, а кого-то специально подтягивали, но с языком есть своя специфика, потому что здесь проблема не просто с одним предметом из многих, но с единым инструментом обучения.
Принципиальным фактором здесь могла бы быть позиция семьи. И там, где семья достаточно мотивирована на социализацию вне этнических рамок, мотивация, конечно, оказывается сильнее. Но есть семьи, которые абсолютно не заинтересованы в овладении русским языком. За счет существования, скажем, определенных этнических анклавов в мегаполисах такая стратегия социализации тоже оказывается возможной.
Во Франции почти нет арабов, не говорящих на французском языке. Они не могут себе этого позволить. А у нас таджики, которые метут двор, себе это позволить могут: никто не метет двор так быстро и дешево, как они, и им для этого язык не нужен.
Есть и еще один момент. Приезжают люди, являющиеся носителями отчасти иных культур. При нарастании инокультурной массы возникает проблема сохранения своей культуры. На педагогическую общественность ложится большая ответственность по созданию условий, при которых русская культура будет оставаться русской культурой.
Нет однозначного рецепта решения возникшей проблемы. Сегодня нет ни одного учебного пособия, которое позволило бы ее как-то решать. У нас школа не приспособлена для этого, современные учителя не владеют методикой такого преподавания, им приходится овладевать ею стихийно. Сейчас идет работа над созданием таких пособий и методик.
В каждом административном округе Москвы сейчас создано по одной школе, которые пытаются заниматься решением этой проблемы, – с выделением не вполне владеющих языком, ускоренным их обучением и дальнейшим возвращением в обычные классы.
Обеднение или дрейф
Проблема инокультурных детей, не вполне владеющих русским языком, сталкивается с проблемой детей, для которых русский язык является родным.
При попытке работать с сегодняшними московскими школьниками на базе старых разработок выясняется, что им нельзя дать, скажем, старый словарный диктант – они просто не знают некоторых слов, а не зная слов, не могут проставить знаки препинания, поскольку читают слова, как по транскрипции. Похожий эффект демонстрируют попытки чтения вслух с не вполне известными словами. Скажем, дети не могут выучить отрывок из поэмы «Бородино» просто потому, что люди не могут интонационно прочесть вслух простейшие предложения.
Это напоминает чтение на иностранном языке при относительно хорошем владении им. Получается, что наш московский ребенок именно так владеет русским языком.
Конечно, сам язык не обедняется – обедняется речь. Вероятнее всего, выпадают слова с не очень ярким смысловым значением. Происходит расширение значения одних слов за счет других. Получается, что мы можем обойтись меньшим количеством слов для описания имеющихся ситуаций. Но тут важно даже не то, сколько слов люди используют (активный запас), а то, сколько слов они знают (пассивный запас).
Вообще ситуация упрощения языка не принципиальна нова. Явление пиджинизации активно изучается. Другой вопрос, что оно обычно возникает на далекой периферии языка, а не в центре его употребления.
Возможно, все это связано с тем, что детям перестали читать книги. Они не приучены и к самостоятельному чтению. Вместо обычных рисунков они порой рисуют экраны с изображением – у них «экранное воображение».
Другим способом интерпретировать происходящее является представление его как некоего лексического дрейфа, когда часть словаря архаизируется, часть – сохраняется со смещенной семантикой, но при этом происходит и пополнение словаря извне. Чтобы более точно охарактеризовать происходящие процессы, нужны достаточно масштабные исследования.
Результат, однако, таков, что московские дети и инокультурные дети в чем-то похожи, если говорить о невладении русским языком. Знание об этом может помочь решить технологическую проблему – их можно объединить, сделав методику, при которой нам не придется делить класс надвое.
Язык и общественная парадигма
Значительная часть программ написана по одному канону. Они отвечают тому времени, когда все наше образование было предельно наукоцентрично. Тогда было престижно много знать. Сегодня же детям вообще порой непонятно, зачем всему этому учить.
При этом неизбежно должна поменяться и сама система обучения родному языку. Надо посмотреть, что человеку сейчас надо. Дети сейчас в старших классах пишут диктанты. Это абсолютно бесполезно. В то же время есть целый ряд вещей, которым мы практически не учим. В частности, это устная речь. Мы абсолютно не учим ребенка деловому письму.
Сегодня ребенок нередко попадает в ситуации, когда он говорит не на русском языке. Например, при он-лайновом общении. Там идет сильное смешение и смещение языков. Возникает вопрос, на каком языке реально говорят: на английском или на какой-то его облегченной версии, на русском или на специальном сетевом русском?
И дело здесь не только в детях и обучении. Если прочитать тексты выступлений на заседании правительства, мы порой увидим те же признаки «обеднения» языка, что и у упоминавшихся школьников. Есть ощущение, что «пространство языка» расслоено до такой степени, что уже не вполне понятно, на чем основана коммуникация между слоями.
Существует узкий пласт людей, знающих русский язык профессионально. Публика, которая регулярно читает и пишет, понимает их язык, но говорит уже по-другому. Есть следующий, очень большой слой – слой городского обывателя, который дробится достаточно сильно. Например, люди, занимающиеся бизнесом, нередко говорят на языке «PowerPoint»: четыре слова на плакате с картинкой, и плакат меняется. Это очень похоже на язык букваря для иностранцев. Есть отдельный замечательный язык, на котором разговаривают армия и милиция. Есть язык, на котором разговаривает базар, и т.д.
Так, язык, на котором написаны классические произведения, постепенно становится некой латынью. Хотя этот процесс кажется отчасти закономерным. Можно скорее удивляться тому, что культура XIX века дотянулась аж до 1991 года. Люди, родившиеся в 1940–1960-е гг., еще помнят «Хижину дяди Тома», но практически невозможно представить себе их внуков, читающими ее же.
Возможно, вопрос должен стоять не столько в возвращении нормативности классическому канону, сколько в создании пространства общения между группами, между детьми. То есть ставить задачей надо создание коммуникативного поля.
Исходя из этой логики, может быть, нет ничего страшного в том, что значительная часть абитуриентов не знает, в каком разделе русского языка изучается существительное, а в каком – подлежащее: для них это примерно одно и то же. Не исключено, что ребенку, который не собирается стать филологом, совершенно не нужно знать, что с союза «что» начинаются придаточные изъяснительные предложения. Ему достаточно запомнить, что перед союзом «что» ставится запятая.
Язык и ЕГЭ
По сравнению с перечисленными проблемами, вопрос о ЕГЭ выглядит далеко не самым острым. Ажиотаж вокруг него представляется преувеличенным.
Когда мы говорим о проблеме ЕГЭ, мы подменяем этим незначительным вопросом проблему гораздо более значительную – как вообще учить родному языку.
Почему вопрос ЕГЭ сегодня встал так остро? Потому что ЕГЭ противоречит тому, как учат в школе. Ожидают, что ЕГЭ что-то за собой потянет, что, может быть, если изменится методика преподавания в школе, это будет к лучшему.
Строго говоря, ЕГЭ – это просто способ проверки знаний. Есть вопрос об уровневости этой проверки. На сегодняшний день – это очень средняя система. Уровневости там практически нет. Он один и для тех, кто поступает в технические вузы, и для тех, кто идет на филологический факультет. Для технологов он чрезвычайно сложен, а для филологов – чрезвычайно прост. Значит, надо разводить. В перспективе эта уровневость, вероятно, должна появиться.
В совсем другом варианте вопрос об уровневости ЕГЭ возникает в связи с проблемой малоязычия: как оценивать этих детей – как русскоговорящих или по другой модели?
Далеко от Москвы
Для проектирования обучения русскому языку в Москве и Центральной России полезно посмотреть на опыт других регионов и стран.
В одной из русских школ Карачаево-Черкесии в классе обычно человек двадцать пять из тридцати – карачаевцы. Делить классы по степени знания языка приходится практически всегда. Обучаемость при этом очень во многом зависит от семьи. Многие уходят из школы, не зная русского языка вообще, другие – вполне неплохо учатся.
Если взять ногайцев и абазинцев, то они, по большей части, русский учат хорошо. Карачаевцы – нет. Если это девочка, то она остается рожать детей и продолжает жить в своем закрытом мире. Если мальчик, то его в конце концов русскому языку учит армия. То есть он возвращается, зная язык, и потом ищет для себя нишу в больших городах. Те же, кто не знает язык вообще, остаются либо у себя в ауле, либо в своей диаспоре и ведут очень замкнутый образ жизни.
Эта картина кажется достаточно типичной. Похожая наблюдается и в Кабардино-Балкарии.
В Молдове русских порядка 12-13%, то есть русский, соответственно, – язык нацменьшинств. При этом политика там заключается в том, чтобы создать свой «молдавский русский», который не очень сильно сочетался бы с его большим братом. К примеру, они выпустили у себя свои учебники. Литературные произведения, которые там изучаются, не соответствуют произведениям, изучаемым в российских школах. То же самое и с вопросами. Все делается для того, чтобы у учителей не было возможности учить по российским учебникам.
Русская литература там – это одна из зарубежных литератур. Молодежь в основном понимает русский язык, но говорить на нем уже не может. Зато небольшая русская диаспора очень активно занимается русским языком, достает российские издания и пытается учить по ним.
В Азербайджане ситуация совершенно другая. Хочешь по-русски говорить – нет проблем. И ситуация с молодежью совсем иная – гораздо больше людей знает русский язык.
За счет экономических связей в Азербайджане, как и в северокавказских республиках, русский язык выступает одним из инструментов социализации. В Молдове он в этом качестве может быть отчасти нужен части гастарбайтерам, но в основном он стал инструментом поддержания культурной идентичности русскоязычной общины и инструментом частичного отделения от России в официальном культурно-образовательном процессе.
Язык в неволе
В работе Валерия Абрамкина и возглавляемого им Центра реформы уголовного правосудия с письмами обнаружилось много интересных деталей. Был огромный поток писем, который шел и от вольных людей, и от арестантов. Так вот, на русском языке гораздо более душевно говорили арестанты. Обычные же люди часто пишут очень скучно.
Интересно наблюдать за динамикой малолеток. Они сейчас пишут гораздо интереснее, чем еще в 1990-е годы, когда стали писать гораздо хуже прежнего. Даже изначально не вполне владевшие русским языком к концу срока обучаются писать очень неплохо. Центр проводил конкурс сочинений для малолеток. Было много тем, и письма были потрясающе интересными.
Тут может появиться мысль, что русскому языку лучше всего учиться в тюрьме. Еще одним институтом обучения языку традиционно была и отчасти остается армия. Вообще возникает ощущение, что для нашей культуры характерно, что что-то хорошее получается, когда человек попадает в жесткие условия.
Но в любом обществе должно быть какое-то количество институтов принудительной социализации. И чем в большей время школа выполняет такие функции, тем меньше остается на долю армии или зоны.
Субъект и политика
На сегодняшний день не существует в социуме и государстве точки, которая может формулировать вопрос современного момента к языку, – кромке педагогов, которые считают это «своей» проблемой. И, безусловно, без изучения того, что думают по поводу решения языковых проблем педагоги, ничего сдвинуть невозможно. Но в силу идеологического характера проблем дальше, вероятно, должны быть и теоретическое обоснование, и методическая поддержка, и национальная политика.
При этом позиция самих педагогов здесь отчасти понятно парадоксальна. Желая, чтобы решение поставленных проблем происходило в рамках какой-то политики, они в то же время подчеркивают, что язык развивается самостоятельно, никто не может испортить язык – слишком древний это объект. Есть известная мысль Хайдеггера: говорим не мы – «язык говорит». Мы настолько находимся в его власти, что занятия политикой в его отношении выглядят смешно.
Вопрос в том, как этот язык может быть использован обществом, но подключения политиков к этому объекту они скорее опасаются. Справедливо ожидая малограмотных решений, они отмечают, что Государственная Дума, с их позиций, сделала две замечательные вещи: во-первых, не приняла закон о языке, а во-вторых, не пустилась в обсуждение реформы орфографии.
Но не может быть идеологической позиции без политики. Никакой действенной альтруистической защиты и оберегания языка ожидать не приходится.
Соответственно, остается вопрос, с какой точки можно осуществить социальный и политический заказ на нее. Языковая проблема достаточно явно использовалась в политической рамке на Украине, в Молдавии, в государствах Балтии и др.
Как может выглядеть подход и точка, которая использовала бы язык в политической рамке в нашей стране, где есть основной базовый язык?
Понятно, что мощнейший механизм адаптации – это языковой механизм. Естественным путем должно пройти поколение, которое окажется социально неадаптированным при отсутствии языка, – это все равно когда-то произойдет. Другой вопрос, как это скажется на языке и как скажется на обществе наличие социально неадаптированных групп.
Алексей Миллер говорил о том политическом залоге, в котором имеет смысл решать проблему диаспор и отчасти мигрантов: национально-культурный компонент – возможность петь свои песни, учить свой язык – это очень важно, но при этом все население России должно получить некий единый слой российской (по понятным причинам, значительной частью – русской) культуры. И как значимую часть этой культуры – русский язык. Без этого не может быть речи о единстве страны. Позиционирование этого слоя как российского, а не этнически русского должно смягчить опасения ассимиляторства и уничтожения национальных культур.
Более того, диаспоры и миграцию здесь стоит развести. Если речь идет о том, что происходит уже внутри России, то здесь нужно говорить именно о формировании и поддержании «российскости». Хотя, конечно, здесь всегда будет стоять вопрос о необходимом объеме. Если же мы говорим о миграционной политике, то здесь нужен еще и фильтр, принуждающий освоить язык для адаптации на новом месте. Возможно, имеет смысл присмотреться к новациям Саркози во французском миграционном законодательстве.
Для воздействия на диаспоры в направлении социальной интеграции (неизбежно требующей аккультурации) достаточно важно использовать воздействие через общинные структуры. Разумеется, не все мигранты с ними связаны, но выбирающие индивидуальную интеграцию, скорее всего, и сами займутся этой проблемой, а как раз предпочитающие функционирование в своем этнокультурном мире могут быть охвачены через сетевые общинные структуры.
При этом важно понимать, что здесь есть несколько разных политических вопросов. Один вопрос в том, что делать с не знающими русский язык диаспорами и потенциальными мигрантами, какими инструментами принудительной социализации обеспечить их аккультурацию. Второй вопрос в том, как продуцировать образованное сословие. Кроме того, есть какой-то нормативный минимум, необходимый для каждого человека, чтобы он мог нормально функционировать в условиях страны. Это третий вопрос. Их надо обязательно развести. Спутать эти вопросы – значит их угробить.
http://polit.ru/author/2007/01/16/yazyk.html
Русский язык и принудительная социализация
Резюме обсужденияМы публикуем резюме регулярного вторничного “Открытого семинара” “Полит.ру” и Института национальной модели экономики, созданного для обсуждения позиции и содержания нашего экспертного круга и сообщества. Темой семинара на этот стал вопрос русского языка как идеологической проблемы и зеркала значимых социальных процессов. В центре обсуждения оказалось сообщение завкафедрой русского языка и методики Московского гуманитарного педагогического института Алексея Глазкова. Участники обсуждения (кроме собственно "Полит.ру") – Виталий Найшуль, Вячеслав Широнин, Валерий Абрамкин, Алексей Песков, Михаил Арсенин, Татьяна Малкина, Григорий Глазков, Андрей Левкин, Ольга Лобач, Олег Мудрак.
О проблеме языка говорят, когда в обществе что-то неладно. К примеру, первая Орфографическая комиссия собралась в 1904 году, когда Россия стояла на пороге войны и революции.
Сегодня говорить о языке модно, и таких разговоров оказывается очень много. Но есть группа людей, которым заведомо недостаточно говорить - у них нет иного выхода, кроме как решать проблемы, связанные с языком. Это педагоги и те, кто готовится ими стать.
И состав решаемых проблем здесь никак не ограничивается технологией. Решать приходится и те проблемы, которые явно выходят на уровень идеологии, а значит, решение их должно обсуждаться существенно шире, в рамках профессиональной корпорации.
Для педагогов видны три комплекса языковых «идеологических» проблем:
1. Язык и его преподавание оказываются тесно связаны с национальной политикой. Для больших городов это – проблема номер один. Да и в небольших населенных пунктах с заметным количеством иноязычных мигрантов эта проблема тоже стоит достаточно остро.
2. «Обеднение» языка – или, во всяком случае, существенное изменение состояния его лексического фонда, – сопровождающееся выпадением заметной его части из актуального употребления.
3. Изменения в отношении к языку и со стороны широких слоев, и со стороны профессионального сообщества как часть изменений в общественном сознании.
Билингвизм как малоязычие
Русский язык попал в совершенно не типичную для себя ситуацию. Он все время был языком, на котором говорила основная масса населения, а носители других языков должны были к этому приспосабливаться. Сегодня же многие приезжающие из других регионов или стран ведут себя не так, как обычно вели себя в русской языковой среде, не осваивают или не вполне осваивают русский язык. В итоге складывается нетипичная для центра России билингвистическая ситуация.
Школьные учителя уже оказались в ситуации, когда в их классах сидят дети, говорящие на разных языках.
Известны попытки делить класс на русскоговорящих и на не говорящих по-русски. При этом урок велся в двойном режиме. Это относительно хорошее решение проблемы. Другое решение, когда детям «рисуют» оценки.
На протяжении долгого времени этот вопрос решался в таком стихийном порядке. Но масса этих детей нарастает. В Московском гуманитарном педагогическом институте эту проблему поставили, как только институт был создан (в 2001 году). На предложение готовить учителей, которые смогут преподавать в таких классах, был получен ответ от образовательных чиновников, что это противоречит политике Москвы: «У нас нет этой проблемы». Уже через пару лет те же чиновники сообщили, что теперь подобный подход не противоречит политике Москвы и надо быстрее включаться в решение проблемы.
По мнению некоторых экспертов, к решению этой проблемы подходит методика «русского языка как иностранного», когда человек язык не знает, и его учат. Принципиальное отличие здесь в том, что обычно такой человек имеет высокую степень заинтересованности в овладении языком, а в нашей нынешней ситуации оказывается, что все не совсем так: ребенок не имеет четкой мотивации. Он привык использовать свой родной язык в семье, во дворе (владение им, кстати, тоже не является нормированным, не достигает стадии владения языком в полном смысле слова литературным). При этом ребенок обладает достаточным знанием русского языка, чтобы изъясняться на бытовом уровне, но на этом все и заканчивается.
Технологически ситуация, когда в рамках класса имеются люди, абсолютно разным образом владеющие предметом, не является новой. Так всегда было по всем предметам: кому-то давали задания обычного уровня сложности, кому-то повышенного, а кого-то специально подтягивали, но с языком есть своя специфика, потому что здесь проблема не просто с одним предметом из многих, но с единым инструментом обучения.
Принципиальным фактором здесь могла бы быть позиция семьи. И там, где семья достаточно мотивирована на социализацию вне этнических рамок, мотивация, конечно, оказывается сильнее. Но есть семьи, которые абсолютно не заинтересованы в овладении русским языком. За счет существования, скажем, определенных этнических анклавов в мегаполисах такая стратегия социализации тоже оказывается возможной.
Во Франции почти нет арабов, не говорящих на французском языке. Они не могут себе этого позволить. А у нас таджики, которые метут двор, себе это позволить могут: никто не метет двор так быстро и дешево, как они, и им для этого язык не нужен.
Есть и еще один момент. Приезжают люди, являющиеся носителями отчасти иных культур. При нарастании инокультурной массы возникает проблема сохранения своей культуры. На педагогическую общественность ложится большая ответственность по созданию условий, при которых русская культура будет оставаться русской культурой.
Нет однозначного рецепта решения возникшей проблемы. Сегодня нет ни одного учебного пособия, которое позволило бы ее как-то решать. У нас школа не приспособлена для этого, современные учителя не владеют методикой такого преподавания, им приходится овладевать ею стихийно. Сейчас идет работа над созданием таких пособий и методик.
В каждом административном округе Москвы сейчас создано по одной школе, которые пытаются заниматься решением этой проблемы, – с выделением не вполне владеющих языком, ускоренным их обучением и дальнейшим возвращением в обычные классы.
Обеднение или дрейф
Проблема инокультурных детей, не вполне владеющих русским языком, сталкивается с проблемой детей, для которых русский язык является родным.
При попытке работать с сегодняшними московскими школьниками на базе старых разработок выясняется, что им нельзя дать, скажем, старый словарный диктант – они просто не знают некоторых слов, а не зная слов, не могут проставить знаки препинания, поскольку читают слова, как по транскрипции. Похожий эффект демонстрируют попытки чтения вслух с не вполне известными словами. Скажем, дети не могут выучить отрывок из поэмы «Бородино» просто потому, что люди не могут интонационно прочесть вслух простейшие предложения.
Это напоминает чтение на иностранном языке при относительно хорошем владении им. Получается, что наш московский ребенок именно так владеет русским языком.
Конечно, сам язык не обедняется – обедняется речь. Вероятнее всего, выпадают слова с не очень ярким смысловым значением. Происходит расширение значения одних слов за счет других. Получается, что мы можем обойтись меньшим количеством слов для описания имеющихся ситуаций. Но тут важно даже не то, сколько слов люди используют (активный запас), а то, сколько слов они знают (пассивный запас).
Вообще ситуация упрощения языка не принципиальна нова. Явление пиджинизации активно изучается. Другой вопрос, что оно обычно возникает на далекой периферии языка, а не в центре его употребления.
Возможно, все это связано с тем, что детям перестали читать книги. Они не приучены и к самостоятельному чтению. Вместо обычных рисунков они порой рисуют экраны с изображением – у них «экранное воображение».
Другим способом интерпретировать происходящее является представление его как некоего лексического дрейфа, когда часть словаря архаизируется, часть – сохраняется со смещенной семантикой, но при этом происходит и пополнение словаря извне. Чтобы более точно охарактеризовать происходящие процессы, нужны достаточно масштабные исследования.
Результат, однако, таков, что московские дети и инокультурные дети в чем-то похожи, если говорить о невладении русским языком. Знание об этом может помочь решить технологическую проблему – их можно объединить, сделав методику, при которой нам не придется делить класс надвое.
Язык и общественная парадигма
Значительная часть программ написана по одному канону. Они отвечают тому времени, когда все наше образование было предельно наукоцентрично. Тогда было престижно много знать. Сегодня же детям вообще порой непонятно, зачем всему этому учить.
При этом неизбежно должна поменяться и сама система обучения родному языку. Надо посмотреть, что человеку сейчас надо. Дети сейчас в старших классах пишут диктанты. Это абсолютно бесполезно. В то же время есть целый ряд вещей, которым мы практически не учим. В частности, это устная речь. Мы абсолютно не учим ребенка деловому письму.
Сегодня ребенок нередко попадает в ситуации, когда он говорит не на русском языке. Например, при он-лайновом общении. Там идет сильное смешение и смещение языков. Возникает вопрос, на каком языке реально говорят: на английском или на какой-то его облегченной версии, на русском или на специальном сетевом русском?
И дело здесь не только в детях и обучении. Если прочитать тексты выступлений на заседании правительства, мы порой увидим те же признаки «обеднения» языка, что и у упоминавшихся школьников. Есть ощущение, что «пространство языка» расслоено до такой степени, что уже не вполне понятно, на чем основана коммуникация между слоями.
Существует узкий пласт людей, знающих русский язык профессионально. Публика, которая регулярно читает и пишет, понимает их язык, но говорит уже по-другому. Есть следующий, очень большой слой – слой городского обывателя, который дробится достаточно сильно. Например, люди, занимающиеся бизнесом, нередко говорят на языке «PowerPoint»: четыре слова на плакате с картинкой, и плакат меняется. Это очень похоже на язык букваря для иностранцев. Есть отдельный замечательный язык, на котором разговаривают армия и милиция. Есть язык, на котором разговаривает базар, и т.д.
Так, язык, на котором написаны классические произведения, постепенно становится некой латынью. Хотя этот процесс кажется отчасти закономерным. Можно скорее удивляться тому, что культура XIX века дотянулась аж до 1991 года. Люди, родившиеся в 1940–1960-е гг., еще помнят «Хижину дяди Тома», но практически невозможно представить себе их внуков, читающими ее же.
Возможно, вопрос должен стоять не столько в возвращении нормативности классическому канону, сколько в создании пространства общения между группами, между детьми. То есть ставить задачей надо создание коммуникативного поля.
Исходя из этой логики, может быть, нет ничего страшного в том, что значительная часть абитуриентов не знает, в каком разделе русского языка изучается существительное, а в каком – подлежащее: для них это примерно одно и то же. Не исключено, что ребенку, который не собирается стать филологом, совершенно не нужно знать, что с союза «что» начинаются придаточные изъяснительные предложения. Ему достаточно запомнить, что перед союзом «что» ставится запятая.
Язык и ЕГЭ
По сравнению с перечисленными проблемами, вопрос о ЕГЭ выглядит далеко не самым острым. Ажиотаж вокруг него представляется преувеличенным.
Когда мы говорим о проблеме ЕГЭ, мы подменяем этим незначительным вопросом проблему гораздо более значительную – как вообще учить родному языку.
Почему вопрос ЕГЭ сегодня встал так остро? Потому что ЕГЭ противоречит тому, как учат в школе. Ожидают, что ЕГЭ что-то за собой потянет, что, может быть, если изменится методика преподавания в школе, это будет к лучшему.
Строго говоря, ЕГЭ – это просто способ проверки знаний. Есть вопрос об уровневости этой проверки. На сегодняшний день – это очень средняя система. Уровневости там практически нет. Он один и для тех, кто поступает в технические вузы, и для тех, кто идет на филологический факультет. Для технологов он чрезвычайно сложен, а для филологов – чрезвычайно прост. Значит, надо разводить. В перспективе эта уровневость, вероятно, должна появиться.
В совсем другом варианте вопрос об уровневости ЕГЭ возникает в связи с проблемой малоязычия: как оценивать этих детей – как русскоговорящих или по другой модели?
Далеко от Москвы
Для проектирования обучения русскому языку в Москве и Центральной России полезно посмотреть на опыт других регионов и стран.
В одной из русских школ Карачаево-Черкесии в классе обычно человек двадцать пять из тридцати – карачаевцы. Делить классы по степени знания языка приходится практически всегда. Обучаемость при этом очень во многом зависит от семьи. Многие уходят из школы, не зная русского языка вообще, другие – вполне неплохо учатся.
Если взять ногайцев и абазинцев, то они, по большей части, русский учат хорошо. Карачаевцы – нет. Если это девочка, то она остается рожать детей и продолжает жить в своем закрытом мире. Если мальчик, то его в конце концов русскому языку учит армия. То есть он возвращается, зная язык, и потом ищет для себя нишу в больших городах. Те же, кто не знает язык вообще, остаются либо у себя в ауле, либо в своей диаспоре и ведут очень замкнутый образ жизни.
Эта картина кажется достаточно типичной. Похожая наблюдается и в Кабардино-Балкарии.
В Молдове русских порядка 12-13%, то есть русский, соответственно, – язык нацменьшинств. При этом политика там заключается в том, чтобы создать свой «молдавский русский», который не очень сильно сочетался бы с его большим братом. К примеру, они выпустили у себя свои учебники. Литературные произведения, которые там изучаются, не соответствуют произведениям, изучаемым в российских школах. То же самое и с вопросами. Все делается для того, чтобы у учителей не было возможности учить по российским учебникам.
Русская литература там – это одна из зарубежных литератур. Молодежь в основном понимает русский язык, но говорить на нем уже не может. Зато небольшая русская диаспора очень активно занимается русским языком, достает российские издания и пытается учить по ним.
В Азербайджане ситуация совершенно другая. Хочешь по-русски говорить – нет проблем. И ситуация с молодежью совсем иная – гораздо больше людей знает русский язык.
За счет экономических связей в Азербайджане, как и в северокавказских республиках, русский язык выступает одним из инструментов социализации. В Молдове он в этом качестве может быть отчасти нужен части гастарбайтерам, но в основном он стал инструментом поддержания культурной идентичности русскоязычной общины и инструментом частичного отделения от России в официальном культурно-образовательном процессе.
Язык в неволе
В работе Валерия Абрамкина и возглавляемого им Центра реформы уголовного правосудия с письмами обнаружилось много интересных деталей. Был огромный поток писем, который шел и от вольных людей, и от арестантов. Так вот, на русском языке гораздо более душевно говорили арестанты. Обычные же люди часто пишут очень скучно.
Интересно наблюдать за динамикой малолеток. Они сейчас пишут гораздо интереснее, чем еще в 1990-е годы, когда стали писать гораздо хуже прежнего. Даже изначально не вполне владевшие русским языком к концу срока обучаются писать очень неплохо. Центр проводил конкурс сочинений для малолеток. Было много тем, и письма были потрясающе интересными.
Тут может появиться мысль, что русскому языку лучше всего учиться в тюрьме. Еще одним институтом обучения языку традиционно была и отчасти остается армия. Вообще возникает ощущение, что для нашей культуры характерно, что что-то хорошее получается, когда человек попадает в жесткие условия.
Но в любом обществе должно быть какое-то количество институтов принудительной социализации. И чем в большей время школа выполняет такие функции, тем меньше остается на долю армии или зоны.
Субъект и политика
На сегодняшний день не существует в социуме и государстве точки, которая может формулировать вопрос современного момента к языку, – кромке педагогов, которые считают это «своей» проблемой. И, безусловно, без изучения того, что думают по поводу решения языковых проблем педагоги, ничего сдвинуть невозможно. Но в силу идеологического характера проблем дальше, вероятно, должны быть и теоретическое обоснование, и методическая поддержка, и национальная политика.
При этом позиция самих педагогов здесь отчасти понятно парадоксальна. Желая, чтобы решение поставленных проблем происходило в рамках какой-то политики, они в то же время подчеркивают, что язык развивается самостоятельно, никто не может испортить язык – слишком древний это объект. Есть известная мысль Хайдеггера: говорим не мы – «язык говорит». Мы настолько находимся в его власти, что занятия политикой в его отношении выглядят смешно.
Вопрос в том, как этот язык может быть использован обществом, но подключения политиков к этому объекту они скорее опасаются. Справедливо ожидая малограмотных решений, они отмечают, что Государственная Дума, с их позиций, сделала две замечательные вещи: во-первых, не приняла закон о языке, а во-вторых, не пустилась в обсуждение реформы орфографии.
Но не может быть идеологической позиции без политики. Никакой действенной альтруистической защиты и оберегания языка ожидать не приходится.
Соответственно, остается вопрос, с какой точки можно осуществить социальный и политический заказ на нее. Языковая проблема достаточно явно использовалась в политической рамке на Украине, в Молдавии, в государствах Балтии и др.
Как может выглядеть подход и точка, которая использовала бы язык в политической рамке в нашей стране, где есть основной базовый язык?
Понятно, что мощнейший механизм адаптации – это языковой механизм. Естественным путем должно пройти поколение, которое окажется социально неадаптированным при отсутствии языка, – это все равно когда-то произойдет. Другой вопрос, как это скажется на языке и как скажется на обществе наличие социально неадаптированных групп.
Алексей Миллер говорил о том политическом залоге, в котором имеет смысл решать проблему диаспор и отчасти мигрантов: национально-культурный компонент – возможность петь свои песни, учить свой язык – это очень важно, но при этом все население России должно получить некий единый слой российской (по понятным причинам, значительной частью – русской) культуры. И как значимую часть этой культуры – русский язык. Без этого не может быть речи о единстве страны. Позиционирование этого слоя как российского, а не этнически русского должно смягчить опасения ассимиляторства и уничтожения национальных культур.
Более того, диаспоры и миграцию здесь стоит развести. Если речь идет о том, что происходит уже внутри России, то здесь нужно говорить именно о формировании и поддержании «российскости». Хотя, конечно, здесь всегда будет стоять вопрос о необходимом объеме. Если же мы говорим о миграционной политике, то здесь нужен еще и фильтр, принуждающий освоить язык для адаптации на новом месте. Возможно, имеет смысл присмотреться к новациям Саркози во французском миграционном законодательстве.
Для воздействия на диаспоры в направлении социальной интеграции (неизбежно требующей аккультурации) достаточно важно использовать воздействие через общинные структуры. Разумеется, не все мигранты с ними связаны, но выбирающие индивидуальную интеграцию, скорее всего, и сами займутся этой проблемой, а как раз предпочитающие функционирование в своем этнокультурном мире могут быть охвачены через сетевые общинные структуры.
При этом важно понимать, что здесь есть несколько разных политических вопросов. Один вопрос в том, что делать с не знающими русский язык диаспорами и потенциальными мигрантами, какими инструментами принудительной социализации обеспечить их аккультурацию. Второй вопрос в том, как продуцировать образованное сословие. Кроме того, есть какой-то нормативный минимум, необходимый для каждого человека, чтобы он мог нормально функционировать в условиях страны. Это третий вопрос. Их надо обязательно развести. Спутать эти вопросы – значит их угробить.
http://polit.ru/author/2007/01/16/yazyk.html