Американская Европа
Писатель Уильям Воллман о Шостаковиче, конформизме и грехе забвения
Остап Кармоди
Для Ведомостей
19.01.2007, №8 (1782)Роман “Центральная Европа” знаменитого американского писателя Уильяма Т. Воллмана — обширный труд (812 страниц), основанный на документальном материале, — о судьбе Дмитрия Шостаковича и Второй мировой войне. Книга стала в Америке бестселлером и уже получила престижную премию Национальной ассоциации критиков. Писатель калибра Воллмана вряд ли стал бы приурочивать роман к столетнему юбилею композитора. Почему он обратился к судьбе Шостаковича, Воллман рассказал “Ведомостям”.
— Все ваши предыдущие романы были написаны про Северную Америку. Почему сейчас вы решили написать книгу про Европу?
— Меня всегда интересовало Другое. Именно поэтому я писал о неонацистах, скинхедах, проститутках. Я хочу понять непохожих на меня людей. В последнем романе я много пишу о войне Германии и России, по-моему, это имеет определенную ценность, хотя бы потому, что я — посторонний. Немец или русский написали бы совсем другую книгу. К тому же США проявляют так мало сочувствия и интереса к остальному миру, что, мне показалось, проявить эти качества самому — просто мой долг.
— Что именно в судьбе Шостаковича вас задело?
— Когда я был моложе, мне очень нравилась идея коммунизма. Она и сейчас мне нравится, жаль, что попытка воплотить ее в жизнь обычно приводит к убийству людей. Я думаю, что Шостакович сначала искренне верил в сталинские лозунги вроде “Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее”. Но когда случилась эта беда с “Леди Макбет” и началась травля, он вдруг понял, в какой опасности находится. Тогда жизнь его изменилась. Новый поворот наступил после нападения фашистов, когда Шостакович, видимо, решил, что должен на время забыть о сталинском режиме и быть вместе со своей страной. Но после войны его иллюзии стали таять еще быстрее. Он пытался сохранить остатки внутренней целостности в своем искусстве, но при этом сдавал все остальное — по мере того как старел. Я все время представляю себя на его месте: что стал бы делать я, будь я Шостаковичем. Я бы сдался. Мне так жалко его: ему пришлось жить в ситуации, в которой оставаться чистым было невозможно. Обычным и даже хорошим людям приходится время от времени воевать друг с другом в интересах бесчеловечных режимов. Эта мысль заставила меня работать над книгой с полной отдачей.
— Вы считаете, что художник, идя на компромиссы с властью, может оставаться свободным в творчестве?
— Я думаю, что Шостакович остался честен в своей музыке. Когда я слушаю, например, Опус 110 или Восьмую симфонию, то чувствую, что это величайшие произведения искусства, которые не просто разговаривают со мной — они кричат мне. Шостакович пережил ужасные времена и обвиняет их. Так что Шостакович для меня герой.
— Почему, по-вашему, в сталинские времена, несмотря на огромное давление, Шостаковичу удавалось сопротивляться режиму, но при Хрущеве, когда давление стало гораздо слабее, он вступил в партию и подписал письмо против Сахарова?
— Может быть, потому, что умерла его жена Нина и он чувствовал себя одиноким. Как я понимаю, она всегда могла встать на его защиту и сказать “нет”. А ему “нет” давалось сложно. У него было такое смешное свойство — когда от него что-то требовали, например каких-то изменений в музыке, он всегда говорил: “Конечно! Я обязательно внесу их в своей следующей симфонии” — и, разумеется, никогда этого не делал.
— Вы очень убедительно и очень по-русски передали в своей книге речь Шостаковича. В чем тут секрет?
— Когда я был в Испании, то, оказавшись в аэропорту, обнаружил, что мне нечего читать, и купил книгу воспоминаний о Шостаковиче. Это был набор историй о разных периодах его жизни, и Шостакович там часто цитировался. Речь его была такой необычной! И я решил, что мне надо научиться ее имитировать. Когда у меня это получилось, я начал понимать силу недосказанного, вытесненного, ведь очевидно, что многого он вслух не произносил.
— В России многие верят, что диктатура идет на пользу творчеству, помогает художнику сконцентрироваться.
— Действительно, некоторые замечательные произведения из Восточной Европы, которые я читал, — романы Конвицкого или раннего Кундеры были такими успешными именно потому, что создавались в условиях угнетения. Но последняя книга Конвицкого, написанная после того, как коммунизм в Польше пал, не произвела на меня такого впечатления, как, например, “Современный сонник”. Любые травматические события могут быть использованы художником, чтобы создать что-нибудь очень и очень трогающее. “Реквием” Ахматовой тоже был очень смелой поэмой, которая даже сейчас и даже в переводе вызывает у меня слезы.
— Ваш роман называется “Центральная Европа”, но в нем нет почти ни слова собственно о Центральной Европе: Венгрии, Польше, Чехии.
— В романе описаны два враждебных режима, которые можно даже назвать империями. Один хочет поглотить другой. Фашистская Германия заявляет: “Я — Европа, я в центре мира, я буду контролировать всю Европу, и Россию в том числе”. После Сталинграда и Курска Советский Союз отвечает: “Знаете что? Я приду в Европу, и Европа станет моим сателлитом”. Оба режима пользовались словом “Европа”, но сама Европа должна была стать аннексированной территорией. И каждый из режимов собирался стать ее центром, отодвинув Европу на периферию.
— Почему из всех персонажей книги, русских и немцев, главным героем вы сделали именно Шостаковича?
— В нем я вижу себя, он мне очень близок. Я тоже творческий человек и тоже немного идеалист, как и Шостакович в начале своего пути. Мне близка его грусть. Я не часто бывал в России, всего дважды, но оба раза я чувствовал огромный восторг и волнение. И очень хотел бы узнать Россию получше.
— Где и когда вы были в России?
— В первый раз я был там по дороге в Афганистан, во времена правления “Талибана”. Я был в Москве и немного в Петербурге. А год назад я две недели был в Петербурге — был приглашен на писательский семинар. Мне там очень понравилось. Сейчас я дописываю документальную книгу о бедняках, и одна из глав будет о старушках, просящих милостыню около храма Спаса на Крови. Я говорил с ними, с их семьями и многое узнал. В ближайшую пару лет я вообще хотел бы провести хотя бы месяц где-нибудь в России, поближе познакомиться с людьми, попытаться лучше понять Россию и написать что-нибудь.
— Писательница Кейт Браверман считает, что ваша книга на самом деле о ситуации в современной Америке. Трудно поверить, что в США сейчас все так плохо.
— Конечно, нет. У нас глупый безнравственный президент, которому другие глупые безнравственные люди помогают делать ужасные вещи. Мне стыдно, что моя страна ведет несправедливую войну и использует пытки. Но, несмотря на это, я бы не стал сравнивать нас с нацистами или сталинистами. Американцы появляются в “Центральной Европе” в эпизодических ролях, один из рассказов ближе к концу книги посвящен Вану Клайберну. Характерный американский грех — это не одностороннее насилие. Наш грех — грех забвения. Мои соседи в Сакраменто даже не знали, что мы находимся в состоянии войны с Ираком. Это сильно отличается от того, что происходит в тоталитарных странах, там людям постоянно напоминают, что они должны кого-то ненавидеть.
— Забвение — грех, свойственный любой нации, кроме разве что немцев.
— Да, это правда. Когда я был в Берлине, пару лет назад, на меня произвело очень сильное впечатление, что везде стоят монументы — евреям, депортированным из этого квартала, Ванзейской конференции, которая проходила в этом здании. Мне кажется, это хорошо. Что касается того международного феномена, о котором вы говорили, — конечно, человеческая природа всегда будет такой, что, если мы сделали кому-то зло, это называется “статус-кво”. Но если кто-то сделал зло нам, мы, конечно же, будем это помнить и требовать восстановления наших прав. Люди по сути своей эгоисты.
— Традиционный вопрос: над чем вы сейчас работаете?
— Сейчас я почти закончил документальную книгу о японском театре. Но чтобы написать ее, я каждый год ездил в Японию. Скоро будет издана и моя книга о бедняках. Еще одну большую документальную книгу — о границе Мексики и Калифорнии, ее истории по обе стороны — я надеюсь закончить к апрелю. Ну а потом возьмусь за очередной роман из цикла “Семь снов”. Об индейцах нез-персе и попытке их великого вождя Джозефа, спасаясь от американской армии, увести племя в Канаду.
http://www.vedomosti.ru/newspaper/a...07/01/19/119237
Писатель Уильям Воллман о Шостаковиче, конформизме и грехе забвения
Остап Кармоди
Для Ведомостей
19.01.2007, №8 (1782)Роман “Центральная Европа” знаменитого американского писателя Уильяма Т. Воллмана — обширный труд (812 страниц), основанный на документальном материале, — о судьбе Дмитрия Шостаковича и Второй мировой войне. Книга стала в Америке бестселлером и уже получила престижную премию Национальной ассоциации критиков. Писатель калибра Воллмана вряд ли стал бы приурочивать роман к столетнему юбилею композитора. Почему он обратился к судьбе Шостаковича, Воллман рассказал “Ведомостям”.
— Все ваши предыдущие романы были написаны про Северную Америку. Почему сейчас вы решили написать книгу про Европу?
— Меня всегда интересовало Другое. Именно поэтому я писал о неонацистах, скинхедах, проститутках. Я хочу понять непохожих на меня людей. В последнем романе я много пишу о войне Германии и России, по-моему, это имеет определенную ценность, хотя бы потому, что я — посторонний. Немец или русский написали бы совсем другую книгу. К тому же США проявляют так мало сочувствия и интереса к остальному миру, что, мне показалось, проявить эти качества самому — просто мой долг.
— Что именно в судьбе Шостаковича вас задело?
— Когда я был моложе, мне очень нравилась идея коммунизма. Она и сейчас мне нравится, жаль, что попытка воплотить ее в жизнь обычно приводит к убийству людей. Я думаю, что Шостакович сначала искренне верил в сталинские лозунги вроде “Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее”. Но когда случилась эта беда с “Леди Макбет” и началась травля, он вдруг понял, в какой опасности находится. Тогда жизнь его изменилась. Новый поворот наступил после нападения фашистов, когда Шостакович, видимо, решил, что должен на время забыть о сталинском режиме и быть вместе со своей страной. Но после войны его иллюзии стали таять еще быстрее. Он пытался сохранить остатки внутренней целостности в своем искусстве, но при этом сдавал все остальное — по мере того как старел. Я все время представляю себя на его месте: что стал бы делать я, будь я Шостаковичем. Я бы сдался. Мне так жалко его: ему пришлось жить в ситуации, в которой оставаться чистым было невозможно. Обычным и даже хорошим людям приходится время от времени воевать друг с другом в интересах бесчеловечных режимов. Эта мысль заставила меня работать над книгой с полной отдачей.
— Вы считаете, что художник, идя на компромиссы с властью, может оставаться свободным в творчестве?
— Я думаю, что Шостакович остался честен в своей музыке. Когда я слушаю, например, Опус 110 или Восьмую симфонию, то чувствую, что это величайшие произведения искусства, которые не просто разговаривают со мной — они кричат мне. Шостакович пережил ужасные времена и обвиняет их. Так что Шостакович для меня герой.
— Почему, по-вашему, в сталинские времена, несмотря на огромное давление, Шостаковичу удавалось сопротивляться режиму, но при Хрущеве, когда давление стало гораздо слабее, он вступил в партию и подписал письмо против Сахарова?
— Может быть, потому, что умерла его жена Нина и он чувствовал себя одиноким. Как я понимаю, она всегда могла встать на его защиту и сказать “нет”. А ему “нет” давалось сложно. У него было такое смешное свойство — когда от него что-то требовали, например каких-то изменений в музыке, он всегда говорил: “Конечно! Я обязательно внесу их в своей следующей симфонии” — и, разумеется, никогда этого не делал.
— Вы очень убедительно и очень по-русски передали в своей книге речь Шостаковича. В чем тут секрет?
— Когда я был в Испании, то, оказавшись в аэропорту, обнаружил, что мне нечего читать, и купил книгу воспоминаний о Шостаковиче. Это был набор историй о разных периодах его жизни, и Шостакович там часто цитировался. Речь его была такой необычной! И я решил, что мне надо научиться ее имитировать. Когда у меня это получилось, я начал понимать силу недосказанного, вытесненного, ведь очевидно, что многого он вслух не произносил.
— В России многие верят, что диктатура идет на пользу творчеству, помогает художнику сконцентрироваться.
— Действительно, некоторые замечательные произведения из Восточной Европы, которые я читал, — романы Конвицкого или раннего Кундеры были такими успешными именно потому, что создавались в условиях угнетения. Но последняя книга Конвицкого, написанная после того, как коммунизм в Польше пал, не произвела на меня такого впечатления, как, например, “Современный сонник”. Любые травматические события могут быть использованы художником, чтобы создать что-нибудь очень и очень трогающее. “Реквием” Ахматовой тоже был очень смелой поэмой, которая даже сейчас и даже в переводе вызывает у меня слезы.
— Ваш роман называется “Центральная Европа”, но в нем нет почти ни слова собственно о Центральной Европе: Венгрии, Польше, Чехии.
— В романе описаны два враждебных режима, которые можно даже назвать империями. Один хочет поглотить другой. Фашистская Германия заявляет: “Я — Европа, я в центре мира, я буду контролировать всю Европу, и Россию в том числе”. После Сталинграда и Курска Советский Союз отвечает: “Знаете что? Я приду в Европу, и Европа станет моим сателлитом”. Оба режима пользовались словом “Европа”, но сама Европа должна была стать аннексированной территорией. И каждый из режимов собирался стать ее центром, отодвинув Европу на периферию.
— Почему из всех персонажей книги, русских и немцев, главным героем вы сделали именно Шостаковича?
— В нем я вижу себя, он мне очень близок. Я тоже творческий человек и тоже немного идеалист, как и Шостакович в начале своего пути. Мне близка его грусть. Я не часто бывал в России, всего дважды, но оба раза я чувствовал огромный восторг и волнение. И очень хотел бы узнать Россию получше.
— Где и когда вы были в России?
— В первый раз я был там по дороге в Афганистан, во времена правления “Талибана”. Я был в Москве и немного в Петербурге. А год назад я две недели был в Петербурге — был приглашен на писательский семинар. Мне там очень понравилось. Сейчас я дописываю документальную книгу о бедняках, и одна из глав будет о старушках, просящих милостыню около храма Спаса на Крови. Я говорил с ними, с их семьями и многое узнал. В ближайшую пару лет я вообще хотел бы провести хотя бы месяц где-нибудь в России, поближе познакомиться с людьми, попытаться лучше понять Россию и написать что-нибудь.
— Писательница Кейт Браверман считает, что ваша книга на самом деле о ситуации в современной Америке. Трудно поверить, что в США сейчас все так плохо.
— Конечно, нет. У нас глупый безнравственный президент, которому другие глупые безнравственные люди помогают делать ужасные вещи. Мне стыдно, что моя страна ведет несправедливую войну и использует пытки. Но, несмотря на это, я бы не стал сравнивать нас с нацистами или сталинистами. Американцы появляются в “Центральной Европе” в эпизодических ролях, один из рассказов ближе к концу книги посвящен Вану Клайберну. Характерный американский грех — это не одностороннее насилие. Наш грех — грех забвения. Мои соседи в Сакраменто даже не знали, что мы находимся в состоянии войны с Ираком. Это сильно отличается от того, что происходит в тоталитарных странах, там людям постоянно напоминают, что они должны кого-то ненавидеть.
— Забвение — грех, свойственный любой нации, кроме разве что немцев.
— Да, это правда. Когда я был в Берлине, пару лет назад, на меня произвело очень сильное впечатление, что везде стоят монументы — евреям, депортированным из этого квартала, Ванзейской конференции, которая проходила в этом здании. Мне кажется, это хорошо. Что касается того международного феномена, о котором вы говорили, — конечно, человеческая природа всегда будет такой, что, если мы сделали кому-то зло, это называется “статус-кво”. Но если кто-то сделал зло нам, мы, конечно же, будем это помнить и требовать восстановления наших прав. Люди по сути своей эгоисты.
— Традиционный вопрос: над чем вы сейчас работаете?
— Сейчас я почти закончил документальную книгу о японском театре. Но чтобы написать ее, я каждый год ездил в Японию. Скоро будет издана и моя книга о бедняках. Еще одну большую документальную книгу — о границе Мексики и Калифорнии, ее истории по обе стороны — я надеюсь закончить к апрелю. Ну а потом возьмусь за очередной роман из цикла “Семь снов”. Об индейцах нез-персе и попытке их великого вождя Джозефа, спасаясь от американской армии, увести племя в Канаду.
http://www.vedomosti.ru/newspaper/a...07/01/19/119237