Дело личного выбора
Это был странный митинг — несколько тысяч человек просто разговаривали друг с другом
Екатерина Деготь
13.10.2006, №193 (1720)Почти каждый, кто был в минувшее воскресенье на Пушкинской площади, говорил, что народу оказалось гораздо больше, чем он ожидал. Почти каждый говорил также, что не был на митингах с девяносто первого года, но теперь вот просто не смог не пойти. Облавы на грузин, и Политковскую убили. Нет сил терпеть.
Это все были частные беседы, я подслушивала. Публичных речей почти не было, а те, что произносились, расслышать оказалось трудно. Это был странный митинг —
несколько тысяч человек фактически просто стояли в сквере и разговаривали друг с другом.
Что меня поразило: они, казалось, испытывали чувство вины за то, что вот так разговаривают, и время от времени замолкали. Это резко отличало ситуацию от памятных мне митингов 80-х — начала 1990-х, не говоря уже о любительски-диссидентских собраниях советского времени, когда люди восторгались самой возможностью что-то сказать — не важно, публично или на ухо соседу, — и азартно перебивали друг друга.
Теперь люди, казалось, были подавлены тем, что у них нет достойного комментария. А если и есть, то что в нем нового? Большинство из нас стыдятся произносить банальности: что убивать критиков власти некрасиво и что выявлять тайных грузин через их детей в школах — тоже дело скверное. “Долой тирана!” — вдруг закричала пасcионарная пожилая женщина, и все вокруг поежились от неловкости. Всем, мне кажется, не хватало действия, но даже сакраментальный вопрос “Что делать?” поставить было неловко. Ведь это были бы опять-таки просто слова, тем более что в русской истории ответ на этот вопрос обычно звучал так: “Надо издавать новый журнал”. Все присутствовавшие уже успели разочароваться в этом методе.
Многие из нас вышли из СССР людьми слова, получив в той стране гуманитарное образование — филологическое, историческое, киноведческое. Оно было хорошим и мало кому нужным в силу своей материальной невыгодности. (Так, помню, в голодные брежневские годы я питалась кальмарами и сыром рокфор, запивая все это шампанским брют, потому что в нашем окраинном гастрономе эти продукты спросом не пользовались.) Умение играть словами ценилось в советской культуре не меньше, чем, например, в хасидской. Остроумное слово казалось сильным оружием, к тому же абсолютно неуязвимым, поскольку противник его и понять-то не мог. Слово было синонимом независимости. Оно было сильнее, чем действие.
Сегодня мы порой стали стесняться слова. Оно кажется синонимом бессилия. Слово девальвировано — никто не обращает на него внимания. Никакие разоблачения и журналистские расследования никого не удивляют и ни к чему не приводят. Понятие “правда” отсутствует в лексиконе. Не существует механизма корреляции общественного мнения с политической реальностью.
Но ведь Анну Политковскую убили за слова? За правду?
Здесь тоже нет ясности.
В российской прессе доминирует мнение, согласно которому не важно, что именно она хотела рассказать в своей новой статье (ведь утверждала-то она примерно одно и то же уже много лет…), а важно, как это убийство будет использовано и в чьих интересах. Произносятся слова “подставили”, “кому-то выгодно”, “на кого-то повесили”. Само по себе слово и его содержание кажутся не важными, важно только, какие они спровоцируют действия. Любое слово оказывается провокацией, потому что что-нибудь да провоцирует. Фактов больше нет, есть только цели и интересы. Критика называется “наезд”, а похвала — “пиар”. Такой вот радикально-рыночный подход. Романтических представлений о чистой истине больше не существует.
Так ли это на самом деле? Но какое может быть “на самом деле”: истина, как и слово вообще, стала делом нашего личного выбора, убеждения, частной жизни. И, может быть, это не худший вариант.
Тартуская семиотическая школа во главе с Лотманом, которая была, можно сказать, центральной идеологией 1960-1980-х годов и вырастила всю ныне активную гуманитарную интеллигенцию, учила, что все есть текст, основываясь на советской реальности, которая была относительно логична и познаваема. Нынешнюю реальность нужно вскапывать каким-то другим инструментом — действием, поступком. После уроков русского языка пора уделить некоторое внимание физкультуре. Прямостояние в сквере на Пушкинской площади, может быть, неплохое начало.
http://www.vedomosti.ru/newspaper/a...06/10/13/114038
Это был странный митинг — несколько тысяч человек просто разговаривали друг с другом
Екатерина Деготь
13.10.2006, №193 (1720)Почти каждый, кто был в минувшее воскресенье на Пушкинской площади, говорил, что народу оказалось гораздо больше, чем он ожидал. Почти каждый говорил также, что не был на митингах с девяносто первого года, но теперь вот просто не смог не пойти. Облавы на грузин, и Политковскую убили. Нет сил терпеть.
Это все были частные беседы, я подслушивала. Публичных речей почти не было, а те, что произносились, расслышать оказалось трудно. Это был странный митинг —
несколько тысяч человек фактически просто стояли в сквере и разговаривали друг с другом.
Что меня поразило: они, казалось, испытывали чувство вины за то, что вот так разговаривают, и время от времени замолкали. Это резко отличало ситуацию от памятных мне митингов 80-х — начала 1990-х, не говоря уже о любительски-диссидентских собраниях советского времени, когда люди восторгались самой возможностью что-то сказать — не важно, публично или на ухо соседу, — и азартно перебивали друг друга.
Теперь люди, казалось, были подавлены тем, что у них нет достойного комментария. А если и есть, то что в нем нового? Большинство из нас стыдятся произносить банальности: что убивать критиков власти некрасиво и что выявлять тайных грузин через их детей в школах — тоже дело скверное. “Долой тирана!” — вдруг закричала пасcионарная пожилая женщина, и все вокруг поежились от неловкости. Всем, мне кажется, не хватало действия, но даже сакраментальный вопрос “Что делать?” поставить было неловко. Ведь это были бы опять-таки просто слова, тем более что в русской истории ответ на этот вопрос обычно звучал так: “Надо издавать новый журнал”. Все присутствовавшие уже успели разочароваться в этом методе.
Многие из нас вышли из СССР людьми слова, получив в той стране гуманитарное образование — филологическое, историческое, киноведческое. Оно было хорошим и мало кому нужным в силу своей материальной невыгодности. (Так, помню, в голодные брежневские годы я питалась кальмарами и сыром рокфор, запивая все это шампанским брют, потому что в нашем окраинном гастрономе эти продукты спросом не пользовались.) Умение играть словами ценилось в советской культуре не меньше, чем, например, в хасидской. Остроумное слово казалось сильным оружием, к тому же абсолютно неуязвимым, поскольку противник его и понять-то не мог. Слово было синонимом независимости. Оно было сильнее, чем действие.
Сегодня мы порой стали стесняться слова. Оно кажется синонимом бессилия. Слово девальвировано — никто не обращает на него внимания. Никакие разоблачения и журналистские расследования никого не удивляют и ни к чему не приводят. Понятие “правда” отсутствует в лексиконе. Не существует механизма корреляции общественного мнения с политической реальностью.
Но ведь Анну Политковскую убили за слова? За правду?
Здесь тоже нет ясности.
В российской прессе доминирует мнение, согласно которому не важно, что именно она хотела рассказать в своей новой статье (ведь утверждала-то она примерно одно и то же уже много лет…), а важно, как это убийство будет использовано и в чьих интересах. Произносятся слова “подставили”, “кому-то выгодно”, “на кого-то повесили”. Само по себе слово и его содержание кажутся не важными, важно только, какие они спровоцируют действия. Любое слово оказывается провокацией, потому что что-нибудь да провоцирует. Фактов больше нет, есть только цели и интересы. Критика называется “наезд”, а похвала — “пиар”. Такой вот радикально-рыночный подход. Романтических представлений о чистой истине больше не существует.
Так ли это на самом деле? Но какое может быть “на самом деле”: истина, как и слово вообще, стала делом нашего личного выбора, убеждения, частной жизни. И, может быть, это не худший вариант.
Тартуская семиотическая школа во главе с Лотманом, которая была, можно сказать, центральной идеологией 1960-1980-х годов и вырастила всю ныне активную гуманитарную интеллигенцию, учила, что все есть текст, основываясь на советской реальности, которая была относительно логична и познаваема. Нынешнюю реальность нужно вскапывать каким-то другим инструментом — действием, поступком. После уроков русского языка пора уделить некоторое внимание физкультуре. Прямостояние в сквере на Пушкинской площади, может быть, неплохое начало.
http://www.vedomosti.ru/newspaper/a...06/10/13/114038