Россия и Запад: трудности перевода
Резюме обсужденияМы публикуем резюме регулярного вторничного "Открытого семинара "Полит.ру", созданного для обсуждения позиции и содержания нашего экспертного круга и сообщества. Открытый семинар 27 июня был посвящен проблеме возможности донести наши реалии до зарубежной аудитории, проблеме концептуального «перевода». Участники обсуждения (кроме собственно "Полит.ру") – Григорий Глазков, Ирина Евсеева, Симон Кордонский, Ольга Лобач, Олег Мудрак, Виталий Найшуль, Вячеслав Широнин.
«Холодная война»
На фоне охлаждения отношений с США наиболее очевидными становятся проблемы понимания между различными субъектами в России и на Западе. В США в последнее время хорошо видны симптомы «холодной войны», произошло возрождение советологического сообщества, которое с радостью ухватилось за свой шанс. Советологи в начале 90-х жаловались, что остались без работы, так как их задача была – изучать врага. Теперь, похоже, профессия возродилась.
Эта тема вовсе не конъюнктурная, она затрагивает целый комплекс глубоких проблем, причем вовсе не американских, а именно российских. В том числе вопрос об отношениях русской политической культуры к Западу.
Последние 2-3 года и в кремлевских, и в правительственных коридорах постоянно говорится о том, что малый объем западных инвестиций в Россию связан с тем, что мы не умеем себя представить, объяснить свои поступки так, чтобы они понимались адекватно. Для создания положительного образа России за рубежом создан целый телеканал Russia Today. Для оправдания российских реалий в языке, понятном Западу, конструируется даже идеология – «суверенной демократии».
Популярный язык западного обществоведения
Западным специалистам трудно понять российскую социальную реальность, потому что они приезжают с языком, который плохо годится для ее описания. Они сталкиваются с некими реальностями, но язык у них свой, поэтому первая реакция – это разговор о том, чего здесь не хватает и что тут отличается от западных представлений о должном. Например, политика у нас не отделена от экономики. Здесь это описывают в модели «административного рынка», а на их языке это называется «коррупцией», что менее продуктивно для понимания.
Когда в 90-е годы в Госкомимущество приезжали зарубежные консультанты, ситуация выглядела следующим образом: давалась куча новых терминов, объяснялось, что именно это и есть то, что нам надо, утверждался тезис о том, что рынок везде одинаковый и не имеет культурных различий, и предлагалось опустить эти схемы на нашу реальность. Результат такой попытки известен. Хорош он или плох - неважно, важно, что никто не мог его предвидеть, он был за пределами научной и проектной рациональности.
Изучение проблемы бедности в России часто сводится к применению зарубежных методик на отечественном материале. Это пример «удачной коммуникации» по поводу получения грантов. До 1990 года у нас не было «бедных», употреблялось слово из бюрократического языка – «малообеспеченные». Когда государство перестало финансировать изучение «малообеспеченных», перед социологами встала задача получения грантов, а получить их можно под изучение «poverty». В итоге возникает комическая ситуация: человек, получивший грант на исследование «poverty in Russia», приезжает в деревню и спрашивает: «А кто у вас бедный?». Но там на этот вопрос отвечают, исходя из наших представлений о бедности (в русской культуре вообще традиционно считается, что «бедность – не порок»). А то, что в английском языке обозначается словом “poverty”, у нас, возможно, называется «нищета».
В советское время был показатель «потребление мяса на душу населения». На самом деле, он считался с учетом коэффициента калорийности: свинина шла с коэффициентом 3, говядина – 1. Поэтому говорилось об очень высоком потреблении мяса. В 1991 году эксперт Мирового банка узнал, что на Чукотке потребление мяса – 76 кг на человека, и срочно предложил заменить мясо фруктами и овощами.
Хуже всего то, что результаты подобных исследований и рекомендации, сформулированные на их основании, используются не только за рубежом, но и у нас.
Косноязычие российского обществоведения
Другая проблема – у нас нет языка для описания своей реальности как макросистемы, хотя каждый из нас владеет неким социальным знанием, но в языке локальных взаимодействий в обществе, коммуникации «с соседом», а не в стране.
На Западе такой язык есть, выработка понятий и представлений о социальной реальности там выделена как задача отдельных профессиональных групп. Проблематизировать тезисы обществоведения, используемые в политике, в медиа, в общественной коммуникации там может только узкий круг людей. У нас, на разломах идеологий, такого общего языка нет – многие говорят в совершенно некоммуницируемых языках с произвольным переходом между, скажем, экономическими терминами и теориями заговора.
У нас подчас даже не возникают те вопросы, которые видны со стороны западного исследователя. У нас эти вопросы решаются по жизни, без нормативного языка.
Представим себе, что есть банки в Лондоне, где работают операционистки, единственное умение которых – выдавать кредиты, их этому научили «по жизни», неформально. Они знают, человеку с какой улицы их следует выдавать, а жителю какого района – нет. Но если эту банковскую сеть купит кто-то из Австралии – как передавать это их знание, ведь оно не формализовано?
К тому же политический и бизнесовый класс в России – люди западной культуры. На вопрос «Что такое банк?» мы ответим по-английски, то есть опишем не собственную реальность, а английский банк. Поэтому нам наша реальность кажется непознаваемой: мы оперируем западными понятиями, хоть и понимаем, что в нашей жизни все устроено иначе.
Кому нужно понимать?
В 90-е годы первые контакты начинались с желания Запада нас понять. Тогда интерес к нашей реальности возник оттого, что наша непохожесть угнетала, а в тот момент появилось ощущение, что на самом деле мы такие же, как они, просто был сделан шаг в сторону на 70 лет. Это было желание убедиться в том, что мир устроен именно так, как они себе его и представляют. Отсюда – желание, чтобы все принимали «правильные» модели.
Получилось так, как в сказке: Хоттабыч сделал телефонный аппарат из куска чистого мрамора, у которого внутри ничего не было… Но тут же нашлись народные умельцы, которые поставили рядом с таким телефоном глашатая, и он стал передавать информацию. Иначе говоря, возникли какие-то свои механизмы. Причем нельзя сказать, что все это совсем не работает. Работает, но в сочетании с механизмами имплицитного характера.
Очевидно при этом, что в узких профессиональных сферах перевод возможен. Есть культурный обмен, который всегда был и будет. Профессиональные языки есть, они работают до тех пор, пока не приходится обращаться к большим социально-политическим темам.
В острых конфликтных ситуациях есть понимание, что именно хочется объяснить («газовая война»). Но вопрос – будет ли та сторона видеть смысл в том, чтобы договариваться со страной, у которой «ничего нет» (демократии, предсказуемости и пр.). Сейчас по рядку пунктов потребности в понимании позиции нет. Будет борьба за интерпретацию, которую в части западной общественной коммуникации на западных площадках Россия проигрывает.
Чего мы сами хотим?
На разных уровнях в России декларируется стремление «быть частью западной цивилизации» при полном осознании роли заимствований, что делает ситуацию еще более абсурдной, поскольку ставится знак равенства между западной системой усредненных социологических понятий и достижениями цивилизации.
Поэтому этот комплекс недопониманий можно упорядочить, только заняв ясную позицию – ответ на вопрос, чего хотим. Точно не хотим, подобно папуасам, быть объектом этнографического изучения и имплантации усредненных идей. Мы хотим быть субъектом, в том числе и коммуникации.
Это означает, что в ряде случаев следует наплевать на проблемы непонимания и заниматься исследованием своей социальной реальности, в том числе - поиском языка и методологии, подходящих материалу. Отличие от «западных моделей» - это один из способов увидеть по-настоящему интересный материал.
В ряде случаев у нас есть знание или реальные политики, и в таких случаях перевод в среде научной коммуникации точно возможен, а в масс-медиа есть задача создания «буфера перевода» (и о том, и о другом – ниже).
Перевод «высокого уровня»
Когда начинаешь заниматься какой-либо проблемой, сначала появляется ощущение, что наше описание - это что-то невиданное. Потом понимаешь, что на самом деле это не так, что даже есть статья на интересующую тебя тему, но она описывает довольно специфические феномены. Например, для СССР была придумана модель административного рынка, а потом выяснилось, что похожие конструкции есть и в западной науке, это там называется теорией public choice, хоть это явление и обладает своими особенностями.
Есть гипотеза, что в русской культуре существенное значение имеет консенсусный способ принятий решений, тогда как «общепринятой нормой» является демократический - большинством голосов. Интересно то, что российский ученый, если ему сказать о такой форме принятия решений, возмутится: «Да, разве вы не знаете достижений западной цивилизации?» Хороший западный ученый спокойно скажет, что теоретически возможна и такая форма принятия решений, это бывает. Это вопрос глубины, не вторичности научного мышления.
Другими словами, часть особенностей, обусловленных различием культур, на самом деле может быть более понятна, чем вранье и мимикрия под импортированные институты. Если пытаться изобразить Россию как западный мейнстрим, то в большинстве случаев ничего не получится. Но при желании можно описывать нашу реальность как один из вариантов существующих в западной культуре теорий, хотя и не самых очевидных.
Такой перевод будет работать в ситуациях описания той части нашей социальной реальности (или проектов), которые мы искренне считаем хорошими. Другое дело, что многие части нашей реальности мы описываем как неудовлетворительные, неокультуренные, но тогда это вопрос не перевода, а внутренней политики.
Буфер перевода
Между любыми, даже очень далекими культурами возможен посредник, популярный буфер. Пример – китайские рестораны в Америке или корейское кино. Ценность таких буферных зон понятна для обеих сторон. Они позволяют видеть друг друга.
Если взять случаи попадания русского кино в американский мейнстрим, то мы увидим, что объясняется это моментом узнавания. Фильм «Москва слезам не верит» американский зритель принял, потому что истолковал через знакомые ему понятия – как фильм об эмансипации. Узнавание знакомых феноменов, встроенных в иную реальность, позволяет им думать, что мир устроен «правильно».
Интересно, что при всей разнице культур есть такие точки, где проблем понимания нет. Например, семейные и дружеские отношения. Есть русская и зарубежная литература, которая понятна обеим сторонам. Тогда возникает вопрос: так ли уж невозможна организация понимания в других сферах культуры (политической и т.д.)? Может быть, просто не проделана необходимая работа.
Что предложить
Резюмируя, можно сказать, что вопрос в ряде случаев заключается вообще не в проблеме взаимопонимания. В некоторых случаях ни у одной из сторон нет причин понимать и признавать позицию противоположной. В ряде других случаев – норм корпоративного управления, навыков маркетинга – профессионалы в России более-менее быстро учатся и проблемы с пониманием тоже уменьшаются. Есть зоны, где наша социальная реальность не окультурена – и тогда это вопрос не апологии плохих порядков, а политики. Например, плохо работает система сдержек и противовесов, не работают суды и пр.
С другой стороны, есть вещи, существующие в России, которые могут быть необычны, не похожи, но действительно высокого класса. Американцы на конференции, узнав о феномене татарских мусульман (которые сохранили культурную идентичность, но при этом активно включены в российскую реальность), сказали, что это ноу-хау, что это надо изучать.
В случаях успеха той или иной политики можно обеспечить перевод и трансляцию - даже в тех случаях, когда есть предубеждения, охлаждения, политическое противодействие. Слово sputnik вошло в западные языки, несмотря Холодную войну.
http://www.polit.ru/author/2006/07/12/tez.html
Резюме обсужденияМы публикуем резюме регулярного вторничного "Открытого семинара "Полит.ру", созданного для обсуждения позиции и содержания нашего экспертного круга и сообщества. Открытый семинар 27 июня был посвящен проблеме возможности донести наши реалии до зарубежной аудитории, проблеме концептуального «перевода». Участники обсуждения (кроме собственно "Полит.ру") – Григорий Глазков, Ирина Евсеева, Симон Кордонский, Ольга Лобач, Олег Мудрак, Виталий Найшуль, Вячеслав Широнин.
«Холодная война»
На фоне охлаждения отношений с США наиболее очевидными становятся проблемы понимания между различными субъектами в России и на Западе. В США в последнее время хорошо видны симптомы «холодной войны», произошло возрождение советологического сообщества, которое с радостью ухватилось за свой шанс. Советологи в начале 90-х жаловались, что остались без работы, так как их задача была – изучать врага. Теперь, похоже, профессия возродилась.
Эта тема вовсе не конъюнктурная, она затрагивает целый комплекс глубоких проблем, причем вовсе не американских, а именно российских. В том числе вопрос об отношениях русской политической культуры к Западу.
Последние 2-3 года и в кремлевских, и в правительственных коридорах постоянно говорится о том, что малый объем западных инвестиций в Россию связан с тем, что мы не умеем себя представить, объяснить свои поступки так, чтобы они понимались адекватно. Для создания положительного образа России за рубежом создан целый телеканал Russia Today. Для оправдания российских реалий в языке, понятном Западу, конструируется даже идеология – «суверенной демократии».
Популярный язык западного обществоведения
Западным специалистам трудно понять российскую социальную реальность, потому что они приезжают с языком, который плохо годится для ее описания. Они сталкиваются с некими реальностями, но язык у них свой, поэтому первая реакция – это разговор о том, чего здесь не хватает и что тут отличается от западных представлений о должном. Например, политика у нас не отделена от экономики. Здесь это описывают в модели «административного рынка», а на их языке это называется «коррупцией», что менее продуктивно для понимания.
Когда в 90-е годы в Госкомимущество приезжали зарубежные консультанты, ситуация выглядела следующим образом: давалась куча новых терминов, объяснялось, что именно это и есть то, что нам надо, утверждался тезис о том, что рынок везде одинаковый и не имеет культурных различий, и предлагалось опустить эти схемы на нашу реальность. Результат такой попытки известен. Хорош он или плох - неважно, важно, что никто не мог его предвидеть, он был за пределами научной и проектной рациональности.
Изучение проблемы бедности в России часто сводится к применению зарубежных методик на отечественном материале. Это пример «удачной коммуникации» по поводу получения грантов. До 1990 года у нас не было «бедных», употреблялось слово из бюрократического языка – «малообеспеченные». Когда государство перестало финансировать изучение «малообеспеченных», перед социологами встала задача получения грантов, а получить их можно под изучение «poverty». В итоге возникает комическая ситуация: человек, получивший грант на исследование «poverty in Russia», приезжает в деревню и спрашивает: «А кто у вас бедный?». Но там на этот вопрос отвечают, исходя из наших представлений о бедности (в русской культуре вообще традиционно считается, что «бедность – не порок»). А то, что в английском языке обозначается словом “poverty”, у нас, возможно, называется «нищета».
В советское время был показатель «потребление мяса на душу населения». На самом деле, он считался с учетом коэффициента калорийности: свинина шла с коэффициентом 3, говядина – 1. Поэтому говорилось об очень высоком потреблении мяса. В 1991 году эксперт Мирового банка узнал, что на Чукотке потребление мяса – 76 кг на человека, и срочно предложил заменить мясо фруктами и овощами.
Хуже всего то, что результаты подобных исследований и рекомендации, сформулированные на их основании, используются не только за рубежом, но и у нас.
Косноязычие российского обществоведения
Другая проблема – у нас нет языка для описания своей реальности как макросистемы, хотя каждый из нас владеет неким социальным знанием, но в языке локальных взаимодействий в обществе, коммуникации «с соседом», а не в стране.
На Западе такой язык есть, выработка понятий и представлений о социальной реальности там выделена как задача отдельных профессиональных групп. Проблематизировать тезисы обществоведения, используемые в политике, в медиа, в общественной коммуникации там может только узкий круг людей. У нас, на разломах идеологий, такого общего языка нет – многие говорят в совершенно некоммуницируемых языках с произвольным переходом между, скажем, экономическими терминами и теориями заговора.
У нас подчас даже не возникают те вопросы, которые видны со стороны западного исследователя. У нас эти вопросы решаются по жизни, без нормативного языка.
Представим себе, что есть банки в Лондоне, где работают операционистки, единственное умение которых – выдавать кредиты, их этому научили «по жизни», неформально. Они знают, человеку с какой улицы их следует выдавать, а жителю какого района – нет. Но если эту банковскую сеть купит кто-то из Австралии – как передавать это их знание, ведь оно не формализовано?
К тому же политический и бизнесовый класс в России – люди западной культуры. На вопрос «Что такое банк?» мы ответим по-английски, то есть опишем не собственную реальность, а английский банк. Поэтому нам наша реальность кажется непознаваемой: мы оперируем западными понятиями, хоть и понимаем, что в нашей жизни все устроено иначе.
Кому нужно понимать?
В 90-е годы первые контакты начинались с желания Запада нас понять. Тогда интерес к нашей реальности возник оттого, что наша непохожесть угнетала, а в тот момент появилось ощущение, что на самом деле мы такие же, как они, просто был сделан шаг в сторону на 70 лет. Это было желание убедиться в том, что мир устроен именно так, как они себе его и представляют. Отсюда – желание, чтобы все принимали «правильные» модели.
Получилось так, как в сказке: Хоттабыч сделал телефонный аппарат из куска чистого мрамора, у которого внутри ничего не было… Но тут же нашлись народные умельцы, которые поставили рядом с таким телефоном глашатая, и он стал передавать информацию. Иначе говоря, возникли какие-то свои механизмы. Причем нельзя сказать, что все это совсем не работает. Работает, но в сочетании с механизмами имплицитного характера.
Очевидно при этом, что в узких профессиональных сферах перевод возможен. Есть культурный обмен, который всегда был и будет. Профессиональные языки есть, они работают до тех пор, пока не приходится обращаться к большим социально-политическим темам.
В острых конфликтных ситуациях есть понимание, что именно хочется объяснить («газовая война»). Но вопрос – будет ли та сторона видеть смысл в том, чтобы договариваться со страной, у которой «ничего нет» (демократии, предсказуемости и пр.). Сейчас по рядку пунктов потребности в понимании позиции нет. Будет борьба за интерпретацию, которую в части западной общественной коммуникации на западных площадках Россия проигрывает.
Чего мы сами хотим?
На разных уровнях в России декларируется стремление «быть частью западной цивилизации» при полном осознании роли заимствований, что делает ситуацию еще более абсурдной, поскольку ставится знак равенства между западной системой усредненных социологических понятий и достижениями цивилизации.
Поэтому этот комплекс недопониманий можно упорядочить, только заняв ясную позицию – ответ на вопрос, чего хотим. Точно не хотим, подобно папуасам, быть объектом этнографического изучения и имплантации усредненных идей. Мы хотим быть субъектом, в том числе и коммуникации.
Это означает, что в ряде случаев следует наплевать на проблемы непонимания и заниматься исследованием своей социальной реальности, в том числе - поиском языка и методологии, подходящих материалу. Отличие от «западных моделей» - это один из способов увидеть по-настоящему интересный материал.
В ряде случаев у нас есть знание или реальные политики, и в таких случаях перевод в среде научной коммуникации точно возможен, а в масс-медиа есть задача создания «буфера перевода» (и о том, и о другом – ниже).
Перевод «высокого уровня»
Когда начинаешь заниматься какой-либо проблемой, сначала появляется ощущение, что наше описание - это что-то невиданное. Потом понимаешь, что на самом деле это не так, что даже есть статья на интересующую тебя тему, но она описывает довольно специфические феномены. Например, для СССР была придумана модель административного рынка, а потом выяснилось, что похожие конструкции есть и в западной науке, это там называется теорией public choice, хоть это явление и обладает своими особенностями.
Есть гипотеза, что в русской культуре существенное значение имеет консенсусный способ принятий решений, тогда как «общепринятой нормой» является демократический - большинством голосов. Интересно то, что российский ученый, если ему сказать о такой форме принятия решений, возмутится: «Да, разве вы не знаете достижений западной цивилизации?» Хороший западный ученый спокойно скажет, что теоретически возможна и такая форма принятия решений, это бывает. Это вопрос глубины, не вторичности научного мышления.
Другими словами, часть особенностей, обусловленных различием культур, на самом деле может быть более понятна, чем вранье и мимикрия под импортированные институты. Если пытаться изобразить Россию как западный мейнстрим, то в большинстве случаев ничего не получится. Но при желании можно описывать нашу реальность как один из вариантов существующих в западной культуре теорий, хотя и не самых очевидных.
Такой перевод будет работать в ситуациях описания той части нашей социальной реальности (или проектов), которые мы искренне считаем хорошими. Другое дело, что многие части нашей реальности мы описываем как неудовлетворительные, неокультуренные, но тогда это вопрос не перевода, а внутренней политики.
Буфер перевода
Между любыми, даже очень далекими культурами возможен посредник, популярный буфер. Пример – китайские рестораны в Америке или корейское кино. Ценность таких буферных зон понятна для обеих сторон. Они позволяют видеть друг друга.
Если взять случаи попадания русского кино в американский мейнстрим, то мы увидим, что объясняется это моментом узнавания. Фильм «Москва слезам не верит» американский зритель принял, потому что истолковал через знакомые ему понятия – как фильм об эмансипации. Узнавание знакомых феноменов, встроенных в иную реальность, позволяет им думать, что мир устроен «правильно».
Интересно, что при всей разнице культур есть такие точки, где проблем понимания нет. Например, семейные и дружеские отношения. Есть русская и зарубежная литература, которая понятна обеим сторонам. Тогда возникает вопрос: так ли уж невозможна организация понимания в других сферах культуры (политической и т.д.)? Может быть, просто не проделана необходимая работа.
Что предложить
Резюмируя, можно сказать, что вопрос в ряде случаев заключается вообще не в проблеме взаимопонимания. В некоторых случаях ни у одной из сторон нет причин понимать и признавать позицию противоположной. В ряде других случаев – норм корпоративного управления, навыков маркетинга – профессионалы в России более-менее быстро учатся и проблемы с пониманием тоже уменьшаются. Есть зоны, где наша социальная реальность не окультурена – и тогда это вопрос не апологии плохих порядков, а политики. Например, плохо работает система сдержек и противовесов, не работают суды и пр.
С другой стороны, есть вещи, существующие в России, которые могут быть необычны, не похожи, но действительно высокого класса. Американцы на конференции, узнав о феномене татарских мусульман (которые сохранили культурную идентичность, но при этом активно включены в российскую реальность), сказали, что это ноу-хау, что это надо изучать.
В случаях успеха той или иной политики можно обеспечить перевод и трансляцию - даже в тех случаях, когда есть предубеждения, охлаждения, политическое противодействие. Слово sputnik вошло в западные языки, несмотря Холодную войну.
http://www.polit.ru/author/2006/07/12/tez.html