"Мента тюрьма корежит круче арестанта". Реальный тюремный мир в нереальном пространстве "общества" и "государства"
Лекция Валерия АбрамкинаМы публикуем полную стенограмму лекции основателя и директора Центра содействия реформе уголовного правосудия Валерия Абрамкина, прочитанной 18 мая 2006 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру».
Данная лекция совершенно удивительная и потрясающая в двух смыслах – с точки зрения интеллектуального подхода и с точки зрения позиции. Во-первых, она внесла существенную ясность в самый интригующий вопрос социологии России - вопрос о «России сущностей» в противовес «России видимостей», о т.н. «теневых механизмах», о неформальных способах выживания и воспроизводства. Во-вторых, за интеллектуальной ясностью стоят неподдельные ценности.
«Настоящую жизнь» можно как-то фиксировать и через статистику нарушения «казенных правил», где плывет граница между «реальной жизнью» и нарушением закона, и возникает путаница. Употребление больших социологических понятий типа «коррупции», «государства» и «общества» в большинстве случаев мало помогает в понимании и в деятельности. Валерий Абрамкин различает «культурные» и «неокультуренные» сообщества и общественные институты и указывает путь их окультуривания. Это различение наиболее очевидно в сравнении сообществ арестантов и сообщества тюремной охраны, первое из которых, несмотря на ужас жизни, позволяет сохранить личность и мир в большинстве конфликтов, опирается на традиционную культуру. Второе живет в пустоте казенных правил, со слабостью в части внутренней «правды». Но это различение еще более сильно в распространении на другие сообщества и указывает на путь преодоления разрыва между видимым и существенным, «казенным» и «настоящим», легальным и нелегальным.
Валерий Федорович Абрамкин – общественный деятель, крупнейший специалист по российской тюремной субкультуре, автор знаменитой книги “Как выжить в советской тюрьме”. Один из наших прошлых лекторов назвал Валерия Абрамкина и его центр "национальным достоянием". В советское время Валерий Абрамкин работал ученым-атомщиком, лесорубом, кочегаром, церковным сторожем. В 1979 году был арестован, год провел в Бутырке и три года в лагере на Алтае, где снова был приговорен за "Распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй" к трем годам. С конца Перестройки работает над изменением чудовищных порядков в тюремной системе средствами законодательной, популяризаторской и общественной деятельности. Данная лекция вторая в цикле “Публичных лекций "Полит.ру” - см. первую лекцию “Тюрьма и Россия” (в соавторстве с Людмилой Альперн), которая вызвала бурное обсуждение и даже привела к “налету” прокуратуры на квартиру Валерия Абрамкина.
В дискуссии участвовали Виталий Лейбин (ведущий), Наталья Самовер, Глеб Паловский, Марина Литвинович, Григорий Глазков, Людмила Альперн, Леонид Пашутин, Григорий Чудновский и др. Так, Глеб Павловский говорил о сложившейся культуре, которая заставляет не замечать общество чудовищные тюремные порядки, а Людмила Литвинович прояснила вопрос о том, кто велел заключенному Кучме порезать Ходорковского.
Лекция
Вначале небольшая композиция. Здесь должен был бы быть Виктор Луферов, который в прошлый раз начинал мою лекцию, в марте прошлого года.
Она начиналась с песни «Постой паровоз». Я сделал такой ввод в реальный тюремный мир.
Это типичный арестант, будущий блатной.
Если вы помните песню,
«Я к маменьке родной с последним приветом».
Вот он уже в тюрьме.
В песне есть такое место: «А если же я попаду за решетку, то я решетку подпилю».
Вот это фотография красноярского бунта, это зона, где я сидел в 1983-1985 годах, а через 6 лет после того как я вышел, там произошел бунт, с которого начались массовые волнения заключенных в 1991 г. Заключенные «красноярской шестерки» захватили колонию и 40 дней жили без тюремщиков. Вот интересно, не просто жили, а производство работало, план даже перевыполнялся... Что еще более интересно, в дни «отоварки» не боялась туда заходить «отоварщица» под «честное арестантское слово», а к ней двух арестантов с саблями приставляли, пока она доходила до ларька...
Это было похоже на настоящее сражение, по крайней мере, на подготовку к сражению, потому что в зоне было около 3 тыс. арестантов, они были вооружены. А вокруг стояли войска, тысячи полторы.
Вот это подкоп, который вырыли арестанты, он длиною в 40 метров.
Это к строчке «А я все равно убегу» — и какие же противные они, которые окружат меня, — «Охрана окружит меня тесною стеною, какие ж ненавистные они».
Ну, окружит и т.д., вся эта ненависть начинается, но ненависть не с бунтов начинается, а задолго до бунтов и подкопов.
Это представители тюремного мира.
А вот это уже больница: «Я буду лежать в лазарете тюремном»...
«Я буду лежать и умирать...»
Заканчивается эта песня совершенно, на первый взгляд, странно:
«Летит паровоз по долинам, по взгорьям,
Летит он неведомо куда...»
Это уже, видимо, и не про тюрьму даже...
Я принес материалы, в которых достаточно много текстов и подробностей, что позволяет мне не вдаваться в подробности, а коротко озвучить некоторые исходные гипотезы. Эти гипотезы выстроены по исследованиям, которые проводил наш центр, руководитель исследовательской группы — Валентина Федоровна Чеснокова. Большинство ее работ печаталось под псевдонимом — Ксения Касьянова, у нее вышла замечательная книжка «О русском национальном характере», а в материалах приложения статья с примерно таким названием «Смогут ли русские стать нацией?» По мнению Валентины Федоровны, мы пока не стали нацией, как многие другие народы, хотя мы народ с тысячелетней историей, с потрясающей культурой, традиционной культурой. Но пока мы не станем нацией, мы не сможем построить национального государства.
Дальше я слово «культура» употребляю в социологическом смысле, а не в обычном, т.е. культурный человек, вежливый, образованный, воспитанный. Для того чтобы было понятнее, примерами культурных сообществ, которые выстраивают свое сообщество, свою деятельность на базовых ценностях традиционной русской культуры, являются медики и арестанты. Говоря о тюремной субкультуре, я имею в виду, прежде всего, мужскую субкультуру. В тюремном мире России есть несколько субкультур: есть женская тюремная субкультура, субкультура малолеток, субкультура первоходок, т.е. людей, попавших в тюрьму впервые.
Но в сформированном виде мы эту субкультуру, которая передается каким-то странным образом (в СИЗО, видимо) и женскому, и молодежному тюремному миру, мы найдем в колониях и тюрьмах для рецидивистов, которые попали в тюрьму не в первый раз.
Думаю, что эту фотографии все знают. Она опубликована во многих странах мира. Это камера Матросской тишины. Ее автор, как мы пишем, — неизвестный арестант. Потому что к нам просто пришел конверт с негативами, и там была такая просто замечательная фотография, которая реально представляет ситуацию, показывает, как протекает жизнь в российской тюремной камере. Эта фотография опубликована в книгах Центра, была она и на наших выставках «Человек и тюрьма»... Некоторые люди нам говорят: «Зачем вы такой ужас показываете?! Люди будут просто в шоке от того, что они видят».
На первый взгляд, в самом деле, здесь есть от чего быть в шоке: в камере площадью 70 кв. м 36 шконок-кроватей и 140 арестантов. Мы видим только ту часть арестантов, которая сидит на шконках и за столом. А еще есть арестанты, которые лежат под шконками, их там достаточно много. И на одного человека приходится примерно 0,2 кв. м свободной площади. Кажется, что жить здесь просто невозможно. Я не знаю: кто бы это выдержал, кроме русских? Кто-нибудь смог жить в таких условиях день-два? А люди сидят годами в таких камерах. Это следственные изоляторы. Совсем недавно они были так же переполнены, как здесь. Это тюрьма в нескольких километрах от Кремля, можно сказать, в центре великой державы. А всего в таких условиях сидело недавно (лет пять назад) около 300 тысяч человек. Конечно, это не миллионы, которые сидели в ГУЛАГе при Сталине, но это вещь из того же ряда: сталинские концлагеря, фашистские концлагеря и вот такие камеры. В этой камере нельзя зажечь спичку, для этого надо подойти к окну. Пот разъедает кожу, образуются язвы.
Я недавно читал примерно такую же лекцию молодым людям из Московской Международной Киношколы, у меня был сюжет — «Тюрьма глазами пассажира (т.е. человека для тюрьмы случайного) и тюрьма глазами исследователя». Я как исследователь понимаю, что, на самом деле, это очень хорошая камера, потому что здесь царит порядок. Здесь сидят не малолетки, не первоходки и не женщины, здесь сидят рецидивисты. Это хорошо видно. Если вы вглядитесь, вот за столом сидит человек, у которого на спине татуировка — «пять церковных куполов». Каждый церковный купол — это одна ходка. У него пять. Значит, пять ходок, если он не успел себе сделать наколку в тюрьме — шестая.
Самое страшное в тюрьме — это не то, что плохая еда и страшные условия, в которых, кажется, невозможно выжить. Камера хорошая потому, что страшнее всего переносится беспредел. А в нашей тюрьме чаще всего живешь при беспределе или в таком «смутном времени» (между беспределом и порядком).
В самом деле, представьте себе: на чем может держаться этот порядок? Все сидят спокойно, кто-то читает книгу, кто-то газету, кто-то с кем-то разговаривает. 140 человек. Почему амбалы, которые наверняка есть там, под шконками (парочка или две амбалов там наверняка лежит) не возмущаются, не выскакивают из-под шконок, не сметают тех, кто устроился за столом...
За столом сидят люди авторитетные. Хотя, конечно, ситуация тех людей, которые лежат под шконками, по-человечески страшная, но это (и «амбалы» так думают) лучше, чем беспредел. Ничего страшнее беспредела в тюрьме нет. Я несколько раз видел, как это происходит, когда страшноватый порядок переходит в беспредел: кажется, мир рушится! Вот-вот кто-то вцепится тебе в горло и т.д. Вот такое ощущение. По крайней мере у этих рецидивистов (на фотографии) никто друг на друга не бросается и горло не рвет.
Как возникает этот порядок, как он устанавливается? Наш центр возник в 1988 г., и мы начали свою деятельность с исследований. Одна из главных задач исследований: понять, какие механизмы помогают человеку сохранить личность. А то, что наши российские арестанты сохраняют личность, мы увидели с первых интервью. Сначала мы брали интервью у бывших политзаключенных, это было понятно: люди изначально — личности, они боролись за правду, за идею, могли (это не самое последнее) рассчитывать на поддержку, на уважение к себе или, в крайнем случае, на память о себе. Потом мы стали брать интервью у обычных арестантов, у тех, кто сидел в обычных, бытовых лагерях. Я тоже сидел в обычных бытовых лагерях на общем режиме, на строгом режиме, проходил транзитные тюрьмы, примерно с десяток.
Это казалось парадоксальным. Потому что жуткие условия, которые, казалось, должны человека сломать (в тюрьме все сделано так, это во всех, по-моему, странах). А он не ломается, он сохраняет свою личность, и таких людей довольно много. И чтобы понять такие механизмы, которые помогают человеку сохранить себя, мы, конечно, прежде всего, изучали тюремную субкультуру. И здесь мы обнаружили, что там такие механизмы есть. Главное: наша российская тюремная субкультура построена на основе базовых терминальных ценностей традиционной культуры. Если вы посмотрите по тестам (мы не только брали интервью), то в коллективных представлениях арестантов ценности следуют примерно в той же иерархии, что и в нашей традиционной культуре. Там порядок поддерживается с помощью тюремного правосудия, которое мало чем отличается от общинного правосудия. Если вы посмотрите, как это правосудие осуществляется в общине староверов, то и там используются примерно те же механизмы, нормы, процедуры, что и в тюрьме.
Это сильно отличается от того, что мы видим на Западе, потому что есть, например, такая норма, что решение должно приниматься единогласно, консенсусом, если хотя бы один из разборщиков против, решение не принимается. А что тогда делать? Конфликт между сторонами надо решать. А делается примерно то же, что описывает Хомяков: «Если сход не приходит к согласию, к единогласию, тогда сход обращается к человеку, излюбленному всего схода». С тем, что это человек достаточно авторитетный, чтобы решить возникший спор, должны согласиться и спорящие стороны. Он должен быть авторитетным и для той стороны, которой предъявляются претензии, и для другой, которая претензии предъявляет, т.е. для двух сторон.
Еще одна довольно интересная норма. В казенном законе есть норма, что незнание закона не освобождает от ответственности. Для нормального человека это кажется странным: почему же не освобождает? Если человек нарушил какую-то норму, не зная ее, — какая на нем может быть ответственность? Я думаю, что и на Высшем Суде эта норма должна действовать. С незнающего нельзя спросить. И другие нормы, которые существуют в тюрьме, очень похожи на то, что было в нашей архаике, как говорят, то, что было в общине и сейчас есть.
Довольно часто высказывают такое сомнение, что, может быть, мы с Чесноковой и Найшулем это придумали, что архаика сохраняется. Да нет, все изменилось, люди переменились, если сравнивать наш век, скажем, с XVI-м. Я совершенно убежден в том, что если сейчас мы сядем за один стол с человеком XVI века, то мы, может быть, поймем друг друга лучше, чем с вами.
Еще одно свойство культуры: это явление вековое, это на века, и быстро те нормы и особенно ценностное ядро культуры не меняется. Перемены происходят очень медленно.
Тут мы, изучая тюремные субкультуры, столкнулись с таким странным обстоятельством. Меня очень часто спрашивают, вот Шаламов, Солженицын писали, и сейчас в тюрьме так же? Я совершенно определенно могу сказать, что нет. Тот тюремный мир, который мы имеем сейчас, очень сильно отличается от того, что описывали Солженицын, Шаламов и другие знаменитые арестанты, которые сидели до начала 60-х годов прошлого века. И вдруг неожиданно в начале 60-х гг. происходит довольно странная и быстрая трансформация в субкультуре заключенных. Появляется совершенно новый порядок, и он, по нашим представлениям, существует до сих пор.
Что же происходило в конце 50-х — начале 60-х гг.? Вторая половина 50-х гг. — это золотой век ГУЛАГа. Тогда постепенно убрали из обычных зон и тюрем так называемых воров в законе, т.е. тех, кто был лидерами, авторитетами тюремного мира, начиная с 30-х гг. (именно тогда появились воры в законе) и где-то до конца 50-х гг., когда их изолировали от остальной массы, сами арестанты, оставшиеся без людей, которые хоть как-то порядок поддерживали, придумывают свой порядок, свои нормы — правильные понятия, как сейчас говорят. Тут это сообщество, брошенное на произвол судьбы, вдруг, изобретает свои нормы, порядок, правила. Во-первых, появляются четыре страты, между трех прежних. Одной страты раньше не было, я имею в виду касту неприкасаемых, «опущенных». Такого наказания, как «опустить», ранее не было, ни в XIX, ни в ХХ вв. Те, кто нарушил определенные нормы, которые можно отнести к табу, могут попасть в эту касту изгоев. Что значит каста изгоев: к нему нельзя прикасаться, кроме определенных ситуаций, у него нельзя ничего взять. Если даже вы хотите дать ему сигарету, надо вынуть ее из пачки, бросить перед этим «опущенным». Если вы дадите ему пачку, назад ее брать нельзя, она уже «зачушканенная», запоганенная. Это кажется сверхжестокостью, и в России, кажется, такого никогда не было, чтобы возникали изгои. Это в Индии есть изгои, каста неприкасаемых. И это похоже на прорыв дохристианской культуры, языческой.
На самом деле, если внимательно присмотреться, это известный историкам институт изгнания из общины. Человек сделал такое что-то сильно плохое, что с ним не хотят жить и его изгоняют. Но в тюрьме изгнать некуда, его же не выгонишь через забор. Таков смысл этого наказания — изгнание из общины, отказ от общения с ним.
И очень быстро новая субкультура, с четвертой кастой, распространилась на все зоны и тюрьмы СССР. Уже к 1967-1968 гг. мы не встречаем ни одного респондента, сидевшего в то время (после 1968 г.), который бы не описывал тот порядок, который существует и сейчас. Это невероятная для культурного явления скорость.
В каком случае происходят такие быстрые, почти моментальные изменения в культурных явлениях. Они происходят тогда, когда культуре грозит уничтожение, не обязательно даже физическое, как во время войны, людей заставляют перемениться, стать другими, и им это, как говорится, — «поперек души». Тогда культура начинает использовать свои последние резервы, и изобретаются такие наказания, как ритуал перевода в касту неприкасаемых. Это не обязательно изнасилование, как обычно думают. Это может быть какой-то замещающий ритуал. Предположим, человек, который сильно всех достал и за которым много «косяков». Он очень здоровый, «амбал», его так не опустишь, он всех просто тут же уложит на пол. Ночью, пока он спит, над ним производят этот ритуал. Скажем, смачивают полотенце спермой и проводят по губам. Все, он уже «опущенный». Когда он проснется, ему об этом сообщат. Все, и человеку уже некуда деться. Такая, кажется, крайняя жестокость, и я тоже считаю, что это выглядит не по-человечески. Но, с другой стороны это как волдырь от ожога. Волдырь появляется на живой плоти — значит, это не мертвая плоть, это культура, которая сопротивляется своему уничтожению.
А в начале 60-х гг. под лозунгом борьбы с преступностью в зонах произошли радикальные перемены. Были введены ограничения, некоторых из них не было при Сталине: ограничение количества передач, посылок, писем. Но главное не в этом, а в том, что появляется устойчивая каста активистов. Они получили название «козлы» или «красные». Но это не те активисты, которые были при Шаламове и Солженицыне, а это уже активисты на всю жизнь. Вот они получили портфель, он стал «рогом зоны», как говорят, т.е. председателем совета коллектива колонии или занял еще какую-нибудь такую должность, и все, он уже всегда будет таким «козлом» с портфелем. Я такое наблюдал. Он может 10 раз выходить, «встав на путь исправления», как пишут ему в постановлении об условно-досрочном освобождении, но когда он садится, он снова получает портфель, снова попадает в группу «ставших на путь исправления». В эту группу пытались загнать всех. Всех, кто прибывает, заставляли писать заявление, что он хочет записаться в какую-нибудь секцию. Самая «косячная» для арестанта «секция» сейчас называется «Секция дисциплины и порядка», в насмешку, что ли.
Это и сейчас происходит. Если вы читали сюжеты о Львовской колонии, о массовых волнениях заключенных в 2004-2005 гг., там это и сейчас происходит. Всех вновь прибывших пытаются записать в эти секции и сделать «козлами», т.е. сделать нечто позорное, что для нормального человека, для мужчины просто недопустимо. А главное, он должен и сделать это демонстративно. Демонстративно надеть повязку, демонстративно писать рапорты на своих собратьев. Это известно в нацистских лагерях как КАПО, полицай и т.д. У арестантов, кстати, существует интересный миф, что у начальника колонии, «у хозяина», в сейфе лежит пакет, который он должен вскрыть в случае начала войны, — секретный пакет. Война начинается, он вскрывает этот пакет, а там написано: «В первый день войны надо уничтожить всех активистов, всех козлов». Потому что это потенциальные предатели. Такой миф существует у арестантов, что и власть понимает, что это люди, на которых нет никакой надежды, они сдадут всех. Пошли же они ради своей выгоды в эти «козлы». Раз они пошли ради выгоды в зоне, значит, и война начнется — они пойдут в предатели, в те же полицаи.
Вот такой интересный миф существует. Я не знаю, есть ли на самом деле этот пакет. Может быть, и есть.
Сразу скажу и об остальных стратах. Самую большую социальную группу составляют «мужики», т.е. это обычные арестанты, которые оказались в тюрьме по случаю. Они не профессиональные преступники, не организованные преступники. Как правило, напился, подрался, кого-то стукнул, у кого-то травма, тяжкое телесное повреждение, или украл что-то из магазина, водку, как правило, крадут в пьяном виде. Вот он и попал в тюрьму. Были очень смешные сюжеты у моих солагерников. Один тракторист среди ночи подъехал на своем тракторе к магазину, прицепил дверь к трактору и ее просто выдернул. Потом вынес оттуда ящик водки, еще что-то. Вся деревня это видела, а продавщица, матерясь, видимо, встала среди ночи, эту дверь приставила на место, как смогла, и замок для видимости навесила.
По оценке самих тюремщиков, по-настоящему криминальных людей в российской зоне совсем немного. Когда я в 1998 г. брал интервью у Калинина, главного тюремщика России, сейчас он директор Федеральной службы исполнения наказаний, он дал такую, даже для меня странноватую оценку: всего 12-16% арестантов — «криминальный элемент». Это он сам так сказал. «Остальные — простые мужики, которые сюда попали по случаю, по воле судьбы. Хотя в чем-то, конечно, они и сами виноваты, но не настолько, чтобы их гноить там так долго».
О неразборчивости, избыточности и жестокости репрессий мы можем судить, если посмотрим на статистику.
Количество заключенных на 100 тыс. населения в различных странах мира
Наша страна и сейчас занимает одно из первых мест в мире по относительному количеству заключенных. Она входит в группу стран, где более 500 заключенных на 100 тысяч населения. А остальные страны распределяются в группах меньше 50, до 100 на 100 тыс. В подавляющем большинстве стран количество заключенных не превышает 150. Только в каких-то удивительных странах, таких как США, Россия, Белоруссия, Казахстан (недавно Казахстан был в этой группе), заключенных более 500.
Наш центр с момента создания выступал за сокращение количества заключенных до разумного уровня. Для нашей страны это не более 250 тыс. заключенных, то, что нам подъемно, что «по карману», для того чтобы обеспечить условия выживания такой огромной массы людей.
Количество заключенных на 100 тыс. населения в начале XX и XXI века
Посмотрим еще одну диаграмму, как картина выглядела в начале XIX в. и в начале ХХI в. Мы видим, что Россия была на одном из последних мест в мире по относительному количеству заключенных. Впереди нас были Швейцария, Бельгия. Иногда пишут, что у нас гораздо чаще сажают. Это не так. Если вы посмотрите судебную практику тех же западных стран, можно убедиться, что чаще сажают там, а не у нас. Но там короткие сроки наказания. Средние сроки наказания в странах Западной и Центральной Европы исчисляются в месяцах, от 2 до 8 месяцев. Средний срок наказания в западноевропейских странах больше всего в Испании — около 13 месяцев. У нас сейчас средний срок пребывания человека в тюрьме — 7 лет. Вот в чем дело.
Иногда я выступаю с таким странным для правозащитника предложением, что сажать в России можно было бы и чаще. Кому-то это на пользу. Я сам видел, что человек пришел еще не просохший в зону, ему нужно месяца два, чтобы он пришел в себя и приобрел человеческий вид. Что происходит дальше. Проходит 2-3 месяца — ему достаточно. Ведь средний срок наказания в царской России в конце XIX в. был несколько месяцев, так же, как сейчас в Европе средний срок наказания — 2-5 месяцев. И сам срок наказания начинался с нескольких дней.
А дальше что происходит с человеком? Для мужчины средний срок пребывания в тюрьме, когда в его психике наступают необратимые перемены, — 3 года. Потом он перестает бояться тюрьмы, начинает бояться воли. Когда выходит на волю, ему уже не страшно попасть в тюрьму, он уже знает, что «и в тюрьме люди живут».
Это самая большая стрелка для США. США сейчас на первом месте, а Россия на втором. Сейчас эта диаграмма устарела, у нас относительное количество заключенных примерно на 10-12% больше.
Где-то с начала XXI в. необходимость сокращения количества заключенных была осознанна политическим руководством нашей страны, и тюремное население стало в самом деле сокращаться, с 2001 г. До 2005 г. где-то на 300 тысяч человек. И, конечно, что самое важное, в следственных изоляторах количество заключенных сократилось в два раза. Люди стали хоть немного жить по-человечески, т.е. спичка стала зажигаться, скажем так. Хотя это немного. Представьте себе эту камеру. Там стало арестантов в два раза меньше. Это тоже не Бог весть какие хорошие условия. Но все-таки жить можно.
Сведения о заключенных учреждений ГУИН в 1995-2005 гг.
Красная линия — это количество заключенных и количество больных туберкулезом. С отметки 10% мы спустились до 6,7% по туберкулезу. И количество заключенных, как вы видите, тоже поколебавшись в 90-х гг., потом начал снижаться. Пока это снижение приостановилось, как я надеюсь, и дальше расти не будет.
И тут же, в эти же годы, когда уменьшилась численность заключенных, количество больных открытой формы туберкулеза сократилось со 100 больных на 1000 заключенных до 60, т.е. более чем в полтора раза. А вообще мы эту ситуацию в своих кампаниях называли «тюремный Чернобыль», общественная кампания так и называлась - «Остановить тюремный Чернобыль».
Вы можете видеть по этой диаграмме, как с 1995 г. изменялось количество заключенных и количество больных туберкулезом. Меньше заключенных — меньше туберкулеза.
Но, к сожалению, должен сказать, что это все недолго продолжалось. С прошлого года тюремное население России стало снова расти, и сейчас на 1 апреля — 850 тыс. заключенных. Самая маленькая цифра была за последние 14 лет, с 1991 года 763 тысячи заключенных. А сейчас снова немного подросло — 850 тыс. А с женщинами происходит чего-то странное, потому что и в годы сокращения количества заключенных численность женщин, отправленных в тюрьму и сидящих там, возрастало все эти годы, несмотря на то что мужское тюремное население сокращалось. Вот так странно мы относимся к женщинам. Не мы, а наши судьи. Сейчас, если себе представить, что во Франции в тюрьмах сидит 200 малолеток, т.е. несовершеннолетних, то у нас 24 тыс. Сравните масштабы.
Вернемся к названию лекции. Я предложил ее назвать «Мента тюрьма корежит круче арестанта». Это лагерная пословица. Я думаю, что тюремные сотрудники не должны на нее обижаться, и я это проверял. С 1989 г. я посещаю наши пенитенциарные учреждения, спрашиваю всегда тюремщиков, как они относятся к этой пословице. Они говорят: «Ну, нормально, конечно. Мы тут сидим пожизненно. Они-то приходят и уходят, а нам сидеть — пожизненно. Конечно, нам приходится круче». А один сотрудник даже сказал: «Ну, вот хоть одно доброе слово про нас арестанты сказали».
Я думаю, что это совсем не обидно для тюремных сотрудников. Потому что в наших исследованиях обнаружилась такая странная вещь, что в тюрьме и тюремной субкультуре имеются определенные механизмы для того, чтобы арестант сохранял свою личность. Есть механизмы, которые поддерживают его. И, что тоже важно, возникающие между арестантами конфликты чаще всего решаются бескровно.
А у тюремщиков происходит то, что называется «кризисом идентификации». Они не верят в то, что они делают полезное дело, что они достойны уважения, что они сами себя должны уважать за свою работу. Но ведь это странно. Люди, которые сидят, сохраняют каким-то образом свою личность, а сотрудники, которые с ними работают, вроде вольные люди, они уходят домой, ездят в отпуск, живут в нормальных условиях с женщинами, с детьми, почему же на них это сказывается так страшновато? По нашим исследованиям выходило, что зона живет в состоянии непрерывной войны, чаще всего «холодной войны», которая временами перерастает в горячую, и тогда начинаются бунты. Это похоже на культурную конфронтацию, т.е. на ситуацию совместного проживания групп, несовместимых по культурным установкам.
А ведь, в самом деле, что делает тюремщик — он заставляет людей, арестантов, предавать друг друга, прислуживать, подличать ради своей выгоды. Известно, конечно, что с человеком, который работает в тюрьме, в полиции, происходит профессиональная деформация. Но по нашей оценке, у нас она (деформация) в этих структурах, в этих сообществах имеет более глубокий характер, чем, скажем, в западных странах. И тут дело в том, что они люди нашей культуры, и для них тоже предательство, скажем, имеет низшую ценность.
В нашей культуре предательство хуже убийства. Мы это даже на малолетках проверяли, на арестантах. И когда тюремщик делает то, что ему «поперек души», что ему самому противно, он и сам ломается как личность. У нас есть такое выражение: «Хороший человек на плохом месте». Даже хорошие люди, которые приходят работать в тюрьму, ломаются. В лучшем случае они спиваются. А что же делают плохие? Плохие становятся садистами. Они получают удовольствие от того, что мучают людей, которые ничем не хуже и не лучше их.
Для себя я ввел такие понятия, как сообщества культурные и не культурные. В материалах, которые вам раздали, вы это найдете. Примером культурного профессионального сообщества являются медики, медицинское сообщество. Там культурную революцию совершил доктор Федор Гааз. В конце XVIII — начале XIX в. были известны лекарские погромы во время эпидемий холеры и чумы. Уже в конце XIX в. такое представить себе было невозможно. Я пытаюсь проследить, как формировалось это культурное сообщество, какие там были элементы. Первое - это то, что доктора, общаясь с пациентами, отказались от латыни. Они стали говорить с ними на понятном пациентам языке. И второе — они выработали определенные коллективные представления о себе: что есть врач, что он может делать, что не может делать. Известная фраза учителя Федора Гааза: «Врач без нравственных качеств есть чудовище». И, что не менее важно, каким должно быть отношение к врачу в обществе, за что оно должно врача уважать, как оно должно относиться к нему. Таким образом, к концу XIX в., вы это уже знаете по нашей литературе, например, по сельскому врачу, каким стало отношение к медику.
А вот, скажем, с полицейскими или тюремными службами этого не произошло. Более того, когда сейчас мы смотрим, как относится население к полицейским службам, к сотрудникам МВД, оно является неуважаемым сообществом. Всего 13% считает эту работу престижной. Часто, особенно начальники тюремных служб, говорят: «Ну, это журналисты виноваты. Они нас так показывают, что население к нам относится с неуважением». Думаю, что они сильно заблуждаются. Потому что почти 70 лет были всякие «Дяди Степы», показывали фильмы, где милиционеры, следователи были просто прекрасными людьми. Но если мы посмотрим, как население относилось к полиции в 1917 г., то можно вспомнить о таком факте: в 1917 году, как пишут историки, случилась «бескровная Февральская революция. Даже историки не заметили, что на льду Невы валялись сотни трупов городовых. И они этих городовых за людей не считали.
И вот опросы уже 1995 года показывают, что все вернулось. Милиционеров так же за людей не считают, как и этих городовых в 1917 году. И для значительной части населения это не престижная профессия (мягко скажем).
Излагая точку зрения, что русские как народ не стали нацией, Валентина Федоровна Чеснокова предлагает определенный путь, как нам стать нацией: чтобы стать нацией — это прежде всего работа элиты, работа интеллигенции. Потому что культура у нас есть, вековая, богатая, со славным прошлым. Но мы (интеллигенция) не отрефлексировали ценности своей культуры, не изложили их в понятных людям и вдохновенных словах. Не народ в этом виноват. В этом мы виноваты. И, может быть, один из путей нашего становления как народа — это формирование культурных сообществ. А что происходит в некультурных сообществах?
У меня первая статья по теневым структурам появилась в 1990 г. (написана в 1989 г.) в журнале «Век ХХ и мир». Я писал там об огромной роли теневых структур, без которых жизнь была бы невозможна. Это все знают, что существовали цеховики при советской власти, когда была социалистическая экономика, и все было государственное. А без них жизни никакой бы не было.
Но так и сейчас. Я могу привести результаты многих социологических исследований. Ограничусь одним. Это исследование Асми Новиковой. В случае когда люди отвечают на вопрос о коррупции, опрошенные выделяет два случая. Случай «мздоимства», когда казенный человек ничего не вымогает, но «каждый сам ему приносит и спасибо говорит». Это старый культурный институт кормления. И отличают «мздоимство» от «лихоимства». Да, у нас это называется одним словом — "коррупция". Хотя правильнее было бы это разделить, и тогда мы получили бы определенные результаты. Об этом по некоторым вещам, по крайней мере, можно судить. Если мы боремся с коррупцией, то чаще всего мы боремся с теми теневыми структурами, которые в принципе и делают нашу жизнь возможной. Вот, в одном из опросов той же Новиковой был вопрос: какие самые главные качества у сотрудников милиции? 30% сказали — профессиональные. 70% — душевные, человеческие. Как это может быть? Ни в одной стране такого нет.
Или, например, какая главная задача милиции? На последнем месте — защита собственности граждан, всего 2%. Это совершенно потрясающе. Но это просто отражает коллективные представления нашего народа, это ценность нашей традиционной культуры. Свое благо, свой успех — это вещи, которые имеют очень низкую ценность. Общее благо — это доблесть, это слава. На этом можно остановиться.
http://polit.ru/lectures/2006/05/26/abramkin.html
Лекция Валерия АбрамкинаМы публикуем полную стенограмму лекции основателя и директора Центра содействия реформе уголовного правосудия Валерия Абрамкина, прочитанной 18 мая 2006 года в клубе – литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру».
Данная лекция совершенно удивительная и потрясающая в двух смыслах – с точки зрения интеллектуального подхода и с точки зрения позиции. Во-первых, она внесла существенную ясность в самый интригующий вопрос социологии России - вопрос о «России сущностей» в противовес «России видимостей», о т.н. «теневых механизмах», о неформальных способах выживания и воспроизводства. Во-вторых, за интеллектуальной ясностью стоят неподдельные ценности.
«Настоящую жизнь» можно как-то фиксировать и через статистику нарушения «казенных правил», где плывет граница между «реальной жизнью» и нарушением закона, и возникает путаница. Употребление больших социологических понятий типа «коррупции», «государства» и «общества» в большинстве случаев мало помогает в понимании и в деятельности. Валерий Абрамкин различает «культурные» и «неокультуренные» сообщества и общественные институты и указывает путь их окультуривания. Это различение наиболее очевидно в сравнении сообществ арестантов и сообщества тюремной охраны, первое из которых, несмотря на ужас жизни, позволяет сохранить личность и мир в большинстве конфликтов, опирается на традиционную культуру. Второе живет в пустоте казенных правил, со слабостью в части внутренней «правды». Но это различение еще более сильно в распространении на другие сообщества и указывает на путь преодоления разрыва между видимым и существенным, «казенным» и «настоящим», легальным и нелегальным.
Валерий Федорович Абрамкин – общественный деятель, крупнейший специалист по российской тюремной субкультуре, автор знаменитой книги “Как выжить в советской тюрьме”. Один из наших прошлых лекторов назвал Валерия Абрамкина и его центр "национальным достоянием". В советское время Валерий Абрамкин работал ученым-атомщиком, лесорубом, кочегаром, церковным сторожем. В 1979 году был арестован, год провел в Бутырке и три года в лагере на Алтае, где снова был приговорен за "Распространение клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй" к трем годам. С конца Перестройки работает над изменением чудовищных порядков в тюремной системе средствами законодательной, популяризаторской и общественной деятельности. Данная лекция вторая в цикле “Публичных лекций "Полит.ру” - см. первую лекцию “Тюрьма и Россия” (в соавторстве с Людмилой Альперн), которая вызвала бурное обсуждение и даже привела к “налету” прокуратуры на квартиру Валерия Абрамкина.
В дискуссии участвовали Виталий Лейбин (ведущий), Наталья Самовер, Глеб Паловский, Марина Литвинович, Григорий Глазков, Людмила Альперн, Леонид Пашутин, Григорий Чудновский и др. Так, Глеб Павловский говорил о сложившейся культуре, которая заставляет не замечать общество чудовищные тюремные порядки, а Людмила Литвинович прояснила вопрос о том, кто велел заключенному Кучме порезать Ходорковского.
Лекция
Вначале небольшая композиция. Здесь должен был бы быть Виктор Луферов, который в прошлый раз начинал мою лекцию, в марте прошлого года.
Она начиналась с песни «Постой паровоз». Я сделал такой ввод в реальный тюремный мир.
Это типичный арестант, будущий блатной.
Если вы помните песню,
«Я к маменьке родной с последним приветом».
Вот он уже в тюрьме.
В песне есть такое место: «А если же я попаду за решетку, то я решетку подпилю».
Вот это фотография красноярского бунта, это зона, где я сидел в 1983-1985 годах, а через 6 лет после того как я вышел, там произошел бунт, с которого начались массовые волнения заключенных в 1991 г. Заключенные «красноярской шестерки» захватили колонию и 40 дней жили без тюремщиков. Вот интересно, не просто жили, а производство работало, план даже перевыполнялся... Что еще более интересно, в дни «отоварки» не боялась туда заходить «отоварщица» под «честное арестантское слово», а к ней двух арестантов с саблями приставляли, пока она доходила до ларька...
Это было похоже на настоящее сражение, по крайней мере, на подготовку к сражению, потому что в зоне было около 3 тыс. арестантов, они были вооружены. А вокруг стояли войска, тысячи полторы.
Вот это подкоп, который вырыли арестанты, он длиною в 40 метров.
Это к строчке «А я все равно убегу» — и какие же противные они, которые окружат меня, — «Охрана окружит меня тесною стеною, какие ж ненавистные они».
Ну, окружит и т.д., вся эта ненависть начинается, но ненависть не с бунтов начинается, а задолго до бунтов и подкопов.
Это представители тюремного мира.
А вот это уже больница: «Я буду лежать в лазарете тюремном»...
«Я буду лежать и умирать...»
Заканчивается эта песня совершенно, на первый взгляд, странно:
«Летит паровоз по долинам, по взгорьям,
Летит он неведомо куда...»
Это уже, видимо, и не про тюрьму даже...
Я принес материалы, в которых достаточно много текстов и подробностей, что позволяет мне не вдаваться в подробности, а коротко озвучить некоторые исходные гипотезы. Эти гипотезы выстроены по исследованиям, которые проводил наш центр, руководитель исследовательской группы — Валентина Федоровна Чеснокова. Большинство ее работ печаталось под псевдонимом — Ксения Касьянова, у нее вышла замечательная книжка «О русском национальном характере», а в материалах приложения статья с примерно таким названием «Смогут ли русские стать нацией?» По мнению Валентины Федоровны, мы пока не стали нацией, как многие другие народы, хотя мы народ с тысячелетней историей, с потрясающей культурой, традиционной культурой. Но пока мы не станем нацией, мы не сможем построить национального государства.
Дальше я слово «культура» употребляю в социологическом смысле, а не в обычном, т.е. культурный человек, вежливый, образованный, воспитанный. Для того чтобы было понятнее, примерами культурных сообществ, которые выстраивают свое сообщество, свою деятельность на базовых ценностях традиционной русской культуры, являются медики и арестанты. Говоря о тюремной субкультуре, я имею в виду, прежде всего, мужскую субкультуру. В тюремном мире России есть несколько субкультур: есть женская тюремная субкультура, субкультура малолеток, субкультура первоходок, т.е. людей, попавших в тюрьму впервые.
Но в сформированном виде мы эту субкультуру, которая передается каким-то странным образом (в СИЗО, видимо) и женскому, и молодежному тюремному миру, мы найдем в колониях и тюрьмах для рецидивистов, которые попали в тюрьму не в первый раз.
Думаю, что эту фотографии все знают. Она опубликована во многих странах мира. Это камера Матросской тишины. Ее автор, как мы пишем, — неизвестный арестант. Потому что к нам просто пришел конверт с негативами, и там была такая просто замечательная фотография, которая реально представляет ситуацию, показывает, как протекает жизнь в российской тюремной камере. Эта фотография опубликована в книгах Центра, была она и на наших выставках «Человек и тюрьма»... Некоторые люди нам говорят: «Зачем вы такой ужас показываете?! Люди будут просто в шоке от того, что они видят».
На первый взгляд, в самом деле, здесь есть от чего быть в шоке: в камере площадью 70 кв. м 36 шконок-кроватей и 140 арестантов. Мы видим только ту часть арестантов, которая сидит на шконках и за столом. А еще есть арестанты, которые лежат под шконками, их там достаточно много. И на одного человека приходится примерно 0,2 кв. м свободной площади. Кажется, что жить здесь просто невозможно. Я не знаю: кто бы это выдержал, кроме русских? Кто-нибудь смог жить в таких условиях день-два? А люди сидят годами в таких камерах. Это следственные изоляторы. Совсем недавно они были так же переполнены, как здесь. Это тюрьма в нескольких километрах от Кремля, можно сказать, в центре великой державы. А всего в таких условиях сидело недавно (лет пять назад) около 300 тысяч человек. Конечно, это не миллионы, которые сидели в ГУЛАГе при Сталине, но это вещь из того же ряда: сталинские концлагеря, фашистские концлагеря и вот такие камеры. В этой камере нельзя зажечь спичку, для этого надо подойти к окну. Пот разъедает кожу, образуются язвы.
Я недавно читал примерно такую же лекцию молодым людям из Московской Международной Киношколы, у меня был сюжет — «Тюрьма глазами пассажира (т.е. человека для тюрьмы случайного) и тюрьма глазами исследователя». Я как исследователь понимаю, что, на самом деле, это очень хорошая камера, потому что здесь царит порядок. Здесь сидят не малолетки, не первоходки и не женщины, здесь сидят рецидивисты. Это хорошо видно. Если вы вглядитесь, вот за столом сидит человек, у которого на спине татуировка — «пять церковных куполов». Каждый церковный купол — это одна ходка. У него пять. Значит, пять ходок, если он не успел себе сделать наколку в тюрьме — шестая.
Самое страшное в тюрьме — это не то, что плохая еда и страшные условия, в которых, кажется, невозможно выжить. Камера хорошая потому, что страшнее всего переносится беспредел. А в нашей тюрьме чаще всего живешь при беспределе или в таком «смутном времени» (между беспределом и порядком).
В самом деле, представьте себе: на чем может держаться этот порядок? Все сидят спокойно, кто-то читает книгу, кто-то газету, кто-то с кем-то разговаривает. 140 человек. Почему амбалы, которые наверняка есть там, под шконками (парочка или две амбалов там наверняка лежит) не возмущаются, не выскакивают из-под шконок, не сметают тех, кто устроился за столом...
За столом сидят люди авторитетные. Хотя, конечно, ситуация тех людей, которые лежат под шконками, по-человечески страшная, но это (и «амбалы» так думают) лучше, чем беспредел. Ничего страшнее беспредела в тюрьме нет. Я несколько раз видел, как это происходит, когда страшноватый порядок переходит в беспредел: кажется, мир рушится! Вот-вот кто-то вцепится тебе в горло и т.д. Вот такое ощущение. По крайней мере у этих рецидивистов (на фотографии) никто друг на друга не бросается и горло не рвет.
Как возникает этот порядок, как он устанавливается? Наш центр возник в 1988 г., и мы начали свою деятельность с исследований. Одна из главных задач исследований: понять, какие механизмы помогают человеку сохранить личность. А то, что наши российские арестанты сохраняют личность, мы увидели с первых интервью. Сначала мы брали интервью у бывших политзаключенных, это было понятно: люди изначально — личности, они боролись за правду, за идею, могли (это не самое последнее) рассчитывать на поддержку, на уважение к себе или, в крайнем случае, на память о себе. Потом мы стали брать интервью у обычных арестантов, у тех, кто сидел в обычных, бытовых лагерях. Я тоже сидел в обычных бытовых лагерях на общем режиме, на строгом режиме, проходил транзитные тюрьмы, примерно с десяток.
Это казалось парадоксальным. Потому что жуткие условия, которые, казалось, должны человека сломать (в тюрьме все сделано так, это во всех, по-моему, странах). А он не ломается, он сохраняет свою личность, и таких людей довольно много. И чтобы понять такие механизмы, которые помогают человеку сохранить себя, мы, конечно, прежде всего, изучали тюремную субкультуру. И здесь мы обнаружили, что там такие механизмы есть. Главное: наша российская тюремная субкультура построена на основе базовых терминальных ценностей традиционной культуры. Если вы посмотрите по тестам (мы не только брали интервью), то в коллективных представлениях арестантов ценности следуют примерно в той же иерархии, что и в нашей традиционной культуре. Там порядок поддерживается с помощью тюремного правосудия, которое мало чем отличается от общинного правосудия. Если вы посмотрите, как это правосудие осуществляется в общине староверов, то и там используются примерно те же механизмы, нормы, процедуры, что и в тюрьме.
Это сильно отличается от того, что мы видим на Западе, потому что есть, например, такая норма, что решение должно приниматься единогласно, консенсусом, если хотя бы один из разборщиков против, решение не принимается. А что тогда делать? Конфликт между сторонами надо решать. А делается примерно то же, что описывает Хомяков: «Если сход не приходит к согласию, к единогласию, тогда сход обращается к человеку, излюбленному всего схода». С тем, что это человек достаточно авторитетный, чтобы решить возникший спор, должны согласиться и спорящие стороны. Он должен быть авторитетным и для той стороны, которой предъявляются претензии, и для другой, которая претензии предъявляет, т.е. для двух сторон.
Еще одна довольно интересная норма. В казенном законе есть норма, что незнание закона не освобождает от ответственности. Для нормального человека это кажется странным: почему же не освобождает? Если человек нарушил какую-то норму, не зная ее, — какая на нем может быть ответственность? Я думаю, что и на Высшем Суде эта норма должна действовать. С незнающего нельзя спросить. И другие нормы, которые существуют в тюрьме, очень похожи на то, что было в нашей архаике, как говорят, то, что было в общине и сейчас есть.
Довольно часто высказывают такое сомнение, что, может быть, мы с Чесноковой и Найшулем это придумали, что архаика сохраняется. Да нет, все изменилось, люди переменились, если сравнивать наш век, скажем, с XVI-м. Я совершенно убежден в том, что если сейчас мы сядем за один стол с человеком XVI века, то мы, может быть, поймем друг друга лучше, чем с вами.
Еще одно свойство культуры: это явление вековое, это на века, и быстро те нормы и особенно ценностное ядро культуры не меняется. Перемены происходят очень медленно.
Тут мы, изучая тюремные субкультуры, столкнулись с таким странным обстоятельством. Меня очень часто спрашивают, вот Шаламов, Солженицын писали, и сейчас в тюрьме так же? Я совершенно определенно могу сказать, что нет. Тот тюремный мир, который мы имеем сейчас, очень сильно отличается от того, что описывали Солженицын, Шаламов и другие знаменитые арестанты, которые сидели до начала 60-х годов прошлого века. И вдруг неожиданно в начале 60-х гг. происходит довольно странная и быстрая трансформация в субкультуре заключенных. Появляется совершенно новый порядок, и он, по нашим представлениям, существует до сих пор.
Что же происходило в конце 50-х — начале 60-х гг.? Вторая половина 50-х гг. — это золотой век ГУЛАГа. Тогда постепенно убрали из обычных зон и тюрем так называемых воров в законе, т.е. тех, кто был лидерами, авторитетами тюремного мира, начиная с 30-х гг. (именно тогда появились воры в законе) и где-то до конца 50-х гг., когда их изолировали от остальной массы, сами арестанты, оставшиеся без людей, которые хоть как-то порядок поддерживали, придумывают свой порядок, свои нормы — правильные понятия, как сейчас говорят. Тут это сообщество, брошенное на произвол судьбы, вдруг, изобретает свои нормы, порядок, правила. Во-первых, появляются четыре страты, между трех прежних. Одной страты раньше не было, я имею в виду касту неприкасаемых, «опущенных». Такого наказания, как «опустить», ранее не было, ни в XIX, ни в ХХ вв. Те, кто нарушил определенные нормы, которые можно отнести к табу, могут попасть в эту касту изгоев. Что значит каста изгоев: к нему нельзя прикасаться, кроме определенных ситуаций, у него нельзя ничего взять. Если даже вы хотите дать ему сигарету, надо вынуть ее из пачки, бросить перед этим «опущенным». Если вы дадите ему пачку, назад ее брать нельзя, она уже «зачушканенная», запоганенная. Это кажется сверхжестокостью, и в России, кажется, такого никогда не было, чтобы возникали изгои. Это в Индии есть изгои, каста неприкасаемых. И это похоже на прорыв дохристианской культуры, языческой.
На самом деле, если внимательно присмотреться, это известный историкам институт изгнания из общины. Человек сделал такое что-то сильно плохое, что с ним не хотят жить и его изгоняют. Но в тюрьме изгнать некуда, его же не выгонишь через забор. Таков смысл этого наказания — изгнание из общины, отказ от общения с ним.
И очень быстро новая субкультура, с четвертой кастой, распространилась на все зоны и тюрьмы СССР. Уже к 1967-1968 гг. мы не встречаем ни одного респондента, сидевшего в то время (после 1968 г.), который бы не описывал тот порядок, который существует и сейчас. Это невероятная для культурного явления скорость.
В каком случае происходят такие быстрые, почти моментальные изменения в культурных явлениях. Они происходят тогда, когда культуре грозит уничтожение, не обязательно даже физическое, как во время войны, людей заставляют перемениться, стать другими, и им это, как говорится, — «поперек души». Тогда культура начинает использовать свои последние резервы, и изобретаются такие наказания, как ритуал перевода в касту неприкасаемых. Это не обязательно изнасилование, как обычно думают. Это может быть какой-то замещающий ритуал. Предположим, человек, который сильно всех достал и за которым много «косяков». Он очень здоровый, «амбал», его так не опустишь, он всех просто тут же уложит на пол. Ночью, пока он спит, над ним производят этот ритуал. Скажем, смачивают полотенце спермой и проводят по губам. Все, он уже «опущенный». Когда он проснется, ему об этом сообщат. Все, и человеку уже некуда деться. Такая, кажется, крайняя жестокость, и я тоже считаю, что это выглядит не по-человечески. Но, с другой стороны это как волдырь от ожога. Волдырь появляется на живой плоти — значит, это не мертвая плоть, это культура, которая сопротивляется своему уничтожению.
А в начале 60-х гг. под лозунгом борьбы с преступностью в зонах произошли радикальные перемены. Были введены ограничения, некоторых из них не было при Сталине: ограничение количества передач, посылок, писем. Но главное не в этом, а в том, что появляется устойчивая каста активистов. Они получили название «козлы» или «красные». Но это не те активисты, которые были при Шаламове и Солженицыне, а это уже активисты на всю жизнь. Вот они получили портфель, он стал «рогом зоны», как говорят, т.е. председателем совета коллектива колонии или занял еще какую-нибудь такую должность, и все, он уже всегда будет таким «козлом» с портфелем. Я такое наблюдал. Он может 10 раз выходить, «встав на путь исправления», как пишут ему в постановлении об условно-досрочном освобождении, но когда он садится, он снова получает портфель, снова попадает в группу «ставших на путь исправления». В эту группу пытались загнать всех. Всех, кто прибывает, заставляли писать заявление, что он хочет записаться в какую-нибудь секцию. Самая «косячная» для арестанта «секция» сейчас называется «Секция дисциплины и порядка», в насмешку, что ли.
Это и сейчас происходит. Если вы читали сюжеты о Львовской колонии, о массовых волнениях заключенных в 2004-2005 гг., там это и сейчас происходит. Всех вновь прибывших пытаются записать в эти секции и сделать «козлами», т.е. сделать нечто позорное, что для нормального человека, для мужчины просто недопустимо. А главное, он должен и сделать это демонстративно. Демонстративно надеть повязку, демонстративно писать рапорты на своих собратьев. Это известно в нацистских лагерях как КАПО, полицай и т.д. У арестантов, кстати, существует интересный миф, что у начальника колонии, «у хозяина», в сейфе лежит пакет, который он должен вскрыть в случае начала войны, — секретный пакет. Война начинается, он вскрывает этот пакет, а там написано: «В первый день войны надо уничтожить всех активистов, всех козлов». Потому что это потенциальные предатели. Такой миф существует у арестантов, что и власть понимает, что это люди, на которых нет никакой надежды, они сдадут всех. Пошли же они ради своей выгоды в эти «козлы». Раз они пошли ради выгоды в зоне, значит, и война начнется — они пойдут в предатели, в те же полицаи.
Вот такой интересный миф существует. Я не знаю, есть ли на самом деле этот пакет. Может быть, и есть.
Сразу скажу и об остальных стратах. Самую большую социальную группу составляют «мужики», т.е. это обычные арестанты, которые оказались в тюрьме по случаю. Они не профессиональные преступники, не организованные преступники. Как правило, напился, подрался, кого-то стукнул, у кого-то травма, тяжкое телесное повреждение, или украл что-то из магазина, водку, как правило, крадут в пьяном виде. Вот он и попал в тюрьму. Были очень смешные сюжеты у моих солагерников. Один тракторист среди ночи подъехал на своем тракторе к магазину, прицепил дверь к трактору и ее просто выдернул. Потом вынес оттуда ящик водки, еще что-то. Вся деревня это видела, а продавщица, матерясь, видимо, встала среди ночи, эту дверь приставила на место, как смогла, и замок для видимости навесила.
По оценке самих тюремщиков, по-настоящему криминальных людей в российской зоне совсем немного. Когда я в 1998 г. брал интервью у Калинина, главного тюремщика России, сейчас он директор Федеральной службы исполнения наказаний, он дал такую, даже для меня странноватую оценку: всего 12-16% арестантов — «криминальный элемент». Это он сам так сказал. «Остальные — простые мужики, которые сюда попали по случаю, по воле судьбы. Хотя в чем-то, конечно, они и сами виноваты, но не настолько, чтобы их гноить там так долго».
О неразборчивости, избыточности и жестокости репрессий мы можем судить, если посмотрим на статистику.
Количество заключенных на 100 тыс. населения в различных странах мира
Наша страна и сейчас занимает одно из первых мест в мире по относительному количеству заключенных. Она входит в группу стран, где более 500 заключенных на 100 тысяч населения. А остальные страны распределяются в группах меньше 50, до 100 на 100 тыс. В подавляющем большинстве стран количество заключенных не превышает 150. Только в каких-то удивительных странах, таких как США, Россия, Белоруссия, Казахстан (недавно Казахстан был в этой группе), заключенных более 500.
Наш центр с момента создания выступал за сокращение количества заключенных до разумного уровня. Для нашей страны это не более 250 тыс. заключенных, то, что нам подъемно, что «по карману», для того чтобы обеспечить условия выживания такой огромной массы людей.
Количество заключенных на 100 тыс. населения в начале XX и XXI века
Посмотрим еще одну диаграмму, как картина выглядела в начале XIX в. и в начале ХХI в. Мы видим, что Россия была на одном из последних мест в мире по относительному количеству заключенных. Впереди нас были Швейцария, Бельгия. Иногда пишут, что у нас гораздо чаще сажают. Это не так. Если вы посмотрите судебную практику тех же западных стран, можно убедиться, что чаще сажают там, а не у нас. Но там короткие сроки наказания. Средние сроки наказания в странах Западной и Центральной Европы исчисляются в месяцах, от 2 до 8 месяцев. Средний срок наказания в западноевропейских странах больше всего в Испании — около 13 месяцев. У нас сейчас средний срок пребывания человека в тюрьме — 7 лет. Вот в чем дело.
Иногда я выступаю с таким странным для правозащитника предложением, что сажать в России можно было бы и чаще. Кому-то это на пользу. Я сам видел, что человек пришел еще не просохший в зону, ему нужно месяца два, чтобы он пришел в себя и приобрел человеческий вид. Что происходит дальше. Проходит 2-3 месяца — ему достаточно. Ведь средний срок наказания в царской России в конце XIX в. был несколько месяцев, так же, как сейчас в Европе средний срок наказания — 2-5 месяцев. И сам срок наказания начинался с нескольких дней.
А дальше что происходит с человеком? Для мужчины средний срок пребывания в тюрьме, когда в его психике наступают необратимые перемены, — 3 года. Потом он перестает бояться тюрьмы, начинает бояться воли. Когда выходит на волю, ему уже не страшно попасть в тюрьму, он уже знает, что «и в тюрьме люди живут».
Это самая большая стрелка для США. США сейчас на первом месте, а Россия на втором. Сейчас эта диаграмма устарела, у нас относительное количество заключенных примерно на 10-12% больше.
Где-то с начала XXI в. необходимость сокращения количества заключенных была осознанна политическим руководством нашей страны, и тюремное население стало в самом деле сокращаться, с 2001 г. До 2005 г. где-то на 300 тысяч человек. И, конечно, что самое важное, в следственных изоляторах количество заключенных сократилось в два раза. Люди стали хоть немного жить по-человечески, т.е. спичка стала зажигаться, скажем так. Хотя это немного. Представьте себе эту камеру. Там стало арестантов в два раза меньше. Это тоже не Бог весть какие хорошие условия. Но все-таки жить можно.
Сведения о заключенных учреждений ГУИН в 1995-2005 гг.
Красная линия — это количество заключенных и количество больных туберкулезом. С отметки 10% мы спустились до 6,7% по туберкулезу. И количество заключенных, как вы видите, тоже поколебавшись в 90-х гг., потом начал снижаться. Пока это снижение приостановилось, как я надеюсь, и дальше расти не будет.
И тут же, в эти же годы, когда уменьшилась численность заключенных, количество больных открытой формы туберкулеза сократилось со 100 больных на 1000 заключенных до 60, т.е. более чем в полтора раза. А вообще мы эту ситуацию в своих кампаниях называли «тюремный Чернобыль», общественная кампания так и называлась - «Остановить тюремный Чернобыль».
Вы можете видеть по этой диаграмме, как с 1995 г. изменялось количество заключенных и количество больных туберкулезом. Меньше заключенных — меньше туберкулеза.
Но, к сожалению, должен сказать, что это все недолго продолжалось. С прошлого года тюремное население России стало снова расти, и сейчас на 1 апреля — 850 тыс. заключенных. Самая маленькая цифра была за последние 14 лет, с 1991 года 763 тысячи заключенных. А сейчас снова немного подросло — 850 тыс. А с женщинами происходит чего-то странное, потому что и в годы сокращения количества заключенных численность женщин, отправленных в тюрьму и сидящих там, возрастало все эти годы, несмотря на то что мужское тюремное население сокращалось. Вот так странно мы относимся к женщинам. Не мы, а наши судьи. Сейчас, если себе представить, что во Франции в тюрьмах сидит 200 малолеток, т.е. несовершеннолетних, то у нас 24 тыс. Сравните масштабы.
Вернемся к названию лекции. Я предложил ее назвать «Мента тюрьма корежит круче арестанта». Это лагерная пословица. Я думаю, что тюремные сотрудники не должны на нее обижаться, и я это проверял. С 1989 г. я посещаю наши пенитенциарные учреждения, спрашиваю всегда тюремщиков, как они относятся к этой пословице. Они говорят: «Ну, нормально, конечно. Мы тут сидим пожизненно. Они-то приходят и уходят, а нам сидеть — пожизненно. Конечно, нам приходится круче». А один сотрудник даже сказал: «Ну, вот хоть одно доброе слово про нас арестанты сказали».
Я думаю, что это совсем не обидно для тюремных сотрудников. Потому что в наших исследованиях обнаружилась такая странная вещь, что в тюрьме и тюремной субкультуре имеются определенные механизмы для того, чтобы арестант сохранял свою личность. Есть механизмы, которые поддерживают его. И, что тоже важно, возникающие между арестантами конфликты чаще всего решаются бескровно.
А у тюремщиков происходит то, что называется «кризисом идентификации». Они не верят в то, что они делают полезное дело, что они достойны уважения, что они сами себя должны уважать за свою работу. Но ведь это странно. Люди, которые сидят, сохраняют каким-то образом свою личность, а сотрудники, которые с ними работают, вроде вольные люди, они уходят домой, ездят в отпуск, живут в нормальных условиях с женщинами, с детьми, почему же на них это сказывается так страшновато? По нашим исследованиям выходило, что зона живет в состоянии непрерывной войны, чаще всего «холодной войны», которая временами перерастает в горячую, и тогда начинаются бунты. Это похоже на культурную конфронтацию, т.е. на ситуацию совместного проживания групп, несовместимых по культурным установкам.
А ведь, в самом деле, что делает тюремщик — он заставляет людей, арестантов, предавать друг друга, прислуживать, подличать ради своей выгоды. Известно, конечно, что с человеком, который работает в тюрьме, в полиции, происходит профессиональная деформация. Но по нашей оценке, у нас она (деформация) в этих структурах, в этих сообществах имеет более глубокий характер, чем, скажем, в западных странах. И тут дело в том, что они люди нашей культуры, и для них тоже предательство, скажем, имеет низшую ценность.
В нашей культуре предательство хуже убийства. Мы это даже на малолетках проверяли, на арестантах. И когда тюремщик делает то, что ему «поперек души», что ему самому противно, он и сам ломается как личность. У нас есть такое выражение: «Хороший человек на плохом месте». Даже хорошие люди, которые приходят работать в тюрьму, ломаются. В лучшем случае они спиваются. А что же делают плохие? Плохие становятся садистами. Они получают удовольствие от того, что мучают людей, которые ничем не хуже и не лучше их.
Для себя я ввел такие понятия, как сообщества культурные и не культурные. В материалах, которые вам раздали, вы это найдете. Примером культурного профессионального сообщества являются медики, медицинское сообщество. Там культурную революцию совершил доктор Федор Гааз. В конце XVIII — начале XIX в. были известны лекарские погромы во время эпидемий холеры и чумы. Уже в конце XIX в. такое представить себе было невозможно. Я пытаюсь проследить, как формировалось это культурное сообщество, какие там были элементы. Первое - это то, что доктора, общаясь с пациентами, отказались от латыни. Они стали говорить с ними на понятном пациентам языке. И второе — они выработали определенные коллективные представления о себе: что есть врач, что он может делать, что не может делать. Известная фраза учителя Федора Гааза: «Врач без нравственных качеств есть чудовище». И, что не менее важно, каким должно быть отношение к врачу в обществе, за что оно должно врача уважать, как оно должно относиться к нему. Таким образом, к концу XIX в., вы это уже знаете по нашей литературе, например, по сельскому врачу, каким стало отношение к медику.
А вот, скажем, с полицейскими или тюремными службами этого не произошло. Более того, когда сейчас мы смотрим, как относится население к полицейским службам, к сотрудникам МВД, оно является неуважаемым сообществом. Всего 13% считает эту работу престижной. Часто, особенно начальники тюремных служб, говорят: «Ну, это журналисты виноваты. Они нас так показывают, что население к нам относится с неуважением». Думаю, что они сильно заблуждаются. Потому что почти 70 лет были всякие «Дяди Степы», показывали фильмы, где милиционеры, следователи были просто прекрасными людьми. Но если мы посмотрим, как население относилось к полиции в 1917 г., то можно вспомнить о таком факте: в 1917 году, как пишут историки, случилась «бескровная Февральская революция. Даже историки не заметили, что на льду Невы валялись сотни трупов городовых. И они этих городовых за людей не считали.
И вот опросы уже 1995 года показывают, что все вернулось. Милиционеров так же за людей не считают, как и этих городовых в 1917 году. И для значительной части населения это не престижная профессия (мягко скажем).
Излагая точку зрения, что русские как народ не стали нацией, Валентина Федоровна Чеснокова предлагает определенный путь, как нам стать нацией: чтобы стать нацией — это прежде всего работа элиты, работа интеллигенции. Потому что культура у нас есть, вековая, богатая, со славным прошлым. Но мы (интеллигенция) не отрефлексировали ценности своей культуры, не изложили их в понятных людям и вдохновенных словах. Не народ в этом виноват. В этом мы виноваты. И, может быть, один из путей нашего становления как народа — это формирование культурных сообществ. А что происходит в некультурных сообществах?
У меня первая статья по теневым структурам появилась в 1990 г. (написана в 1989 г.) в журнале «Век ХХ и мир». Я писал там об огромной роли теневых структур, без которых жизнь была бы невозможна. Это все знают, что существовали цеховики при советской власти, когда была социалистическая экономика, и все было государственное. А без них жизни никакой бы не было.
Но так и сейчас. Я могу привести результаты многих социологических исследований. Ограничусь одним. Это исследование Асми Новиковой. В случае когда люди отвечают на вопрос о коррупции, опрошенные выделяет два случая. Случай «мздоимства», когда казенный человек ничего не вымогает, но «каждый сам ему приносит и спасибо говорит». Это старый культурный институт кормления. И отличают «мздоимство» от «лихоимства». Да, у нас это называется одним словом — "коррупция". Хотя правильнее было бы это разделить, и тогда мы получили бы определенные результаты. Об этом по некоторым вещам, по крайней мере, можно судить. Если мы боремся с коррупцией, то чаще всего мы боремся с теми теневыми структурами, которые в принципе и делают нашу жизнь возможной. Вот, в одном из опросов той же Новиковой был вопрос: какие самые главные качества у сотрудников милиции? 30% сказали — профессиональные. 70% — душевные, человеческие. Как это может быть? Ни в одной стране такого нет.
Или, например, какая главная задача милиции? На последнем месте — защита собственности граждан, всего 2%. Это совершенно потрясающе. Но это просто отражает коллективные представления нашего народа, это ценность нашей традиционной культуры. Свое благо, свой успех — это вещи, которые имеют очень низкую ценность. Общее благо — это доблесть, это слава. На этом можно остановиться.
http://polit.ru/lectures/2006/05/26/abramkin.html