Александр Кабаков: "Эта комичная, пошлая и тупая жизнь мне милее советских времен"Александр Кабаков, автор легендарной антиутопии "Невозвращенец", прогремевшей в конце 1980-х, в этом году вновь был обласкан публичным вниманием. Весной критики вручили ему премию Аполлона Григорьева за роман "Все поправимо", а за сборник новорусских рассказов в ветхих мифологических одеждах "Московские сказки" писатель только что получил премию "Книга года" в номинации "проза".
О «Московских сказках», о живых и придуманных персонажах Рублевки, институте критики и русском гламуре с Александром Кабаковым побеседовала наш корреспондент Ольга Орлова.
Александр Абрамович, вы неоднократно замечали, что писательство в современной России дело неблагодарное - ни денег, ни славы на этом поприще не сыщешь. Как, в таком случае, вы относитесь к премиям и наградам?
Это, пожалуй, единственный ценный знак профессионального признания. Вот недавно прошла книжная ярмарка. Вы обратили внимание, что она называется «книжная», а не «литературная»? Там были тысячи книг и мало литературы. Книга и литература разошлись в последнее время. Книга – это рецепты тайской кухни, справочники и альбомы, а литература – лишь незначительная часть книжной продукции. Правда, и внутри этой части она составляет меньшинство. Ведь Оксана Робски тоже проходит по разделу «художественная литература». Таким образом, собственно литературы остается мало, и непонятно, как она продается. Если говорить о продаже, то до Оксаны Робски не доплюнешь. И редкие подтверждения того, что ты еще в профессиональном мире существуешь, – это публикации в толстых журналах, куда Робски пока, слава Богу, не пускают, и признание в виде премий. В этом смысле последний год для меня небывалый. Лет десять ничего кроме ругательств я от критиков не слышал, поэтому вручение премии им. Аполлона Григорьева за роман «Все поправимо» и признание сборника рассказов «Московские сказки» лучшей книгой года стали для меня значительными событиями.
Когда вашего имени нет в списке номинантов, и вслед за этим вы узнаете имена лауреатов, вы не ухмыляетесь «Ну, мы-то знаем, как это делается»?
А я не знаю, как это делается! У меня нет ощущения, что премии даются по блату, по списку. Иначе я бы их не ценил. Вот «пролетел» я мимо Букера с романом «Все поправимо» и потом узнал, что между членами жюри были горячие споры по этому поводу. Я, честно скажу, огорчился, но это нормально. Я не утешал себя тем, что жюри руководствовалось корпоративными соображения. Тем более, что в списке номинантов были достойные фигуры.
Главный герой вашей последней книги – Москва. Вы писали об этом, как прежде: «Знаешь, иногда я ненавижу Москву, как ненавидят близкого человека…»?
Нет, это очень доброжелательная книжка. Я писал ее с понимающей и извиняющей улыбкой. Там нет раздражения против Москвы, там есть ирония, потому что современная жизнь не может не вызвать иронию. В нашей жизни все ненастоящее.
У вас возникает иногда ощущение кошмара?
Да. Но это комический кошмар. У нас страшные, но смешные бандиты. У нас смешной высший свет и комичные бродяги.
На ваш взгляд, какова в современной московской панораме роль новой элиты?
Нет у нас никакой элиты. Должно пройти время, чтобы она стала влиятельной и заметной частью общества. Как ни странно, элита советская выглядела намного серьезнее, может, потому, что она была более устоявшаяся. Нынешняя элита легковесна и фальшива. Мне говорят о миллиардере, а я вижу секретаря комсомольской организации. Мне показывают политика, а я вижу обычную шпану, не утратившую ни дворовых манер, ни уличных представлений о жизни.
Что такое русский гламур?
Тоже смешная вещь. Устоявшийся гламур встретишь в Западной Европе, где ездят древние тетки на колясках, – обладательницы старых бриллиантов и старых денег, полученных по наследству. Гламур там, где есть настоящие королевские семьи или настоящие звезды. Барбара Стрейзанд – это подлинный гламур, а Алла Пугачева… это просто Алла Пугачева. Я люблю свою страну, считаю Россию родиной великих явлений – великой литературы и великих кошмаров, начавшихся в семнадцатом году. Но я отдаю себе отчет в том, что вместе с тем Россия - родина дискомфорта и дурного вкуса. И все это относится к нашему русскому гламуру. Достаточно посмотреть на Рублевку, чтобы это понять.
Вы там часто бываете?
Я часто проезжаю мимо, чем и объясняется выбор сюжета для первого рассказа «Летучий голландец». И если сравнить виды на Рублево-Успенском шоссе с Беверли-Хиллз или дорогим пригородом Лондона, все становится на свои места.
Любопытно, что маршруты ваших героев и героев Робски географически одни и те же.
Ну, у Робски все всерьез, а я … Я же не Киркоров, чтобы говорить «мое творчество». У Робски страсти Рублевских содержанок – разбогатевших пэтэушниц - тоже творчество. Мне так о себе сказать неловко.
Однако ваш повествователь, понимая своих героев, зная им цену, любит их смиренной любовью. Писатель Кабаков с ним согласен?
Да, абсолютно. Во-первых, «это наша Родина, сынок». И, во-вторых, я всегда сравниваю современность с прошлым. Эта комичная, пошлая и тупая жизнь мне милее советских времен. Лужковские карандаши кажутся мне приятнее гнилых подвалов семидесятых. Эстеты, которые предпочитают аутентичные развалины, может, слишком молоды и им не удалось пожить в этих развалинах, но я-то жил. Рублевка смешная, но чистая.
Сочетание бродячих сюжетов с элементами современного фольклора делает чтение «Московских сказок» «удобным» для масс. С другой стороны, есть персонифицированный образ автора с его лирическими монологами - прием, превращающий прозу в поэму. Сколько в этом тексте писательского прагматизма? До какой степени вы просчитали его успех?
Это странная книжка. С одной стороны, она абсолютно спонтанная. Я это давно заметил: имеет успех то, что пишется нечаянно. С другой стороны, она композиционно очень просчитана, в противном случае подобные сюжетные переплетения не напридумываешь. Что касается образа повествователя, то он чрезвычайно мне близок. В «Последнем герое» у меня есть персонаж – писатель Кабаков. Но это не я. Многие считали, что герой «Сочинителя» очень похож на меня. Но и это не я. Я не такой решительный. Вот неназванный рассказчик «Московских сказок» и есть я сам.
Профессиональный рост писателя влияет на его отношение к популярности? Похож ли писатель на обычного человека, который в молодости хочет нравиться всем, а с возрастом ожидает симпатии только от вполне конкретных людей, которые его понимают?
Василий Аксенов когда-то очень честно сказал: «Писатель – завистливое животное». Я бы добавил: «Писатель – по определению тщеславное животное». Детское желание нравиться всем писатель сохраняет на всю жизнь. Другой вопрос, что он готов для этого сделать. Я пытался писать в разряде «Оксана Робски», но у меня не получилось. Потом я решил, что и не хочу. Я с детства хотел быть писателем, но я никогда не хотел быть таким писателем. Я представлял себе эту профессию как нечто иное. Примерно тем я и стал. Я далеко не на все готов, чтобы нравиться всем. Я ведь начинал свою литературную деятельность как писатель-юморист, но уже тогда у меня не получалось писать для эстрады. Я пробовал писать для радио, где уже тогда заправляла Регина Дубовицкая, и тоже не смог. Читатель всегда чувствует неискренность. Для того чтобы его достать так, как достают авторы «для Петросяна», надо таким немножечко быть. В этом смысле успех Чхартишвили представляется мне фантастикой. Вот таким я хотел бы быть, но это у меня не получается по другой причине – образования и библиотечной усидчивости не хватает.
Вам не кажется, что появление романов Акунина несколько сглаживает противоречие между коммерческой и интеллектуальной литературой?
Согласен. Больше прецедентов не было. В западной литературе такое возможно, у нас – нет.
А вы знаете, что ваш типаж «Олеся Грунт» фигурирует в коммерческой литературе - как конкретный характер? Например, в последнем романе Марининой действует идентичный персонаж по имени Олеся.
Это не удивительно. Ведь я писал ее с Ксюши Собчак, снабдив при этом биографией уборщицы. К тому же имена «Олеся», «Оксана» очень модны в этом кругу. Но Маринину я бы в один ряд с Робски и Донцовой не поставил. Ее «полицейские романы» лишены пошлости, присущей вышеназванным дамам. Это честная работа, по литературным качествам не очень отличающаяся от романов Сименона.
Выдумки женщин отличаются от выдумок мужчин?
Всегда. Даже у самых талантливых. Впрочем, у бездарных тоже. Бездарный мужчина сосредотачивается на действии, некоем сообщении, а дамы при этом красоту наводят. Так, как они это понимают. Безусловно, есть в литературе фантастически одаренные женщины, но, не в обиду им будет сказано, масштаб все-таки другой. Писатель-мужчина в какой-то момент начинает соотносить себя со Всевышним, выстраивать с ним отношения, сходя или не сходя с ума при этом. Женщина выстраивает отношения – иногда изумительные по тонкости - с видимым миром. Конечно, это легко объяснимо – у женщин слабее развито соревновательное начало. Могу легко допустить существование женщины-Чехова в литературе, но женщину-Толстого или -Достоевского представить невозможно.
Вы не замечали, что писатели по отношению друг к другу редко бывают добры? Как вы выслушиваете оценки своих коллег?
Очень болезненно. Поэтому и стараюсь по возможности никого не задевать. Я не избалован добрыми словами, особенно со стороны профессиональных критиков. Однако… успех делает человека добрее. Недавно критик, который говорил обо мне «или плохо, или ничего», начал меня хвалить. И я всерьез задумался: «Писал плохо - тебя ругали. Значит, было за что. Написал хорошо – вот и похвалили». Но в целом критиков я не люблю за то, что они следуют моде, которую сами же и создают. И ведь никто из них не разбирает сочинения по законам, «автором над собою признанными», хотя везде это правило провозглашают. Они не затрудняют себя даже прочесть книгу, о которой решили написать. Например, как-то я читал заметку, где было написано примерно следующее: «Я предыдущий роман Кабакова сильно обругал, и два года из-под его пера ничего не выходило. Я подумал, что он понял, что ему не следует писать. Но Кабаков опять выпустил новую книгу». Я его как-то встретил и сказал: «Ты же мне не начальник и не платишь денег. Ведь это ты от меня зависишь, а не я от тебя». Но он, по-моему, даже не понял, о чем я говорю. И это не просто рудименты советской традиции, когда критики ставились надзирать над писателями. Это и школа Белинского тоже. На Западе критик – уполномоченный читателя. Он с ним ведет диалог. Критик русский советует или не советует писателю… И все же я снял свои претензии к критикам после того, как они начали меня хвалить. Может, сам стал лучше писать, может, они не безнадежны.
С критиками все ясно. А что же такое на самом деле писательство? Послушание, наказание, болезнь, избранничество?
И то, и другое, и третье, и еще грех. Послушание невозможно в сочетании с гордыней. А писателя без гордыни не бывает.
Бывают смиренные писатели?
Наверное, бывают, но их никто не знает. Если он смиренный, кто же его прочтет? Литература – это соблазн.
А музыка?
Музыка не является другой действительностью, она становится новой - может быть, самой прекрасной - частью нашего мира. Потому я завидую музыкантам: им дано создавать нечто, не вступая в противоречие с небесами.
http://www.polit.ru/culture/2005/09/23/kabakov.html