Фашизм как болезнь общества
Лекция Александра ГалкинаМы публикуем полную стенограмму лекции ветерана Великой Отечественной войны, доктора исторических наук, профессора, руководителя Центра теории политологии Института сравнительной политологии РАН, главного научного сотрудника Института социологии РАН, руководителя проекта «Федерализм и публичная сфера в России» «Горбачев-фонда», члена редколлегии журнала «Полития» Александра Галкина, прочитанной 4 мая 2004 года в клубе - литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру».
Александр Галкин родился в 1922 году в Витебске (Белоруссия), прошел всю войну, в 1945-1949 годах работал в бюро информации Советской военной администрации в Германии – политолог, авторитетнейший в нашей стране исследователь социологии и истории фашизма и неофашизма.
Данный текст представляется важным и очень актуальным: 61-ю годовщину Победы в Великой Отечественной войне мы встречаем на фоне обострения в России и Европе ряда симптомов, сопровождавших возникновение этой специфической болезни общественного сознания.
Лекция
Здравствуйте, дорогие друзья! Я понимаю, что собрались здесь самые стойкие. Потому что выдержать лекцию в условиях наступающей наконец-то весны не так просто. Но я не буду злоупотреблять вашей стойкостью и попробую уложиться в те жесткие рамки, которые поставил мне ведущий.
Прежде всего, несколько соображений общего порядка. Я сам не играю в политические игры, которые разыгрываются в нашей стране, и поэтому мой доклад будет по возможности аполитичным – в том смысле, что я постараюсь сделать упор на исследование объекта, который является темой нашего сегодняшней встречи. А уж делать политические выводы – это, наверное, дело каждого. Конечно, у каждого есть своя система ценностей. У меня есть тоже своя система ценностей и свои политические предпочтения. Но я всегда опасаюсь давать возможность разыграться этой системе ценностей, когда исследую феномен, потому что это, как правило, приводит к искажению. Это первое соображение.
Второе касается самого предмета исследования. Мы пережили тяжелейшую войну с фашизмом. Войну, в ходе которой встал вопрос о существовании не только страны, не только государства, но и народов нашей страны. Я прошел эту войну от звонка до звонка, прошел всю Украину. До сих пор у меня в памяти стоят превратившиеся в тени жители оккупированных, а потом освобожденных городов. Их высшее лакомство – это оладьи, сделанные из кожуры картошки. Это целые аллеи виселиц. Так что это действительно была борьба за выживание. Совершенно естественно, что это отложилось на вокабуляре людей, на их настроении, и слово «фашизм» стало просто ругательным словом.
Когда я был подростком в конце 20-х – начале 30-х годов, мы играли в белых и красных. Мои дети играли в «наших» и фашистов. Это было совершенно естественно – так же, как естественно, что слово «фашизм» даже на коммунальных кухнях использовалось в качестве ругательства, и если соседка не выключала вовремя свет, то очень часто ее называли фашисткой. Это было просто выражением крайней формы отрицания.
Я об этом говорю потому, что, как мне кажется, когда у нас возникла многопартийная (или, если хотите, квазимногопартийная) система, то использование понятие «фашизма» в качестве ярлыка, ругательства в конкурентной борьбе стало очень широким. Это продолжается, между прочим, до сих пор. Я не буду называть примеры, наверное, у тех, кто интересуется этой проблемой, они на слуху.
Почему это, с моей точки зрения, опасно? Потому что возникает феномен, который описан в прекрасной притче насчет мальчика-пастуха и волков. Мальчик в шутку кричал: «Волки, волки!» – все приходили к нему на помощь, и выяснялось, что никаких волков нет. А когда волки действительно напали на стадо, то на крики «Волки, волки!» никто не пришел на помощь. Есть очень серьезная опасность, что, используя так широко понятие «фашизм» в качестве лейбла, можно прозевать и не увидеть приход фашизма в его истинном обличии. Это еще одно предварительное соображение.
Третье предварительное соображение касается фашизма как понятия. В последнее десятилетие под влиянием ряда действительно крупных западных исследователей у нас тоже возникла тенденция отрицать «фашизм» как родовое понятие. Аргументация совершенно понятная: фашизм в разных странах проявлялся в разных формах. Фашистами называли себя только итальянские и, кстати, русские фашисты (в оккупированном Китае, в Харбине, была фашистская организация, русский фашизм был и в Соединенных Штатах, но не очень влиятельным среди эмигрантов понятием). Немецкие фашисты, как известно, называли себя национал-социалистами, испанские – фалангистами. Были салашисты в Венгрии, были «Боевые кресты» во Франции и т. д.
Так что, конечно, есть аргументы у позиции «давайте оттолкнемся, забудем о понятии «фашизм» и будем изучать национальные проявления». Если мы это сделаем, мы действительно получим хороший материал по каждой национальной форме фашизма, но мы потеряем очень важный инструмент для анализа, потому что тогда мы не можем ответить на вопрос, почему после Первой мировой войны в самых разных странах с различными традициями, формами управления вдруг возникли массовые движения праворадикалистского толка, которые потом получили общее наименование «фашизм». Почему они возникли всюду: и в Германии, и в Италии, и в Испании, и во Франции, и в Англии, и во всех странах Восточной Европы. Если не понять общность этого явления, невозможно понять его сущность. Поэтому я как исследователь и раньше предпочитал, и теперь предпочитаю работать с понятием «фашизма», имея в виду, что его конкретные проявления на национальной почве отличаются целым рядом особенностей.
Это несколько предварительных соображений.
Суть моего выступления, доклада, лекции, как хотите называйте, и заключается в выяснении истоков того, почему в самых разных странах, находящихся на различном уровне развития, имеющих различные традиции, при определенных обстоятельствах появляются праворадикалистские настроения, теории, массовые движения и политические партии, и является ли это случайным.
Исторический опыт показывает, что это явление тесно связано с процессами, происходящими в самом обществе, с кризисом общественных настроений, который в свою очередь сопровождается кризисом общественных структур. Возьмем немного истории. Я не собираюсь излагать исторические события, только общими мазками. Кончилась Первая мировая война, которая принесла огромные потери – более 10 млн погибших только в ходе военных действий. Причем война, как казалось всем (и это было правильно), совершенно бессмысленная. Война, которая не была справедливой ни с одной стороны, которая принесла неисчислимые горести, разрушила экономические, социальные структуры.
К чему она привела? Франция получила свои Эльзас и Лотарингию, распалась Австро-Венгерская империя, от Германии отхватили Польский коридор и кусочек Силезии, Эльзас-Лотарингию на западе, кусочек Саара и т.д. И что? Все последствия этой войны оказались негативными. И Европа, и страны за пределами Европы – все бурлили. В одних происходили революции. У нас об Октябрьской революции обычно говорят как о некоем заговоре группы большевиков, но тогда непонятно, почему такие революции происходили по всему миру. Потому что, в общем, все началось не с Октябрьской революции, а с мексиканской. Потом – первая китайская революция 1911 г., потом российская, германская революции, распад, я уже говорил, Австро-Венгерской империи.
В массовом сознании под влиянием этой бессмысленной, разрушительной, ничего не давшей войны возникло ощущение, что дальше так жить нельзя. Кстати, этот лозунг, который широко использовался в годы Перестройки, возник именно в конце Первой мировой войны – в первые годы после нее. Общество искало выход. Если так жить нельзя, то как же жить по-другому? Потому что недовольство, потребность, необходимость в изменениях просто клокотали в разных странах – даже в странах, которые относились к числу победителей. Но в особой степени они клокотали в странах, которые были из лагеря побежденных. Тут начались поиски.
Я уже говорил о революциях – все они носили классовый характер. Я бы воздержался от слова «социалистический характер», но, во всяком случае, это было против существующей системы, которая отождествлялась с капитализмом. Однако было огромное количество людей, которые не принимали такой вид изменений. Они его не принимали еще и потому, что сами революции, которые называли себя социалистическими, как и всякие революции, были кровавыми, хаотичными, в значительной степени разрушительными. И пример этих революций отталкивал людей от поддержки этого движения.
Тогда в среде интеллигенции, отражавшей настроения недовольства этим стремлением изменить все, что только можно изменить, возникла идея национальной или консервативной революции. У нас сейчас после «цветных» революций снова заговорили о революциях, а долгое время слово «революция» тоже воспринималось как ругательное. Но как раз после Первой мировой войны все говорили о революции: и либералы, и консерваторы, и социал-демократы, и коммунисты. Только одни говорили о социалистической революции, другие о мирной революции, а третьи – о консервативной революции.
Почему идея консервативной революции получила широкое распространение? Во-первых, значительная часть правящей элиты, напуганная революцией, направленной против нее, хотела массы, которые стремились к изменениям, мобилизовать под другими лозунгами. Во-вторых, в той ситуации создалась возможность некой сублимации, т.е. превращения, преобразования социального протеста в протест национальный, который выражался в поиске виновника всех бед – виновника внутри страны и виновника вне страны. Эта сублимация оказалась очень выгодной для той части политической элиты, которая находилась тогда у власти, и она в значительной степени финансировалась.
В Германии, как вы знаете, этот противник был найден в лице евреев. Причем очень любопытно, почему это произошло. Обычно этот факт фиксируется, но не анализируется, почему именно так. Дело в том, что еврейское население в течение многих столетий жило в значительной части Германии и было германизировано до предела. В шутку говорили, что германские евреи, особенно принявшие протестантизм (многие приняли), – гораздо больше немцы, чем коренные немцы. Но после революции 1918 г. были отменены законы, которые создавали черту оседлости (кстати, немногие знают, что черта оседлости тогда, до революции, существовала не только в России, но и в Германии). И всему населению так называемой Германской Польши (или Восточной Германии) были предоставлены полностью все политические права. Оттуда произошел выброс массы молодых, энергичных людей, которым раньше не давали возможности себя реализовать. Они получили все возможности, и с ними произошло то, что в шутку говорят и о нашем времени: провинциалы, приехавшие в Москву, гораздо энергичнее, эффективнее, чем москвичи, которые в какой-то степени разленились. Это, может быть, преувеличение, но некий резон в этом есть.
Я привел этот пример, чтобы показать, как было в Германии, когда этой массе людей, которым раньше не разрешали выходить за свои пределы, открыли все возможности. Они стали занимать видные позиции в торговле, в журналистике – вообще в интеллектуальных профессиях – и в политике. Практически во всех партиях – от консервативных до социал-демократических и коммунистических – евреи играли очень большую роль, в том числе и в руководстве.
Немцы, которые привыкли к своим традиционным евреям, «онемеченным», говорящим на прекрасном немецком языке, патриотам, участникам Первой мировой войны (многие были офицерами и т.д.), столкнулись с новым явлением. Люди, которые были непохожи на немцев по внешности, говорили по-немецки с сильным акцентом и т.д., – эти «пришельцы» (которые не были пришельцами, но воспринимались как пришельцы) могли стать козлом отпущения в результате сублимации накопившегося социального гнева в национальное шовинистическое русло. Тогда возникла эта типично фашистская система – система аргументов, согласно которой во всех немецких бедах виноваты евреи, внутри страны и вовне. Почему? Потому что в США они владеют крупными монополиями и направляют всю политику США против Германии, а в Советском Союзе это большевики, которые тоже ненавидят Германию и подпитывают коммунистическое движение, для того чтобы унизить Германию и присоединить ее к себе.
Это явление сублимации социального гнева в крайний национализм в результате поиска внешнего врага определяет суть фашизма. Остальное – это просто методы управления и руководства, самые жестокие, самые отвратительные, самые гнусные и т.д.
Каждый исследователь фашизма того времени всегда задавался вопросом, почему все-таки фашизм в то время победил в Германии, в Италии, в некоторых странах Восточной Европы, а вот во Франции, в Англии, где они были в одно время очень сильны, фашисты провалились. Я думаю, ответ заключается в том, что фашизм сумел прийти к власти (или, во всяком случае, быть близким к власти) в тех странах, где наряду с глубоким социальным недовольством существовало еще массовое чувство оскорбленного национального достоинства. Это обстоятельство очень часто не учитывается исследователями фашизма, которые занимаются и прошлым, и недавним прошлым, и сегодняшним днем. Само по себе чувство социального недовольства, гнева, раздражения сублимируется в крайний, шовинистический национализм в том случае, если чувство ущемленного национального достоинства является распространенным явлением.
Франция все-таки была страной-победительницей, которая приобрела дополнительные возможности, которая получили свои Эльзас и Лотарингию, о которых она мечтала, которая повергла на колени ненавистных «бошей» (как их называли французы и англичане). Это была страна, которая оккупировала рейнские области Германии, как только ей показалось это выгодным, и т.д. У нее чувства оскорбленного национального достоинства не было. Поэтому фашистское движение, «Боевые кресты», довольно влиятельные, одно время даже пытавшееся придти к власти, все-таки не сумело повести за собой большинство населения. То же самое было и в Англии.
Вы мне можете задать вопрос: «А как в Италии? Почему в Италии это произошло? Ведь она вроде бы входила в состав Антанты, государств-победителей». Тут есть целый ряд дополнительных обстоятельств. Во-первых, Италия еще не пережила и не переварила чувства мессианского возрождения в результате объединения страны. У итальянцев было глубокое убеждение, что им недодали в результате объединения: они не получили Триест, Далматинское побережье, на которое они ориентировались, Южный Тироль, к которому они стремились. В этих условиях возникло чувство ущемленного национального достоинства, которое очень хорошо было использовано фашистами.
Мы сейчас покончим с историей. Но мне кажется, что этот опыт очень важен. Он позволяет нам в какой-то степени если не найти, то, во всяком случае, искать ключ к объяснению неких явлений, свидетелями которых мы являемся.
Давайте на секундочку выведем за скобки Россию и посмотрим на то, что происходит, скажем, в Западной Европе. Западная Европа, особенно последние 30 лет, находилась в сравнительно выгодном состоянии. Если вспомнить библейскую притчу о семи годах тучных коров и семи годах тощих коров, то последние 30 лет в Западной Европе были в основном годами тучным коров. По целому ряду причин, которые требуют специального разговора и анализа, Западная Европа в последние 30 лет жила сравнительно благополучно. Поэтому ощущение социального недовольства, раздражения, стремление к резким переменам, резким телодвижениям проявлялось, но в минимальной степени. Оно было не сравнимо с ситуацией 1950-х – начала 70-х гг., о которых все мы хорошо помним.
В этих условиях базы для того, чтобы осуществить сублимацию социального гнева в национально-радикальное русло, просто не было, потому что не было в большой форме этого социального гнева. Казалось, что фашизм там преодолен, перспектив никаких не имеет. Есть какие-то мелкие организации, в основном маргинальные, они там чего-то шебуршатся, издают какие-то книжки, но на политической арене не играют никакой роли и никакого политического влияния не имеют.
Но начиная с конца 90-х гг. ситуация начала меняться. Конечно, мы можем сказать, как иногда шутят наши записные юмористы: «Мне бы ваши проблемы, господин учитель», - те трудности, которые испытывают, скажем, немецкое, французское, итальянское общества, кажутся детскими игрушками, по сравнению с тем, что переживали и переживаем в значительной степени до настоящего времени мы. И, наверное (я, конечно, не пессимист), будем переживать еще некоторое время. Но надо учитывать, что они-то при оценке проблем исходят не из нашего опыта, а из своего собственного. И то, что у них сейчас происходит, вызывает беспокойство и все большие ростки гнева.
С чем это связано? Связано это, в частности, с некоторыми последствиями глобализации. Глобализация – это особая тема, о которой можно говорить много и долго. Но в данном случае одним из последствий глобализации стало следующее. Европейские товары, учитывая высокую стоимость рабочей силы (а рабочая сила там действительно дорогая, потому что она добилась этого в результате многих десятилетий, даже столетий острой социальной борьбы), теряют конкурентоспособность на мировых рынках. И чем сильнее осуществляется глобализация, тем сильнее проявляется эта особенность.
Какой выход из этого? Во-первых, одним из последствий этого является утечка капитала в страны с дешевой рабочей силой. Особенно сейчас, когда ряд стран Восточной и Центральной Европы вошли в Европейский Союз, но даже еще до этого огромное количество капитала ушло туда, создавая там дополнительные рабочие места, – это выгодно. Практически это означает потерю рабочих мест в самих странах-метрополиях. В результате сейчас, в общем, почти во всех странах уровень безработицы вышел на уровень 10% трудоспособного населения, и в ряде стран перешел за этот уровень.
Опять могут сказать: «Там же хорошие пособия по безработице, на которое можно благополучно жить». С нашей точки зрения, это, наверное, так. Но с точки зрения немцев, французов, итальянцев, испанцев – тех, кто страдает от этой безработицы, – совсем не так. Высокий уровень безработицы, которая в значительной степени охватывает и молодежь, лишает людей возможности войти в общество, мешает делать карьеру, мешает росту социального статуса и т.д. Не говоря о том, что наличие высокой безработицы требует повышения налогов, и это очень сказывается на трудоспособном населении.
Как добиться выхода? Сложилась ситуация порочного круга. Чтобы помешать уходу капитала, необходимо снизить цену рабочей силы. Снижение цены рабочей силы, что сейчас всячески пытаются сделать, ухудшит социальное положение основной массы населения. А оно привыкло к этому социальному положению. Это социальное положение на протяжении 30 лет обеспечивало социальную стабильность в этих странах. И вообще, можно не дать – это вызовет недовольство, но это терпимо, а отнять – это гораздо сложнее даже в нашем обществе, не говоря уже о западноевропейском. Те, кто внимательно смотрит телевизор и слушает западное радио, знают, как сейчас сложно сказываются эти попытки что-то отобрать на социальной стабильности общества. Сейчас там нет взрыва гнева, «гроздьев гнева», о которых в свое время писал Стейнбек. Но, в общем, недовольство растет. А как только недовольство растет, возникает проблема: либо это недовольство пойдет влево, либо нужно его сублимировать в национализм в крайней форме.
А тут появилось еще одно явление, которое способствует такой сублимации. Я говорил о том, что Первая мировая война в многих странах вызвала чувство ущемленного национального достоинства. А сейчас возникла катастрофическая проблема миграции. Миграция – это естественное явление. Целый ряд стран современного мира родились, выросли и расцвели в условиях и под влиянием миграций. Миграции происходили в разных формах и до Второй мировой войны, и после нее в достаточно широких масштабах. Потом, при нехватке рабочей силы в 50-х – 60-х гг., начался искусственный завоз рабочих-мигрантов, откуда появилось немецкое выражение «gastarbeiter», которое в последнее время стало совсем русским словом. Но тогда эта эмиграция не потрясла основ этих государств.
Почему? Во-первых, в своем большинстве это была миграция людей, в цивилизационном отношении близких к странам пребывания. Это были в основном эмигранты из Европы в европейские страны. Это были конфессионально близкие мигранты, потому что все они были христиане, православные или католики, – это, в конце концов, не важно, адаптация происходит достаточно быстро. Они были европейцами по менталитету и формам поведения.
Хотя там тоже были свои проблемы. Я хорошо помню, как когда-то ехал в немецком поезде. Надо знать Германию, поезда – там мало народу, все сидят чинно, говорят «bitte schön», «danke schön» – это единственный шум, который раздается в поезде, все сидят и читают. И вдруг на одной на одной из остановок раздаются ужасные крики, потом врывается целая толпа, которая рвется к окнам, с перрона тоже чего-то кричат. Это всего лишь несколько португальских семей сели в поезд. Они южане: громко говорят, сильно жестикулируют. Я помню выражение лиц у чинных немцев, когда появилась эта группа людей, как их немного коробило это поведение. Но тем не менее ни итальянская, ни испанская, ни португальская эмиграции в Германии, ни даже арабская эмиграция во Францию на первых порах не потрясли основ. И так было до 90-х гг.
А в 90-х гг. количество перешло в качество. Такого наплыва иммигрантов старая Европа никогда не знала. Причем, что очень характерно, это был наплыв людей уже другой культуры, цивилизации, других привычек, менталитета и религии. Это касается Германии, Франции. Я помню свои личные впечатления. Мы жили в центре Парижа, а конференция, в которой мы принимали участие, была в пригороде. Чтобы вовремя попасть на конференцию, если она начиналась в 8 часов, мы должны были в половине седьмого войти в метро, ехать в метро, а если в девять, то соответственно попозже. И вот мои чисто дилетантские впечатления, потому что национальной проблемой я тогда не занимался. Если мы ехали в половине седьмого, это были «черные» поезда – это были одни негры. Это ехали рабочие конвейерного производства, рабочие из черной Африки, из бывших колоний Франции. Мы, белые, выглядели там жалким вкраплением – это была просто Африка. А когда ездили на час позже, это были одни арабы. Это уже ехали рабочие более развитых производств, более квалифицированные. И только в девять часов – начале десятого в метро ехали белые служащие. Это было еще 10 лет назад. А за последние десять лет ситуация изменилась настолько, что приезжие люди, которые сталкиваются с этим, говорят, что даже Париж перестал быть французским городом, стал интернациональным.
Сейчас масштабы этих переселений таковы, что начинают говорить о новом Великом переселении народов. Вопрос заключается в том, будет это продолжаться в такой степени или заглохнет, потому что сейчас принимаются решительные меры против иммиграции. Факторы объективного развития свидетельствуют о том, что поток не только сохранится, но, несмотря на все перемены, будет усиливаться. Соответственно, мы сталкиваемся с реакцией «автохтонного» населения. Потому что и сейчас, когда приезжают представители другой культуры, они уже начинают чувствовать себя не просто жалкими одиночками, которым нужно быстрее адаптироваться к ситуации, интегрироваться, но настоящей силой. Они компактно размещаются, создают своеобразные замкнутые гетто. Соответственно, идет реакция населения.
Т.е. на глазах начинает усиливаться, с одной стороны, социальное недовольство, раздражение, с другой стороны – сублимация этого социального недовольства именно в крайний национализм. Не буду утомлять вас примерами, но во всяком случае крайние правые (называйте их фашистами – не называйте, но правые радикальные политические партии, стоящие на позициях крайнего шовинизма, национализма, в ряде случаев очень близкого к чистому фашизму) начинают переходить из маргинального статуса в статус партий, которые играют политическую роль во всех странах: и в Италии, и во Франции, и в Германии, и во многих небольших государствах.
Теперь вернемся к российской ситуации. Мне кажется, все, что я говорил, начинает у нас в головах (во всяком случае, в моей голове, но, думаю, что и у вас) стимулировать сравнительные выводы. Потому что социальный гнев, недовольство у нас не только есть, но, по всем оценкам и по ощущениям, усиливается. Проблема ущемленного национального достоинства крайне актуальна в стране, которая была урезана, распалась, оказалась с открытыми границами, переживала тяжелейший экономический и социальный кризис, от которого не избавилась до сих пор (и есть опасность того, что это только усилится в дальнейшем). Россия не могла не ощущать чувства оскорбленного национального достоинства. И, наконец, сейчас мы сталкиваемся с очень сильным потоком иммиграции, который будет расти еще больше. Пока он в основном идет из стран СНГ. Но не исключено, что этот процесс будет территориально расширяться и что нам придется иметь дело с иммиграцией и из стран, не входящих в СНГ. Во всяком случае, на Дальнем Востоке с Китаем уже есть определенные проблемы.
Когда я занимался этими процессами, я радостно, оптимистично констатировал, что на протяжении первых лет после Перестройки национальный эгоизм, шовинизм российскому обществу был чужд. Потому что все опросы, выборы свидетельствовали, что есть, конечно, в России определенная часть населения, которая заболела этой болезнью, но она составляет незначительное меньшинство в нашем обществе. И мне казалось, что иммунитет против национализма, крайних форм националистического радикализма и т.д. в нашем обществе очень силен. Я пытался объяснить это, подкрепить свое ощущение тем, что все-таки у нас страна, которая воевала, много потеряла в войне против правого радикализма, против державы, которую называйте фашистской, национал-социалистической или как иначе – это неважно. В любом случае – это праворадикальный режим, который хотел уничтожить нашу страну, наш народ.
Иммунитет, видимо, был очень силен. Но практика показывает, – как и в биологии, так и в общественной жизни – что со временем иммунитет ослабевает. К сожалению, приходится констатировать, что этот иммунитет в настоящее время ослабел, и есть опасность того, что он может ослабеть и в большей степени. Мы тут пока собирались, обменивались мнениями, что, конечно, волна информации о серии эксцессов на национальной почве, с которой пришлось столкнуться в последнее время, в значительной степени связана с публичностью, с тем, что эти явления все-таки попадают на публичный уровень, что их обсуждают, – это верно. Но верно и то, что этот процесс болезни массового сознания, которому до сих пор мы успешно противостояли благодаря иммунитету, углубляется и, скорее всего, будет углубляться.
Я, конечно, не хотел бы заканчивать на этой пессимистической ноте, но Платон мне друг, а истина дороже. Спасибо за внимание.
http://www.polit.ru/lectures/2006/05/08/galkin.html