Критическая масса позднесоветской культуры
Открытые семинары “Полит.ру”. Цикл “Истоки и судьба перемен: Культурная динамика 1953-2005 гг.”. Семинар №2. Стенограмма. Ведущий - Алексей ЗудинВ попытке противостоять влиянию западных «радиоголосов» были созданы советские аналоги нового круглосуточного радиовещания. Каждый полчаса или час новости, музыка – то есть радиостанция «Маяк» и радиостанция «Юность». Здесь важно отметить, что эти новые инструменты стали результатом усложнения официальной культуры, но они родились как попытка противостоять давлению извне, стремление держать в поле зрения некую часть внутренней аудитории. Но до поры до времени и то новое, что попало в поле официальной культуры, и то, что оставалось за ее границами, продолжает в общем и целом оставаться в рамках официальной идеологии. Даже большая часть тех, кого после площади Маяковского избивают шелепинские дружинники, остается в рамках социалистического канона. Андрей Синявский говорил тогда, что у него «стилистические разногласия с Советской властью», а вообще-то он социалист. Доминирует романтическая версия социализма, которая приобрела новую притягательность благодаря революции на Кубе. Эта революция была неожиданной и необычной. Первый раз, без какого бы то ни было содействия со стороны советского руководства, под боком у Соединенных Штатов произошла революция, после чего новая элита самостоятельно делает выбор в пользу социализма советского типа. На Западе это время бума «новых левых» и неомарксизма, культовые фигуры – Маркузе, Фромм и Жан Поль Сартр. Советское политическое подполье в годы первой культурной модернизации типологически также не отличается от молодежных антисталинских кружков, появившихся в конце войны и после 1945 года. Они ориентировались на борьбу с режимом, который «обуржуазился», предал заветы Маркса и Ленина и отклонился от социалистического идеала. Не только культурная периферия, но и политическое подполье остаются в поле притяжения социалистического идеала.
В дальнейшем дифференциации усложняется: раскалываются оба противостоящих полюса. Антисталинский полюс раскалывается идеологически – по отношению к Западу и по отношению к власти. Здесь рубежом стал 1968 год, после которого для многих стало ясно, что никакая серьезная реформа советской системы невозможна. Собственно говоря, 1968 год имел и внутреннее измерение. В 1968 году был «зарублен» первый проект закона о печати, который был подготовлен только-только созданным тогда Министерством юстиции. Справка для молодежи: особенность советской цензуры состояла в том, что никакого закона о цензуре не было, официально была свобода печати, цензура была секретной. Этот закон (он был создан в 1967 году, а окончательно отвергли его в сентябре или даже в августе 1968 года) был призван поставить цензуру в нормативные рамки. Согласно устной традиции, судьбу закона решил Суслов, который сказал примерно следующее: «От отмены цензуры в Чехословакии до введения наших танков прошел год. Меня интересует, чьи танки и когда мы будем вводить в Москву после того, как примем этот закон». Дальнейшая модернизация официальной доктрины была признана опасной тогдашним политическим руководством. Антисталинский полюс раскалывается на официальных технократических западников и антисталинских диссидентов. Одни выбирают работу внутри режима, с тем чтобы его постепенно рационализировать, осовременивать и цивилизовать, вторые встают на путь борьбы с этим режимом.
Раскалывается и сталинский полюс, но по другим причинам. Ортодоксальная составляющая там была особенно слабой, и все большее влияние начинают приобретать не сталинисты как таковые, а официальная или полуофициальная версия державных, патриархальных, националистических ценностей. Рядом с «Октябрем», который был знаменем сталинистов, появляется «Молодая гвардия», где в гораздо большей степени представлены державнические и националистические настроения. Ситуация осложняется еще и тем, что в позднесоветском обществе повторная секуляризация культуры натыкается на свои естественные пределы. В различной форме на обоих полюсах появляется внутренняя потребность в новой сакральности, рождается с разной степенью выраженности запрос на религию. Собственно говоря, произошли два события, которые очень усложнили всю эту картину. Появился в качестве полуавтономного полюса журнал «Москва», после того как там был опубликован роман «Мастер и Маргарита» М.Булгакова. Включение в легальный культурный оборот и общественная дискуссия вокруг этого романа имели большое значение как для антисталинского полюса, так и для сталинского. Плюс появилась сильная фигура Солженицына, которая стала претендовать на автономию в борьбе группировок. Вокруг этой фигуры началась консолидация стилизованной дореволюционной традиции. Это также усложнило культурную дифференциацию.
Но в позднесоветской культуре шла не только дифференциация, но и интеграция, возникали не только новые линии размежевания, но и новые связи. Одним из центров этой интеграции стал «вспомогательный эшелон» официальной идеологии, уже упоминавшиеся специализированные центры в лице ИМРД, ИМЭМО, ИСКАНа и ИЭМСС. Дело не только в том, что люди, которые там работали, находятся в постоянном контакте с альтернативными представлениями, – это, так сказать, их естественный рабочий материал. Дело даже не в том, что они создают конкурирующие интерпретации официальной точки зрения. Это еще и люди со своими культурными запросами. И на закате советской эпохи работники специализированных центров начинают обнаруживать культурное родство с новой периферией. Там часто появляются со своими выступлениями «полуопальные» деятели «полуразрешенной» культуры, кинематографисты, писатели, представители «сатиры нравов» – Жванецкий и Хазанов. Но представители «второго эшелона» – это не просто «спецы» и не только «интеллигенты», они еще находятся в тесных отношениях с высшим политическим руководством, и чем дальше, тем больше. За тридцать с небольшим позднесоветских лет расстояние, которое отделяло консультанта (появился новый профессиональный тип – консультант ЦК КПСС, не «аппаратчик», а консультант) от первого лица в партии и государстве, постоянно сокращалось, а затем и просто исчезло. Консультанты появились впервые при Хрущеве, но его как человека малообразованного и разделявшего многие сталинские стереотипы в отношении интеллигентов и специалистов от консультантов отделяла культурная пропасть.
Где-то в начале 60-х годов эти консультанты стали говорить, что вообще-то выборы надо проводить. Никакой многопартийности, Боже упаси, но выборы с альтернативными кандидатами проводить надо. Когда Хрущев об этом узнал, он их высмеял. Он просто не принял всерьез их проекты. Это показатель величины дистанции. При Брежневе дистанция сокращается. Брежнев, казалось бы, по типу человек вполне хрущевский. Но он с консультантами работает уже гораздо более плотно. Речи готовят в его присутствии, вместе работают, правят, обсуждают. Андропов (постараемся на две минуты отвлечься от того, какие посты он занимал и что нехорошего сделал, особенно по части использования психиатрических клиник для борьбы с диссидентами) в культурном плане еще ближе к консультантам. Среди близких ему друзей – одна из ключевых фигур в сообществе советских политических консультантов, Георгий Арбатов, тогдашний глава, а нынешний почетный директор Института США и Канады. Это не просто советник, это друг, между ними были достаточно близкие отношения. Он навещал Андропова, когда тот умирал. При Горбачеве культурная дистанция между первым лицом и консультантами пропадает. Его главным помощником становится Черняев, человек из Международного отдела, который курировал многих консультантов.
Параллельно формировалась система патронажа реформистского меньшинства в центральном партийном аппарате над наиболее продвинутыми в плане модернизации участками советской культуры. Как вы думаете, как долго прожил бы Театр на Таганке без такого патронажа? Я думаю, что он просто бы не родился. Этот патронаж распространялся, естественно, не только на Любимова, но и на других. Система этого неофициального шефства на излете советской эпохи становится одной из основ для формирования культурной коалиции, которая выходит далеко за рамки партийного аппарата. В партийном аппарате центром реформистки мыслящей части становится Международный отдел ЦК. В ЦК – это периферийное звено, это не отдел административных органов и даже не отдел агитации и пропаганды, это контора для внешних связей с зарубежными компартиями, а потом и с социал-демократами. Но силу реформистского меньшинства нельзя мерить численностью. Ее нужно мерить качеством, способностью этих людей давать более адекватные оценки, подсказывать более реалистические рецепты для партийного руководства, а кроме того – системой связей, которая выходила далеко за рамки партийного аппарата. Таким образом, в составе этой культурной коалиции можно выделить три звена. Первое – это сотрудники аппарата ЦК, главным образом те, кто работал в международном отделе, второе звено – консультанты, потому что консультант работает в другом месте, как правило, в том или ином специализированном центре, а уж эти консультанты были составной частью третьего звена – элиты интеллигенции. Для интеллигенции консультанты были знаковые фигуры, они пользовались достаточно большим авторитетом. И таким образом очень умеренное, но все-таки реформистское меньшинство в центральном партийном аппарате получило выход на модернизированный слой культуры, который сформировался в позднесоветском обществе.
Вопрос из зала: Эти периоды, которые мы обозначили, с 1953 года по начало 80-х, можно их было теоретически и практически пройти в более сжатый период?
Зудин: Многое зависело от способа выхода из 1953 года. Вот это возможная точка бифуркации. Мы знаем, что победил один сценарий, в котором была сначала большая коалиция против Берии, потом коалиция сокращалась, и остался один Хрущев. Но гипотетически был и другой сценарий. Я сторонник того, что он был. Этот второй сценарий – самый парадоксальный, потому что связан с фигурой Берии, человеком, который одновременно был и палачом, и «козлом отпущения» за всех остальных палачей. Но как жить дальше, стали думать все. То, что мы сейчас знаем о практических шагах и предложениях этого человека в промежутке между мартом и июнем 1953 года, дает некое представление о направлении возможного движения. Это были очень прагматические шаги: не устраивать в восточной зоне Германии отдельное государство, поступить точно так же, как поступили с Австрией, идея распустить колхозы. Можно предположить, что в частную собственность через Берию мы двинулись бы более коротким путем, но, скорее всего, переход к рынку под руководством Лаврентия Павловича с учетом его биографических особенностей проходил бы с большой кровью и необязательно завершился успехом. Но поскольку этот гипотетический вариант не был реализован, нам от него осталась только веселая частушка, которую я время от времени рассказываю студентам: «Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентий Палыча, а для Клемент Ефремыча и Вячеслав Михалыча».
Возможной развилкой могла быть, допустим, и другая реакция Хрущева на предложение молодых политических консультантов выборы проводить. Я сомневаюсь, что это было возможно, потому что все живое в политическом смысле было убито. Единичные фигуры, которые сохраняли остатки политического мышления, воспринимались как «белые вороны». В любом случае, попытка привнести подобие политической конкуренции в партию сразу бы породила реакцию со стороны партаппарата, и инициаторы очень быстро остались бы без головы. Следующая возможная точка бифуркации – косыгинские реформы, попытка в рамках плановой системы увеличить автономию предприятий. У этой схемы коалиционный потенциал выше, чем у однопартийной демократии, она включает директорский корпус с выходом на реальные трудовые коллективы. Но директорский корпус далеко, а партаппарат и министерства к потенциальным реформаторам гораздо ближе, и еще существует опасность потери управляемости, которая всегда пугает, и пугает обоснованно. С учетом этих обстоятельств данный сценарий также представляется маловероятным. Ретроспективно позднесоветское развитие представляется достаточно безальтернативным, хотя всегда нужно помнить, что сейчас безальтернативным кажется то, что, возможно, содержало не одну нереализованную альтернативу. Может быть, когда мы побольше узнаем из новейшей истории нашей страны, мы увидим и другие альтернативы, но пока я других не вижу, кроме тех, которые назвал, но все они - с невысокой вероятность осуществления.
Вопрос из зала: Была ли возможность в 70-е годы пойти на более широкую открытость внешнему миру, чем это было достигнуто к десятилетия? Или все-таки были какие-то внутренние ограничители в системе?
Зудин: Главным ограничителем оставалась официальная идеология. Это появилось сразу же вслед за переориентацией с идеи неизбежности ядерной войны на мирное сосуществование. В официальных документах появился тезис, что мирное сосуществование, а потом и разрядка не означают прекращения идеологической борьбы. Это означало запрет на системные изменения. Приветствуем импорт товаров, культурный обмен, интуристов, даже возможность закупать целые гигантские заводы, но все, что касается альтернативных образцов организации повседневной жизни, экономики, системы власти, – категорически нет.
Вопрос из зала: Скажем, в Югославии развитие экономических связей с Западом в конце концов сломало систему.
Зудин: Югославская модель никогда не была самостоятельным идеологическим проектом, а условия рождения «самоуправленческого социализма» носят несколько анекдотический характер. Тито был стопятидесятипроцентным сталинистом. Фигурой он стал в результате предвоенной чистки Коминтерна, когда все более или менее автономное, что там было, расстреляли. Тито был абсолютно правоверен, но он оказался заложником геополитики: в вооруженной борьбе с нацистами югославским коммунистам помогал не только Советский Союз, но и западные союзники. Связи и обязательства Тито оказались диверсифицированы, но когда война закончилась Сталин стал обращаться с ним так же, как со всеми остальными. После того как Тито официально отлучили от советской модели, возникла объективная потребность изобрести свою собственную. Идеологические и институциональные различия сознательно были созданы югославской стороной, чтобы сохранить политическую автономию от руководства КПСС. Так что настоящим отцом «самоуправленческого социализма» вполне можно считать товарища Сталина.
Экономические успехи югославской модели, на мой взгляд, также не стоит преувеличивать. Югославия быстро превратилась в геополитический спецпроект Запада. Это был первый случай, когда из монолитной стенки просоветских режимов удалось вынуть один кирпич. И, конечно, этим «кирпичом» очень дорожили. Главной причиной краха коммунистического режима в Югославии стали не экономические связи со странами Запада, а обострение национальных противоречий и обессмысливание югославского спецпроекта после краха коммунистических режимов в Восточной Европе.
Чудновский: Классификация и периодизация, которую вы дали, вполне рабочая. Видимо, ее можно использовать для разговора, и я бы ее не стал ни критиковать, ни сильно раскачивать, но я хочу в рамках ее все-таки поставить ряд структурных вопросов. Этапы – это всегда условная вещь, граница размазана, пока будем считать, что нам достаточно такого деления. Вопрос первый: появлялся ли какой-то мультипликатор? Дело в том, что каждая группа событий одного периода готовит следующий период и либо закрепляется и усиливается в следующем периоде, мультиплицируется, либо растворяется, размазывается до несущественного, впоследствии забывается, и какие-то совсем другие процессы начинают готовить следующий период. Характерный пример – это Сахаров, на мой взгляд, куда уж более показательный, чем Солженицын. Я еще в школе читал «Один день Ивана Денисовича», и это было очень короткое впечатление. Для меня Сахаров – более сильная личность, более жертвенная, чем Солженицын.
Смотрите, что происходит. Как будто бы он подтолкнул 90-е годы и через два-три года был абсолютно забыт. Сегодня мы эту фамилию часто не услышим, а слово «конвергенция», которое он использовал, утратило свой высокий смысл. Возвращаюсь к структурному вопросу, было ли вообще накопление модернизационного материала в культурной сфере. У меня такое впечатление, что он все время растворяется, размывается. А это означало, что власть всегда была сильной. И даже ваш рассказ показывает, что власть очень умело заменяла одни слова другими, но на самом деле действовала всегда по старой централизованной схеме. Децентрализация была практически минимальной. Например, постоянная готовность к атомной войне, потом сосуществование – это же все слова дипломатического свойства, просто руководство окультуривалось, возможно, с помощью консультантов и вводило в сленг новые слова. Вот последние 15 лет мы видим, как периодически политики меняются, даже президенты, новые слова появляются, это тоже интересное явление. А суть остается прежней с 2000 года, она не меняется, просто новые слова входят в оборот у политологов, у политтехнологов, консультирующих власть. Была такая красивая дипломатия, люди росли понемножку, но сохраняли свою природу. Это один момент.
Теперь о дифференциации. На мой взгляд, дифференциация была очень незаметной и очень узкой, групповой. Например, профессиональная дифференциация. Посмотрим, как меняется образ науки. Был «Депутат Балтики», известный профессор, блеск, мы в детстве смотрели, как «Чапаева» (кто тянулся к науке, конечно). Потом появились лица в «Весне», профессорша Орлова и бородатые академики, совершенная пародия на науку, они такие и были – я имею в виду не поведение, а внешний вид. Потом господин академик Дронов в «Любить человека», «Девять дней одного года». Да, если появились «Девять дней одного года», нам показали ярчайших физиков, которые спасли мир от будущей войны. Но вообще это абсолютно узкое, аполитичное сообщество, никаким образом, по-хорошему, кроме Сахарова, не влиявшее на природу власти, на природу общества, и это не проявление дифференциации. И если были узкие группы литераторов и любителей словесности, связанные с журнальными сюжетами, то это были очень узкие группы.
Дифференциация была незначительной, не структурной, в ней не содержалось двигательной силы. А теперь давайте поговорим о мифах, связанных с советским народом: «самый читающий» и «новая историческая общность». Вообще говоря, мы с вами какую ментальность имеем в виду? Вот что это за народ, который читал в метро, глотал книги, в 60-70-е годы? Сейчас кроссвордами занимаются. Но давайте зададимся вопросом, а много ли они вычитали в этом метро, утром едут, читают, недоспали, вечером – усталые. Но миф о читающей советской публике был очень распространенный. Если вы пошли в театр, то говорить было не о чем, люди не способны были в словах выразить чувства, эмоции, какие-то другие вещи. Это была специальная ментальность. Она была зажата до невозможности.
Зудин: Люди не говорили в официальном публичном пространстве, ведь театральное фойе – это его часть. Они говорили об этом потом, когда приходили домой.
Чудновский: Я о массе говорю. Если масса достаточно однородная – есть такое понятие «несущественная дифференциация», она не носит реформистского характера, она между собой не связанная. Такая масса не мультиплицирует, такой феномен надо бы тоже в вашей периодизации учитывать. Нет у меня уверенности, что вот эта модернизация действительно подготовила то, что у нас было с 1990 года. Потому что то, что получилось в последние 15 лет, – это такая дикая импровизация по текущим обстоятельствам. Она слабо связана с тем, что происходило в предыдущие десятилетия, это просто разрыв всех связей в рамках искусственно созданной, нерегулируемой свободы. Свободу специально создали, потому что знали, за что борются, прежде всего речь идет о собственности, о деньгах и власти. Причем порядок именно такой, власть – потом, а поначалу казалось, что она на первом месте.
На мой взгляд, неубедительно звучит, что к 1990 году нечто такое накопилось, что дало все эти изменения. Я не говорю, что не накопилось. Но у меня впечатление, что то, что накопилось, так же быстро растворилось в нашей нынешней яви, как и между периодами растворялось. Такая ватная структура, когда звук плохо идет, плохо проходит через системы, нет усилителей. И дело даже не в публичных площадках. Вы сейчас можете вспомнить природу публичных выступлений масс в 90-е годы, это были одиночные лица. Откройте сейчас десятки «гайд-парков», и это будут опять одиночные лица, потому что большая часть не готова к словесному обсуждению, к выделению 5-7 слов и наполнению их смыслами и соединению связями. Каждый будет говорить свое, просто свое. Мы – сильно дифференцированная система по личностному параметру и плохо объединяемая в группы, там, где нет мощного мотива, стимула: какая-то прибыль, корпоративная идея или иная. В свободном виде это процесс плохой структуризации в свободном варианте. То есть я хочу, чтобы по возможности эта проблема стала предметом рассмотрения.
Зудин: На мой взгляд, мультипликаторы были, и накопление модернизированных ценностей происходило. В противном случае бессмысленно говорить о пласте модернизированной культуры, который сложился к 1985 году. Когда вы говорите, что официальная переориентация на мирное сосуществование – это слова, то да, конечно, это слова. Но это были очень важные слова, за которыми стояли новые ориентиры. Одно дело – атмосфера в советском обществе до 1953 года, другое дело – после 1953 года. Разница трудноуловимая, но очень существенная: больше свободы и меньше страха. Быстро стал расти пласт секулярной культуры, его носители освободились от гнета, появилась возможность что-то говорить и что-то печатать. Это уже важно. Изменилась реакция на иностранцев. Реакция на иностранца в сталинской Москве – это страх перед шпионами. Реакция на иностранцев на фестивале демократической молодежи в середине 50-х – это восторженные толпы. Это переворот в сознании людей. Они общались, они скупали у иностранцев буквально все вещи, они романы крутили.
По поводу меньшинства и большинства. Конечно, многое из того, о чем я говорил, относится к меньшинству. Но были и проекции в массовую плоскость. Ценности благосостояния из сугубо символических, то есть тех, на которые можно смотреть, но дотянуться и индивидуально присвоить невозможно, стали превращаться в конкретные и достижимые для массовых категорий. Возможно, самой главной ценностью в этом ряду стала индивидуальное городское жилье – отдельная квартира. Разворачивается жилищное строительство, начинают исчезать сталинские бараки, где жило абсолютное большинство. Миллионы продолжают жить в коммунальных квартирах, но другие миллионы начинают получать очень скромное, низкокачественное, но индивидуальное жилье. По тогдашним понятиям – это переворот. И этот переворот имел большие психологические и культурные последствия, растянутые во времени, прежде всего – индивидуализация ценностей и становление легитимной частной сферы. Отдельная квартира впервые создает приватное пространство и становится мощным ускорителем индивидуализации личности. Впервые возникло адекватное место для индивидуальных ценностей. Из всех ценностей современности наиболее глубоко в российском обществе укоренилась ценность этой приватной сферы. Она самая стойкая сейчас, понимаете?
Дальше. Это не только квартира, после 1953 года появился частный автомобиль. До этого автомобиль был доступен только для советского начальства и знаменитостей. Теперь его стало можно купить за деньги. Появились товары широкого потребления. Свои, плохие, но с 1970-х все больше импортируемые из стран тогдашней народной демократии и даже с Запада, которыми насыщался мир отдельной квартиры. Вместе с ценностями благосостояния и индивидуального существования произошла легализация потребительских ценностей. Потребительство – это то, что раньше официально оценивалось негативно. И в 70-е годы постоянно напоминали, что культ потребительства противоречит советскому образу жизни, ведет к бездуховности и т.д. Но этот идеологический ограничитель уже не мешал, поскольку официально было признано «право» советских людей повышать свой жизненный уровень. Внимание к обустройству частной жизни было уже реабилитировано.
И еще. Позднесоветский культурный переворот нельзя ни в коем случае отождествлять с рождением приватизированного потребителя, потому что рядом был «лирический взрыв», давайте об этом не забывать. Вы вспомнили о людях, которые читали книжки, пытались восполнить внутреннюю пустоту. Чрезмерное потребление печатной продукции – это конпенсаторная форма, но она свидетельствует о реальности культурной трансформации. Ведь чтение, которое заменяло полноценную жизнь, говорит о том, что появилась потребность в более насыщенной и наполненной жизни, и эта потребность появилась как относительно массовое явление. И в 1970-е годы, наряду с приватизированным потребителем, который получает возможность создавать дома собственный мир, появляются и новые формы социальной и культурной активности, новые формы досуга. Принято считать, что Советскую власть в Прибалтике свергли «певческие поля», обычай, который соединял прибалтов с их досоветским прошлым. Так вот, «певческие поля» в Прибалтике находятся в прямом родстве с «певческими полянами» России. КСП, клуб самодеятельной песни, – это движение, которое захватывало десятки тысяч людей. Сначала с ним боролись, преследовали, потом перевели в разряд обсуждавшихся нами «полуразрешенных» явлений позднесоветской культуры. И это не исключение. Движение российских «зеленых» тоже родилось не в 1991 году. У них были позднесоветские родственники, назывались они, кажется, «зелеными дружинами». Это была низовая инициатива, связанная с охраной природы. В том-то и дело, что накопление, о котором вы сказали, происходило. И оно к середине 80-х годов создало потенциал повышенной социальной и культурной активности людей.
Вот вы говорите, что слова поверху прошли, а массы не задели. Но новые ценности проникали в массовое сознание не только на вербальном уровне, они меняли массовые поведенческие установки. На первой встрече я приводил социологические данные позднесоветского периода. Они стоят того, чтобы их повторить. Социологические исследования в Советском Союзе возобновились после длительного перерыва где-то с середины 1960-х годов. Напоминаю, что произошло это в русле общей культурной трансформации с модернизационным вектором. Конечно, эти исследования осуществлялись под партийным контролем, и манипуляция данными тоже была. Мне рассказывали, что поскольку западные фильмы часто оказывались популярнее отечественных, особенно среди городской молодежи, при публикации данных соответствующие колонки просто местами меняли: цифры про западные фильмы попадала в советскую колонку, а цифры про советские – в западную. Но была и вполне нормальная социология, например социология труда или изучение профессиональных ориентаций. Так вот, по свидетельству Татьяны Заславской, к концу 1970-х социологи обнаруживают, что в советском обществе начинает усиливаться инструментальное отношение к труду. То есть вместо того чтобы в полном соответствии с официальным каноном труд сам по себе становился внутренней потребностью, отношение людей к своей работе становится более рациональным: они все больше ориентируются на деньги и условия труда. Тяготение к денежным отношениям возникло на массовом уровне, и это прямой результат позднесоветской культурной трансформации. Люди сами сделали шаг от административной экономики и в направлении рынка.
Второй пример – изменение престижности профессий. Какая профессия наиболее популярна в начале 1960-е годы? Физик, конечно, и профессии, где велик удельный вклад высшего образования и интеллектуального труда. К концу 70-х годов прежние фавориты исчезают, не полностью, конечно, но ранг их снижается. А на первое место выходят профессии, которые так или иначе связаны с живыми деньгами: бухгалтер, товаровед и продавец. Раньше эти профессии находились в зоне общественного неодобрения. И это тоже шаг в сторону рынка, пусть и небольшой, но он важен тем, что его сделали массовые слои, а не элитные группы. Конечно, по скорости и зрелости культурная трансформация была разной в элитных, субэлитных и массовых слоях. Но эти процессы ни в коей мере не ограничивались только элитными слоями.
Какое значение это имело? Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что пространственное распределение модернизированного слоя позднесоветской культуры было очень неравномерным, но если мы наложим это распределение на карту неформальной активности в период Перестройки, мы увидим значительное совпадение. В тех местах, куда приходила наука, достаточно сложная по тем временам техника и соответствующие этой науке и технике квалифицированные кадры, не только ученые, но и квалифицированные рабочие, формировалась пропитанная модернизированными ценностями социальная среда, которая в период Перестройки дала вспышки неформальной демократической активности. Другое дело, что таких мест было не очень много. И по этой причине наши перемены начались сверху, а не снизу. И тип перехода к новой системе, рыночной и демократической, если пользоваться языком политологов, – это был «навязанный переход», когда значительная часть элиты и значительная часть общества на перемены не ориентирована. Большинство исследователей удовлетворяется этим ответом. Это верный диагноз, и я с ним не спорю. Но для меня важно показать нечто другое, а именно: несмотря на то что переход был сверху и навязанный, он имел самостоятельные и глубокие корни в позднесоветском обществе, далеко выходящие за рамки элитных групп. В отличие от нацистской Германии, мы из своего тоталитаризма вышли сами. Это имеет, на мой взгляд, принципиальное значение. Германию из своего тоталитаризма выбросили силой. У нас принципиально иной генезис. Хорошо это или плохо – другой вопрос. Какие возможности и ограничения это создает для последующих преобразований – это тоже другой вопрос, хотя и очень важный. Для меня важно в данном случае констатировать самостоятельный разрыв России с тоталитарной системой, показать, что выбор реформистского меньшинства в руководстве опирался на долговременные сдвиги в обществе. Мы должны по достоинству оценивать путь, который сами прошли с 1953 года.
Проблема генезиса перемен в нашей стране – это не только вопрос истории, это вопрос текущей политики. Об этом в последнее время предпочитают не говорить. В отношении к истокам перемен в России интересным образом совпадают российские сталинисты, переодевшиеся «державниками», и представители американского правительства: и те, и другие используют тезис о поражении России в Холодной войне. Для тех и других центральное место занимает образ «побежденной страны». Вопрос: кто эти «мы», которые «потерпели поражение»? И какая страна нас победила? Нас никто не побеждал. Советский коммунизм проиграл Холодную войну с собственным обществом, он потерпел поражение у себя дома, и его победителем были мы сами, а не какая-то внешняя сила в лице Соединенных Штатов или кого-то еще. Мы сами прогнали своих коммунистов. Но одновременно с победой развалилось и союзное государство, мы этой победой были очень сильно ушиблены. И быстро подхватили: «Да, мы потерпели поражение в Холодной войне», и с готовностью все это повторяли лет десять. Если бы не потеряли себя после собственной победы над коммунизмом, возможно, и последующие события стали бы развиваться немного по-другому. Возможно, по-другому развивалось бы и демократическое движение. Возможно, другие формы были бы у российского либерализма. Он был бы более самостоятелен, приемлем для более широкого круга избирателей и не давал бы возможность поклонникам диктатур утверждать: «Вы родину не любите».
Вопрос из зала: Я очень во многом с вами согласна. И в оценке интеллектуальной элиты, и в оценке того, что было подготовлено, и в оценке того, что мы сами себя закопали в 1991-1992 годах, но это все касается, действительно, некоторого элитарного слоя, интеллигенции. Но я хочу поставить вопрос о том, что происходило в глубоких слоях, которые вы называете архаическими. Они были в какое-то время под влиянием интеллигенции, но сейчас вылез наружу этот архаический слой в очень особой и страшной форме. На меня произвела большое впечатление книга «Зачарованные смертью» Светланы Алексеевич. Там действительно показано, как наш народ, как этот архаический слой зациклен на смерти, он зачарован смертью. Может, это такая уж глубокая архаика, когда сознание требовало жертвоприношения. У нас этот слой ужасно настроен на жертвоприношение. Он готов себя принести в жертву тому идолу, которого он себе воздвиг. И мне кажется, что это страшная вещь, которая нас может погубить. Мы, может быть, пропустили какую-то точку, когда могли это преодолеть, вытащить народ из этого состояния, но мы этого не сделали.
29 апреля 2006, 09:08
http://www.polit.ru/culture/2006/04...tich_massa.html