Приключения слезинки
Кама Гинкас поставил «Легенду о великом инквизиторе»Как внезапно посерьезнел, забился напряженной философско-социальной мыслью наш театр. Пока критики, продвигающие в Москву идеи «Нового европейского театра», скорбели о том, что современный русский театр лишен всякого социального начала, что публика не устраивает общественные ристалища, один за другим на московских сценах возникли спектакли, с неожиданной силой возвращающие идею подмостков как места свободного духовного пространства, в котором говорится о самых опасных тенденциях времени. Сейчас уже с полной ответственностью можно говорить о главной теме, которая определит характер всего нынешнего сезона - свободе. Свободе политической, интеллектуальной, духовной. Должно было пройти тридцать с лишним лет, чтобы сюжет вернулся. Это и есть социальный театр по-русски. Он наступает, видимо, только тогда, когда власть сжимается в очередном пароксизме тирании.
В Театре «У Никитских ворот» только что поставили «Носорогов» Ионеско, философскую притчу о массовом отуплении и личной свободе, и вот-вот Иван Поповски покажет их в Театре Петра Фоменко.
Александр Морфов поставил в «Ленкоме» спектакль по мотивам культового романа Кена Кизи «Полет над гнездом кукушки» и назвал его «Затмение», обозначив свою тему как затмение разума, презревшего свободу, затмение сердца, поддавшегося «норме», усредненности, анонимной власти белых воротничков. Морфов с Абдуловым рассказали простую и негероическую историю о тех, кто смертельно устал, кто в череде обретений и утрат успел наиграться, и больше не знает, чего хотеть. О тех, в ком не осталось никакого желания революций и бунтов, но лишь простейшее, элементарное чувство справедливости и презрения к насилию. О тех, кто беззаботно забыл, что их деды уже проходили такую историю, и, когда вспомнили, было слишком поздно.
Наплыв Достоевского – симптом не менее тревоженный, чем появление в «Ленкоме» Мак Мерфи. С разницей в две недели Юрий Погребничко в театре «Около» показал «Русского студента», взяв из «Бесов» историю самоубийства Кириллова, а Кама Гинкас – свое сочинение на темы Легенды о Великом Инквизиторе из «Братьев Карамазовых».
Спектакль Гинкаса «Нелепая поэмка» в Московском ТЮЗе решительно и откровенно обращен в современность. Мысль о том, что свобода – не дешевый идеологический фетиш, а тяжелая духовная задача взрослой человеческой особи, стала основой для острейшего общественного высказывания.
Два брата, сидя среди кирпичных кладок какого-то невзрачного трактира, обсуждают «последние» вопросы бытия. Алеша (мягкий, тонкий Андрей Финягин), как и положено, в рясе, с чудесной распевно-церковной интонацией, с взглядом испытующим и зачарованным, слушает брата. Иван мало того, что белокур, в исполнении Николая Иванова он скорее похож на мужичка, на простого парня, речь его необработанна, суетлива, близка уличной скороговорке, косноязычна. Скинул Иван пальтишко, а под ним оказался стильный свитер и кеды. Он наш мальчик, совсем отсюда. И это ему, нынешнему мальчику пришла в голову «нелепая поэмка». Это ему, свидетелю Беслана и московских терактов, захотелось, чтобы враз исчезли мучительные вопросы и чтобы слеза ребенка была раз и навсегда отомщена.
Потому говорит он второпях. Поверх речи Ивана, умника, перемудрившего самого себя, из романа великого писателя Достоевского, слышно недотыкомство российского подростка, который то к Лимонову кинется, то в скинхеды, то с «Идущими вместе» примется выставки громить.
У всех один виновный - христианский Бог, подаривший людям свободу. «Верните простого, страшного, ветхозаветного Бога, дававшего закон вместо личного выбора», - вторят они за Иваном. Верните приказ и подчинение, простой знаменатель власти, приказывающей «Распни его!».
Выглядит спектакль в декорациях Сергея Бархина устрашающе прекрасно. Тоскливая кирпичная стена разделяет пространство на «трактирчик» со столом и стопочками, где заседают братья, и нечто фабричное, с уродливой бесформенной глыбой, покрытой белесым холстом.
По Гинкасу современная цивилизация, разом – от Севера до Юга – обратилась к варварству. Оно – в восстании бедных мусульманских орд, и в диком анархическом выплеске российских подростков, которым кто-то простой и внятный указывает на врага.
Никогда еще гинкасовские видения уродцев, калек, всяческого странного люда, не были столь просты и монументальны. Толпа калек – хор этой мистерии – воплощает всемирную массовку новой цивилизации, стремительно упавшей в самое темное средневековье.
Когда приступит Иван, юродствуя и нервно дурачась, к своей «поэмке», когда выйдет из темноты кулис изможденный Инквизитор – Игорь Ясулович – тогда и сдернут холст. Под ним окажется гора крестов – образ знаменитой крестовой горы под Вильнюсом. Гинкас оттуда родом, и всегда об этом напоминает. Эта страшная гора сотнями, тысячами крестиков и крестов вопиет к небу о чуде и спасении.
Чувственная образность Гинкаса здесь обретает ясность и простоту рождественского вертепа. Вот крест, на котором распят Спаситель. Христос дарует хлеб небесный, а человечество ждет от него только хлеба земного – спасения от болей и ужасов, благ и чудес. Вот и прибивает к нему Инквизитор-Ясулович кирпичики хлеба. И вот уже телевизор – бог новой варварской цивилизации – вознесен на вершину крестовой горы, и ему, а не Христу – внимает толпа.
Гинкас двигается к экспрессивной лексике средневековых фресок, приглашая к сотрудничеству Александра Бакши (с которым сделал «Полифонию мира» для театральной Олимпиады) и Андрея Котова с его ансамблем духовной музыки «Сирин». Космос спектакля дышит множеством звуков – радиоголосами, стонами, криками и духовными стихами русских староверов: «Плач душа прегрешная, рыдай, не успеешь плакати, когда приидет смерть». А чтобы зрители лучше поняли содержание звучащей песенки, ее слова хоругвью возносятся под колосники.
Вот и вышло, что Легенда о великом инквизиторе обрела у Гинкаса предельную простоту и ясность. Как бы ни был убедителен и страшен Инквизитор, все же ясно, что он – лукавит, и Иван, придумавший его, лукавит тоже. И вот уже их последователи во всем мире «мочат» друг друга за «слезу» своего ребенка.
В какой-то миг Алеша покидает этот шабаш. Он уходит, чтобы в финале – подобно Христу, поцеловавшему Инквизитора в Ивановой поэме, - поцеловать брата и тихо сказать о своей любви. О том, что нет ее ни в герое поэмы, ни в ее авторе. И это тихое слово Алеши окажется призывом к сложному, страшному, но личному выбору человека между добром и злом. К его встречной ответственности перед тем, кто взял на себя грехи мира. И этот тихий не вызов даже, а выдох, разом расставляет на места все сложные и мучительные построения поэмы.
Гинкас сказал накануне премьеры, что в юности путался в хитросплетениях «Легенды», и даже пропускал ее, читая роман. А несколько лет назад она открылась ему со всей ясностью. И об этом он поставил свой спектакль. О том, как головокружительно просто звучит сегодня «Легенда о великом инквизиторе». О том, что страшные и богохульные мысли ее героя стали повседневностью массового сознания. О том, что отдавать свободу и личный выбор авторитетной (или авторитарной) власти приятнее и легче, чем ежеминутно отвоевывать их у себя самих. И еще о многом, над чем тихо и трудно размышляют сегодня в Московском Театре Юного Зрителя.
http://www.polit.ru/culture/2006/02/26/ginkas.html